Сеть Сирано

Тетю Виту дружно транспортировали в спальню, уложили на постель, укрыли одеялом, и через десять минут она уже спала. Дядя Паша сидел на стуле рядом с тетей Витой, держа ее за руку. Чуть поодаль живописным полукругом стояли их дочери – Вера, Надежда, Любовь и сестра их Софья. Мы с мамой решили оставить их наедине с их горем и тихонечко вышли на кухню заваривать чай.

Меня душил смех. Я села на стул и укусила себя за кулак.

– Чего ты гримасничаешь? – спросила меня мама, разыскивая по шкафам чай.

– Я не гримасничаю, – ответила я.

– Нет, ты гримасничаешь! – настаивала мама.

– Просто мне смешно, – не в силах больше сдерживать, раскололась я.

Мама внимательно на меня посмотрела, а потом сказала, что мне тоже хорошо бы принять что-нибудь успокоительное.

– Зачем? – пожала я плечами, – мне и так хорошо.

– Вот это и плохо, – сказала мама.

В прихожей раздался звонок. Мама пошла открывать. Я издали узнала возбужденный и радостный голос тети Нади.

– Как же здорово, – тараторила тетя Надя, – что все мы здесь сегодня собрались! Такой праздник, такой праздник!

Мама усадила ее за стол и молча на нее уставилась.

– Как «Борис»? – спросила мама.

– Феерично, Таня! – просияла тетя Надя, – такие декорации! Такие костюмы богатые! Вся массовка поголовно в соболях! Теперь я точно знаю, куда уходят деньги налогоплательщиков.

– А как оно вообще? – тупо поинтересовалась мама.

– Не спрашивай, Таня, – махнула рукой тетя Надя, – почти пять часов! Думала, что не вынесу. В конце я уже решила, что если он сам не сдохнет, то я влезу на сцену и добью его к чертовой матери!

– Кого? – не поняла мама.

– Бориса! Годунова твоего долбанного, – и тут же, без перехода: – чаю мне налей.

Мама молча налила ей чаю. Я вынула изо рта кулак.

– А чо вы такие мрачные? – вдруг спохватилась тетя Надя, – или умер кто?

– Витка таблеток наглоталась, – тихо сказала мама, – еле откачали.

На этот раз пришла очередь тети Надя засовывать в рот кулак. Но через минуту она достала его обратно и запричитала:

– Это я во всем виновата, – раскачивалась на стуле тетя Надя, – это я ее погубила! Это меня надо добить, гадину подколодную! Это я убийца! Это все я!

– Что ты выдумываешь, глупая, – странно улыбнулась мама, – ты не могла так с ней поступить…

– Смогла, Таня, еще как смогла! – не унималась тетя Надя.

И тут она поведала нам, что не далее как вчера, она сама напросилась к тете Вите на огонек и в течение трех часов делилась с ней своими девичьими секретами. И как она с Епифановым встретилась, и как она с ним целовалась, и как он ей в любви объяснялся, и как в оперу пригласил, и как жениться обещал, и в гости напрашивался, а она не отказала. И ночь любви фееричная была.

И тоже платья из баула доставала, и трясла ими перед глазами у тети Виты, и туфли новые показывала, и бриллианты на шею накручивала, и волосы то убирала в узел, то распускала вновь – короче, поиздевалась над любимой подругой от всей своей необъятной души.

– Сука, ты Надя, – тихо сказала мать, – и не лечишься.

– Ой, сука, – вновь зарыдала тетя Надя, – какая же я сука, Таня!

– Ладно, не реви, – сказала мама, протягивая ей полотенце, – даст бог, все обойдется.

Из комнаты вышел белый дядя Паша. Тетя Надя тут же бросилась ему на шею:

– Пашечка, как же так, родимый ты наш! На кого же она нас оставила?

Дядя Паша молча снял со своих плеч цепкие тетинадины пальцы и преувеличенно спокойно обратился к маме:

– Чай есть? Она вроде бы проснулась…

– Да, Паш, не беспокойся, я сейчас все сделаю…

Дядя Паша снова вышел. Мама засуетилась у плиты.

– Мам, может, я пойду? – спросила я, – раз тут все более-менее нормально?

– Конечно, Олюшка, иди, – махнула полотенцем мама, – подыши воздухом, какая-то ты бледная сегодня.

Я поднялась со стула и направилась к выходу. Тетя Надя проскочила мимо меня в ванную. Я накинула ветровку, тихо прикрыла дверь и вышла на улицу.

Сразу на улицу. Поездка в лифте почему-то целиком выпала из моей памяти. Весь тот день был как лоскутное одеяло, некоторые фрагменты которого мне запомнились, некоторые безвозвратно покинули мою голову. И потому, что она была скорее наполовину пуста, чем настолько же полна, мне было легко и даже радостно.

Еще помню, что я собиралась идти домой, но через некоторое время с удивлением обнаружила себя где-то на подходе к самому центру. Мимо прошла молчаливая демонстрация пенсионеров со свернутыми красными транспарантами. Интересно, подумала я, что на них написано? «Мир, май, труд»? Или «Долой акул империализма»? Или «Отдайте нефть народу»? Или просто – «Зажрались!» Спрашивать побоялась. У всех старух были такие тихие, такие просветленные лица. На что ушла их жизнь? На что она уходит? Даже не уходит, а уплывает прямо из-под рук. «Обнищалые всех стран объединяйтесь!» Зачем? Ничего не понимаю.

Взять хотя бы моих теток, еще ни настолько старых, чтобы заниматься общественной деятельностью, но уже и ни настолько молодых, чтобы упиваться личной. Но они ж у меня особенные! Им эту личную деятельность только и подавай! Причем, одну на всех. Добрый молодец Саша Епифанов стоит у трех дорог. Вправо пойдешь – тетю Надю найдешь, влево – маму Таню, прямо – тетю Виту, дай ей бог здоровья. С ума сойти и больше не вернуться.

В небе наперегонки с птицами носились воздушные шары. На каждом шагу торговали мороженым и напитками. Редкие москвичи и частые гости столицы бродили по улицам с преувеличенно счастливыми лицами. Через каждые пятьдесят метров стояли дяди Степы постовые с одинаково голубыми глазами. Мимо промаршировала компания молодых людей одетых по моде восьмидесятых. У девочек на головах еле помещались громадные белые банты, у мальчиков на лацканах пиджаков тоже были бантики, только маленькие и красные. И улыбки до ушей, хоть завязочки пришей.

Как они могут, думала я, как они могут, вот так легко, так просто прогуливаться по жизни? Собрались в кучку и вперед. Вперед – нас ждут великие открытия. Идут, никого не замечают. Под ногами дети валяются, старики, раненые, самоубийцы, а эти тимуровцы жарят себе налегке к светлому будущему, и все им трын-трава.

Нашла, кому завидовать, единица неприкаянная. И ты была когда-то в кучке. В кучке, состоящей из двух, максимум из трех человек. Я и Илюшенька. Я и Илюшенька, и еще Илюшенькина супруга. Слово-то какое, тугопроизносимое. Су-пру-га. Что-то среднее между су-гробом и ту-го натянутой петлей. И холодно и душно одновременно. Хотела бы я стать петлей? Кем угодно, только не ей. Женой, любовницей, подругой – за милую душу, но удавкой – ни за что! Я – свободная женщина! Пусть другие, законные терпят, изворачиваются, делают вид, что все замечательно, тишь, гладь, благодать. Лишь бы веревочка не перетерлась, лишь бы мыльце не сошло, крючок в потолке не заржавел, табуреточка не поломалась. Никакой гордости, никакого достоинства, один только страх и вредность.

А я-то чем лучше? Такая же, в общем, на помойке найденная. Как это Ирка Чигавонина сказала? С женатыми мужчинами встречаются только те убого-сирые особы, уровень самооценки которых ни разу в жизни не поднимался выше плинтуса. Поздравь меня, Ирка, я уже чуть-чуть приподнялась. И даже немножечко изменила моему любимому Илюшеньке. Как ты там, поживаешь, дорогой мой? Горячи ли еще сосиски в нашем славном буфете? Аппетитны ли слушательницы подготовительных курсов? И которая из них тебе больше нравится?

Разве можно так сильно ненавидеть, и одновременно продолжать любить? «Кака така любовь?» – удивлялась Ирка. Это не любовь вовсе, а элементарная любовная зависимость. Диагноз такой. Как наркотическая зависимость или алкогольная. Знаешь, что для здоровья вредно, и вообще, умереть можно, но и жить без этого нельзя. Бессмысленно жить.

А разве я живу? А я и не живу. Вот бы как тетя Вита… Таблеток наглотаться и все. Зато потом как стыдно-то будет! Если ничего не получится. Вот как она проснется? Как посмотрит дяде Паше в глаза? Девчонкам, что скажет? Как стыдно, боже мой! Как мне за нее стыдно! Подготовиться не могла. В энциклопедию лень было заглянуть. Сейчас столько всякой литературы популярной, справочников, словарей. Полной идиоткой надо быть, чтобы так облажаться. Или застрелиться, например? Чего проще? В себя-то вряд ли промахнешься.

Господи! Что я говорю! Что я думаю! Как не стыдно! Стыдно, стыдно, очень стыдно, а еще жалко. И жалко, наверное, больше. Какая любовь, боже мой! Больше тридцати лет прошло, а она все как новая. Также мучает, душит, измывается…

Какое тяжелое, какое звериное чувство! Сколько в нем темного, воровского, подлого. Для чего оно нам? Чтоб жизнь малиной не казалась? Ну и так все в порядке. Мне, по крайней мере, не кажется. Так зачем настаивать на этом? Вдалбливать сознание таким жестоким, таким настойчивым образом? «Тетя Вита Чмух покончила жизнь самоубийством». Мама как сказала, я чуть не родила. А потом, конечно, смешно. Дремучая тетка, давно пятый десяток разменяла, о душе уже пора, о душе… О внуках там, правнуках, праправнуках мечтать… Так ведь нет! Старая перечница – и туда же!

А тетя Надя какова! Вот бы никогда не подумала… Правильно Ирка из дома ушла. От такой мамочки на край света убежишь. Я бы тоже так сделала. А потом еще и папочка объявился. Супруг, блин… Не запылился. Золотом осыплю, серебром засеребрю! А где тебя, папуля драгоценный, столько лет носило? Вспомнил о дочуре под старость, рассиропился? А как она жила без тебя все эти годы, ты думал? Башкой своей породистой соображал? Куда там! Такие красавцы у нас нарасхват. И на земле обетованной, и в Европе, и даже в Америке. Для одинокого ковбоя всегда найдется в сердце женском уголок.

А с другой стороны посмотреть, так может, все и к лучшему? Полная семья – счастливые дети. Но и до этой счастливой встречи на Эльбе Ирка тоже неплохо жила. Я, по крайней мере, никакого такого особенного надрыва в ней не замечала. Жила веселая такая девочка, красивая, заводная… Вот только с мужиками что-то ей не везло. А кому сейчас везет? По пальцам одной руки пересчитать можно. Вот взять хотя бы меня. Я тоже на какой-то другой руке считанная. Господи! Неужели ничего нельзя исправить?

Я подумала, что только так подумала. На самом деле я произнесла эту фразу вслух. И видимо достаточно громко, судя по реакции двух женщин, которые спокойно шли мне навстречу и вдруг неожиданно шарахнулись в сторону.

И буквально через секунду дал о себе знать мой мобильный.

Я посмотрела на номер и обмерла. Соображение еще не подключилось, но мой палец автоматически нажал кнопку приема вызова. И тут же из какой-то дальней дали до меня донесся знакомый до боли голос:

– Оленька, привет, это – Илья. Ты куда, родная моя, запропастилась?

Вот и не верь после этого в знамения.

Тетка

Ближе к вечеру Витка окончательно пришла в себя и даже имела наглость попросить бульону. Надька, мечтая как можно скорей загладить перед ней свою вину, подорвалась домой. Мол, у меня как раз есть, совсем свеженький, с утра приготовленный. Совсем легонький, из одних цыплячьих грудок, а еще морковочка, лучок и всякая другая петрушка.

Тетка заскрипела зубами. Если бы она могла в ту же секунду убить Надьку, она бы непременно это сделала. Но и без нее нашлись умельцы. На все руки мастера.

Прошло минут сорок, а Чигавонина все не возвращалась. Тетка даже забеспокоилась. Вдруг и этой в голову что взбредет? Комплекс вины, муки совести… Да и стыд Надька еще не потеряла. А потом это беспардонное, наглое счастье! Надо же его как-то скрыть, успокоить, замаскировать?

По истечении часа, теткиному терпению пришел конец. Она отпросилась у Паши и, накинув на плечи шарф, побежала искать Надьку. А где ее искать, как не дома?

Надька впустила ее не сразу. Пришлось довольно долго звонить и стучать в дверь. И только после того, как тетка прокричала в замочную скважину: «Надя, пусти меня, это я, Таня!», сезам соизволил открыться.

– Заходи, – просто сказала Надька, и тут же скрылась в ванной.

– Ты, что там, моешься? – спросила тетка, услышав шум воды.

Чигавонина выскочила из ванной, как чертик из шкатулки, и радостно прокричала:

– Да! Представь себе, моюсь!

При всем том, Надька была одета, и лишь немного растрепана.

Перед носом тетки снова захлопнулась дверь, и она, так и не дождавшись приглашения, сама прошла в комнату.

Бардак вокруг был еще тот. Шкафы раскрыты, тряпки разбросаны, книги на полу.

– Ты что, генеральную уборку затеяла? – прокричала тетка, не надеясь быть услышанной.

Из ванной вышла спокойная и какая-то даже присмиревшая Чигавонина.

– Ты знаешь, Таня, – сказала она, – теперь я точно знаю, что за все в жизни надо платить.

– Надя, что случилось? – забеспокоилась тетка, – на тебе лица нет!

– Да хрен с ним, с лицом, Таня, – улыбнулась Надька, – у меня только что сердце вынули.

Она вдруг сморщилась, как-то неестественно, театрально заломила руки и только потом завыла в голос:

– Таня, он меня живьем закопал! Таня, он меня…, – Надька закатила глаза, тщетно пытаясь подобрать слова, которые с наибольшей достоверностью могли бы передать степень ее отчаянья.

– Кто он, Надя? Кто? – тетка сама не на шутку испугалась и стала трясти Чигавонину за плечи.

– Как? Разве ты не знаешь? – вдруг начала ржать Надька, – я тебе смеюсь! Я над тобой – не могу! Какая же ты курица!

Тетка поняла, что Надька в истерике. Опять, что ли, скорую вызывать? Или попробовать подручные средства? Недолго думая, тетка залепила Надьке пощечину, а сама отскочила на пару метров в сторону. За Чигавониной ведь не заржавеет.

Подручные средства оказались на редкость действенными. Надька бросилась тетке на грудь и запричитала:

– За что мне все это, Таня! За что это все нам? Ой, бедная Витуся! Как же я про бульон забыла? Она ж там голодает! Надо же к ней!

– Надя, успокойся, – сказала тетка, гладя ее по волосам, – с Витой все в порядке. Ты о себе подумай. Может тебе прилечь? Может надо врача вызвать?

– Мне уже ничего не поможет, – Надька оторвалась от тетки и, покачиваясь, поплелась на кухню.

Тетка двинулась за ней.

– Бульон в холодильнике, – прошептала Чигавонина, – забирай и уходи.

– Никуда я не пойду, – твердо сказала тетка, – пока ты мне все толком не расскажешь.

Надька закурила и отвернулась к окну. Потом как-то боком села на подоконник и обняла руками колени.

– У меня пропало десять тысяч долларов, – почти весело сказала она, – и все бриллианты.

Тетка, где стояла, там и села:

– Милицию же надо, Надя!

– Зачем милицию? – пожала плечами Чигавонина, – я тебе прямо удивляюсь.

– Вора же надо найти! – настаивала тетка и, немного погодя, добавила: – и обезвредить.

Чигавонина загадочно улыбнулась и выпустила в сторону тетки пару безупречных никотиновых колец:

– Ты что, до сих пор ничего не поняла?

– Нет, – просто сказала тетка, – а что я должна была понять?

– Это Епифанов, – Надька лукаво посмотрела на тетку и, в очередной раз не найдя в ее глазах понимания, членораздельно добавила: – это он меня обокрал.

Тетке понадобилось еще какое-то время, чтобы переварить услышанное. Слишком богат был сегодняшний день на разнообразные события. Так прямо и фонтанировал, так и салютовал.

В подтверждение теткиных мыслей с улицы донесся свист и грохот взрывающихся петард.

– Ура! – прокричали где-то, совсем рядом.

– Ура…, – радостно подхватили вдали.

– Ура…, – вяло проблеяла тетка.

Но тут же спохватилась и замолотила пальцами по губам:

– Это я ненарочно, Надя.

Чигавонина только слабо улыбнулась и понимающе закачала головой.

Потом спустилась с подоконника, трижды ударила пяткой об пол, по-цыгански задрожала плечами и вдруг во всю глотку заорала:

– Все ждала и верила, думала – рожу, а когда проверила – с триппером хожу!

На улице кто-то громко заржал и зааплодировал. Воодушевленная теплым приемом Надька вспомнила еще пару-тройку матерных частушек, песню про «буйну черемшину», с которой очень гармонично перешла на «Тбилисо».

– Расцветай под солнцем, Грузия моя! – с каким-то туркменским акцентом завывала Надька.

Тетка ей вежливо вторила, а про себя думала: когда же, наконец, кончится этот светлый день поголовной солидарности трудящихся.

Но Надька только набирала обороты. Гимн когда-то братской республики сменился «оренбургским пуховым платком», и на словах: «Ты накинь, моя мама, на пле-е-чи», – Чигавонина изо всей силы ударила себя кулаком в грудь и, некрасиво оскалив зубы, вновь разрыдалась.

– Надя, ну разве так можно? – пыталась успокоить ее тетка, – давай, еще что-нибудь спой, а? Или давай к Витоньке нашей сходим. Проведаем больную подругу.

– Давай, Таня, давай, – вдруг оживилась Надька, – я такая перед ней виноватая…

Еще минут двадцать ушло на упаковку бульона и приведение Надьки в божеский вид. И только часу в одиннадцатом вечера они предстали пред воспаленные очи Пал Палыча.

– Не обижайтесь, девки, не пущу, – сказал Паша, закрыв весь проем двери своей крупной нескладной фигурой.

– Еще чего! – возразила Надька, надавив на него колесом выпяченной груди.

– Мы бульон принесли! – вставила свой аргумент тетка, – Витусе сейчас в самый раз.

Из глубины комнат донесся слабый Виткин голос:

– Паша, пусть заходят! Я сейчас выйду!

Подруги прошли на кухню и принялись там хозяйничать.

Вскоре пришла Витка, бледная и какая-то возвышенно-прозрачная. Она зябко поежилась и еще крепче завернулась в пресловутый оренбургский платок. На Надьку он подействовал как красная тряпка на быка. Она снова заревела и бросилась на шею Витке:

– Прости меня, Вита! Это все я! Все я! Сука года!

– Заткнись, – совершенно спокойно сказала Витка, – не дай бог Паша услышит.

– А он что, ничего про Епифанова не знает? – искренне удивилась Надька.

– И не узнает, – шепотом сказала Витка, – если ты, конечно, не растрендишь…

– Да я – могила! – вновь забарабанила по своей многострадальной груди Чигавонина, – слон не проскочит!

– Ладно, девки, – встряла тетка, – праздник, все-таки! Давайте встретим его и проводим.

Из вежливости позвали Пашу. Он отказался, мол, вы тут лучше сами. Надька обрадовалась, одним ртом меньше. Что касаемо Витки, то на общем консилиуме решили, что водка ей не повредит, и даже наоборот, лишний раз продезинфицирует.

Выпили по первой, налили по второй. После третьей Надьку неожиданно развезло. Сначала она минут десять стояла на коленях перед Виткой, обзывая себя самыми последними именами. Витка успокаивала ее и слезно просила встать. Чигавонина встала, отряхнулась и вдруг выдала:

– И вообще! Ты благодарить меня должна!

И понеслось! Хорошо, что Паша спал. Или не спал. Уже значения не имело. Вспомнили, и что было, и чего не было. Тетке тоже досталось. Если б не она, то б и не они. Витка чуть жизни не лишилась, Надька – десяти тысяч долларов. Тетка не оправдывалась, сколько уже можно?

Кстати, весть о пропаже Чигавонинских миллионов не произвела на Витку должного впечатления.

– В банке надо было деньги держать, а не под подушкой, – спокойно сказала она.

– А я их там и держала, – поскучнела Надька, – только за день до кражи забрала. У меня партия платьев из Англии пришла, надо было расплатиться.

– А кто мог знать о том, что деньги у тебя дома? – предприняла попытку частного расследования Витка.

– Тебе сказать или сама догадаешься?

Витка догадалась.

– Ну и что тогда мы тут сидим? В милицию не идем?

– А зачем туда идти? – пожала плечами Чигавонина, – когда и так все ясно.

– Ясно – это одно, но наказать-то надо! – настаивала Витка.

– Возмездие само найдет своего героя, – вдруг выдала Надька, – а я его сегодня за все простила.

– Как простила? – не поверила Витка, – он тебя всю ночь пользовал, наутро обобрал, как липку, и ты его простила?

– Да не было у нас ничего! – вдруг призналась Надька, – Сашка меня еще в театре бросил…

– Как бросил? – не поверила тетка.

– Очень просто, – усмехнулась Чигавонина. – Ему после первого акта кто-то позвонил. Он извинился и сказал, что ему надо отлучиться ненадолго. А ты, Надя, типа, жди меня. Жди меня! И я вернусь. Только очень жди!

– И ты осталась ждать? – возмутилась Витка.

– А что мне оставалось делать? – пожала плечами Надька, – сижу, на сцену смотрю, слезами обливаюсь. Там у одного нищего копеечку отобрали. Копеечку, представляете! Рыдаю – не могу! И невдомек, дуре, что у самой в это же самое время десять тысяч долларов уводят.

– А утром, как же ты? – спросила тетка, – такая веселая пришла?

– А я не сразу недостачу обнаружила, – вздохнула Надька, – а только, когда за бульоном вернулась. Сердце что-то так нехорошо сжало. Полезла в аптечку, а я деньги, как раз там, под лекарствами спрятала, ну и все. Подайте юродивой копеечку.

– А я бы на твоем месте не простила, – тихо сказала Витка.

– Ты и на своем не простила, – усмехнулась Надька. – Посмотри на себя, на кого ты похожа? Вся твоя жизнь – сплошное мщение. Только вот кому мстим? Ему? Или, может, себе любимой?

– Перестаньте! – крикнула тетка, – это уже невыносимо! Нашли из-за кого! Сашка Епифанов – негасимый свет! Один звонок в милицию и все – вопрос мести отпадает за ненадобностью. Его тут же через интернет вычислят и посадят!

– Не надо, – тихо сказала Надька. – Не надо никакой милиции. А то он сядет, а я виноватой себя считать буду. Начну его жалеть, передачи в тюрьму носить. Адвокаты, опять же. Тоже задаром не работают. А так я, можно сказать, обошлась малой кровью. Что такое десять тысяч? Месячный оборот. Зато у меня теперь никакой надежды не осталось. С легким сердцем помирать буду.

– Еще одна засобиралась, – заволновалась тетка, – ты еще всех нас переживешь! Посмотри, жизнь хорошая какая!

– А что в ней хорошего, Таня? – усмехнулась Чигавонина, – сама подумай… Зачем мы живем? Надеемся на что-то, замки воздушные строим… Если не сегодня, то завтра. А если не завтра, то на следующей неделе обязательно. А если не на следующей неделе, то лет через пять наверняка что-нибудь хорошее случится. Коммунизм, например, наступит, или рай на землю сойдет. Или просто так, без всякой причины все друг друга, наконец, полюбят.

Но проходит пять лет, а потом семь. И потом еще двадцать. И ты оглядываешься вокруг себя и понимаешь, что нирваны как не было, так и нет. И вокруг тебя все та же пустыня. Только фонарь посередине торчит. И ты одна около этого фонаря километры накручиваешь. И чувствуешь, что силы не те, и морда не та, и фигура почти вся сносилась… А на горизонте – ни души. И вокруг только кладбище выкуренных сигарет. И тут ты понимаешь, что вся твоя хорошая жизнь мимо прошла. И ничего другого не остается, как сесть на корточки и написать на асфальте губной помадой: Забудь надежду всяк ко мне входящий.

– И ко мне тоже, – зашмыгала носом Витка.

У тетки столь несвойственно-красноречивый Надькин монолог вызвал скорее восхищение, чем сострадание.

Налили. Выпили. Налили.

– Девки! – встрепенулась Надька, – а давайте мы Сашку отпустим!

– Как отпустим? – не поняла Витка.

– Очень просто! – загорелась Чигавонина, – мне одна невеста брошенная рассказывала. Платье пришла сдавать, а сама такая веселая! Я ее спрашиваю, как же вам удалось с ума-то не сойти? Ну, она и поделилась. Взяла, мол, воздушный шарик, выдохнула в него все свои обиды и отпустила в небо. Так сразу легко на душе стало, свободно!

– Ага, воздушный шарик, – усмехнулась Витка, – только где ты его в два часа ночи найдешь?

– Можно и не шарик, – прыснула Надька, – можно, что повеселей.

Продолжая ржать, она рылась в своей сумке. Потом плюнула и вывернула на стол все ее содержимое. В куче знакомого хлама она почти сразу обнаружила инородный серебряный пакетик.

– Чем это вам не шарик? По назначению использовать не удалось, так хоть так, – Витка эротично вгрызлась в упаковку, и тут же по кухне распространился пьянящий земляничный аромат. – Резиновое изделие №2, улучшенное и усовершенствованное!

Что у Надьки не отнять, так это оптимизма. Тетки развеселились. Но потом сосредоточились и дружно приступили к выполнению намеченных планов. Сначала у них плохо получалось. Противно было, смазка скользкая. Но потом они догадались ополоснуть «это» под струей горячей воды, и дело пошло куда лучше. Подышав по очереди в шарик, они завязали у его основания бантик и остались вполне довольными результатом своего труда. Надутый презерватив чем-то напоминал олимпийского мишку. Два смешных уха и пузо торчит.

– Ну, теперь на балкон! – скомандовала Надька.

И вся компания немедленно переместилась в гостиную.

На балконе Чигавонина резко поскучнела. Она прижала мишку к груди, явно не желая с ним расставаться. Тогда Витка аккуратно вывернула его из Надькиного тесного грудного пространства и, ласково пощекотав у медведя за ухом, передала его тетке.