Брестский мир и гибель Черноморского флота

Сергей Войтиков

Брестский мир и гибель Черноморского флота

Предисловие

Историю Черноморского флота между февралем 1917 г. и июнем 1918 г. нельзя признать белым пятном в отечественной историографии. Достаточно указать книги и диссертации Н. М. Гречанюка и П. И. Попова[1], А.Г. и В. Г. Зарубиных[2], А. И. Козлова[3], В. В. Крестьянникова[4], А. П. Павленко[5], В. Д. Поликарпова[6], А. С. Пученкова[7], А. К. Селяничева[8], И. Т. Сирченко[9], Д. В. Соколова[10], А. А. Цецорина[11], А. М. Чикина[12], В. А. Широкова[13]. Сюжеты, связанные с трагедией российского флота, затронуты и в коллективных монографиях[14], и в статьях[15].

В настоящей книге история Черноморского флота в 1917–1918 гг. изучена на основании опубликованных источников, а также документов Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ), Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), Российского государственного военного архива (РГВА) и Центрального государственного архива города Москвы (ЦГА Москвы). Неопубликованные источники позволяют расширить существующие представления о ходе Февральской и Октябрьской революций на Черноморском флоте, по-новому рассмотреть «Варфоломеевские/Еремеевские ночи на флоте», изучить механизм принятия судьбоносных для Черноморского флота решений в 1918 г.

Традиционно история Черноморского флота в 1917–1918 гг. исследуется на основании воспоминаний, показаний на допросах в Иркутской ЧК А. В. Колчака, опубликованных сборниках документов, документов Российского государственного архива Военно-морского флота и некоторых других архивов. Дневниковые записи и воспоминания А. И. Верховского[16] позволяют понять, насколько стремительно командный состав Черноморского флота терял власть на флоте весной 1917 г.[17] Мемуарные работы И. П. Борисенко[18] В. К. Жукова[19], В. А. Кукеля[20], Н. А. Монастырева[21], А. П. Платонова[22], Ф. Ф. Раскольникова[23], С. С. Хесина[24] помогают воссоздать обстановку 1917–1918 гг. в Севастополе и на Черноморском флоте, те из указанных работ, что были созданы в Советской России (все, за исключением мемуаров Монастырева), содержат богатую фактуру, основанную в том числе на архивных материалах. Следует отметить, что многие воспоминания рассказывают о личных переживаниях их авторов: В. К. Жуков с болью в сердце написал о сопротивлении германским оккупантам Николаева[25], В. А. Кукель и Н. А. Монастырев – о потоплении кораблей. Естественно, как и любые мемуары, данные содержат ошибки и неточности, которые требуют исправления по архивным документам.

Определенную сложность в реконструкции механизма принятия ключевых решений о судьбе Черноморского флота вызывает целенаправленное умолчание советских мемуарных источников 1930-х гг. и последующих исследований советских историков о ряде военно-политических деятелей, непосредственно ответственных за события 18 июня 1918 г. Сначала (1927) был сослан в Алма-Ату, а затем и выслан из СССР (1929) Л. Д. Троцкий, в результате чего в классическом советском полумемуарном труде В. К. Жукова, вышедшем в 1931 г. с предисловием Ф. Ф. Раскольникова, фамилия «Троцкий» была повсеместно заменена на указание должности: «нарком», «нарком по морским делам»[26] и «народный комиссар по морским делам»[27], а в позднесоветских исследованиях вообще отсутствовали какие-либо сведения о роли опального «создателя Красной армии» в принятии решения о потоплении флота в 1918 г. Затем стал невозвращенцем и сам Ф. Ф. Раскольников, бежавший из СССР и опубликовавший на Западе нашумевшее открытое письмо «хозяину» партийно-государственного механизма Страны Советов с рефреном «Вы арестовали их, Сталин». Как следствие, со страниц исследований исчез и Раскольников. В самом серьезном документальном сборнике по проблеме его фамилию заменили на безликое «член коллегии Народного комиссариата по морским делам»[28]. Правда, не находилась под запретом фамилия технического исполнителя решения о потоплении флота – старшего лейтенанта Черноморского флота В. А. Кукеля: его необоснованно репрессировали, однако во время хрущевской оттепели реабилитировали. В ходе написания очерка приходилось систематически обращаться к материалам личного фонда В. И. Ленина – для того чтобы убедиться, чьи же на самом деле документы длительное время фигурируют в литературе в качестве «ленинских». Умолчания начала 1930-х гг. выглядят анекдотично еще и потому, что в них чаще названы по именам оппоненты большевиков из эсеров, меньшевиков и левых эсеров, чем оппозиционные деятели, вылетевшие из руководящей «тележки» (выражение И. В. Сталина 1927 г.) большевистской партии.

Идея книги возникла в ходе работы над изданием «Москва – Севастополь. Архивно-краеведческий альманах» (Главное архивное управление города Москвы; Центральный государственный архив города Москвы; Управление архивным делом в г. Севастополе; Архив города Севастополя. Кн. 1. М., 2016; Кн. 2. М., 2019), а также подготовки статьи в журнал «Крымский архив» (2018. № 2. С. 67–80).

Автор признателен за ценные советы коллегам – архивистам и историкам: к.и.н. А. В. Крушельницкому (ИАИ РГГУ); Л. В. Сгадлевой, к.и.н. Е. Д. Алексеевой, Л. С. Ванян, Е. И. Логачёвой, А. С. Мараховой, Л. Л. Носыревой, Н. А. Тесемниковой, к.и.н. С. И. Добренькому, к.и.н. М. Ю. Морукову (Центральный государственный архив города Москвы); И. Н. Селезнёвой, И. П. Кремень, Е. К. Тарасовой, М. В. Страхову (РГАСПИ); д. филол. н. С. А. Макуренковой; к. филос. н. В. С. Ещенко (журнал «Военно-исторический архив»); д.и.н. В. Г. Кикнадзе (журнал «Война. Наука. Оборона»); Т. Н. Осиной, д.и.н. А. А. Здановичу, к.и.н. О. И. Капчинскому (Общество изучения истории отечественных спецслужб).

Глава 1

«Наступивший 1917 год корабли встретили в море…». Черноморский флот накануне февраля

Накануне Февральской революции Черноморский флот состоял из 45 крупных боевых надводных кораблей, 12 подводных лодок и большого количества малых кораблей и вспомогательных судов. В число боевых кораблей входили новейший линкор «Екатерина II», семь эскадренных броненосцев, крейсер «Память Меркурия», три авиатранспорта и 23 эскадренных миноносца. В 1917 г. флот пополнился еще одним кораблем («Воля»), четырьмя эсминцами и тремя подводными лодками. Помимо этого, для действия на сообщениях турок оборудовали три вспомогательных крейсера. В состав Черноморского флота входили также: воздушная дивизия двухбригадного состава, транспортная флотилия, части морской пехоты, береговая артиллерия и другие специальные части и подразделения. В личном составе флота на 1 января 1917 г. насчитывался 40 361 «нижний чин» и 1463 офицера. Несмотря на потери (в ходе летней кампании 1917 г. Черноморский флот потерял эсминец «Лейтенант Зацарённый» и подводную лодку «Морж»), Черноморский флот на всем протяжении кампании 1917 г. значительно превосходил германо-турецкие морские силы, действовавшие на Черном море: к началу 1917 г. последние состояли из 29 крупных и средних надводных кораблей и четырех подводных лодок[29].

По количеству кораблей и численности личного состава Черноморский флот уступал Балтийскому, однако в то время как основной состав русского флота на Балтике бездействовал, будучи скован льдами, корабли и части Черноморского флота вели напряженную и разностороннюю боевую деятельность. В условиях суровой зимы и штормовых непогод надводные корабли и подводные лодки продолжали блокировать Босфор и анатолийское побережье Турции. Вследствие отхода войск Румынского фронта от Добруджи и неспособности 6-й армии закрепиться на правом берегу Дуная с конца 1916 г. Черноморский флот взял на себя оборону гирл Дуная. В срочном порядке в низовья реки направили корабли, части морской пехоты, артиллерию и инженерно-технические подразделения[30].

Помимо блокадных действий и мероприятий по обороне устья Дуная Черноморский флот осуществлял крупные войсковые и грузовые перевозки по Черному и Азовскому морям. Свыше 130 транспортных судов общим водоизмещением около полумиллиона тонн осуществляли перевозки людей, скота и различного рода грузов для Кавказского, Румынского и Юго-Западного фронтов, а также перевозки для гражданских организаций. Флот получал все новые и новые задания на транспортировку в связи с прогрессирующим кризисом ж.-д. транспорта[31].

Впрочем, обстановка, сложившаяся на Черноморском театре к концу 1916 г., была далеко не простой, поскольку износилась материальная часть многих кораблей (около 20 из них находилось в ремонте). Вследствие нехватки средств и материалов в Николаеве остались недостроенными крейсера и другие корабли. Тяжелой потерей стала гибель 7 октября в Северной бухте Севастополя новейшего линейного корабля «Императрица Мария». При взрыве погибло 225 человек, 85 получили тяжелые ранения. Как было установлено только в 1970-е гг., взрыв организовала германская резидентура, действовавшая в г. Николаеве[32].

Все это, однако, никак не помешало Черноморскому флоту вести деятельную подготовку к проведению крупной десантной операции совместно с Болгарской армией, целью которой ставился вывод из войны Болгарии и Турции и занятие проливов Босфор и Дарданеллы[33].

23 января 1920 г. А. В. Колчак показал на допросе в Иркутской губернской ЧК: «Вместе с назначением командующим Черноморским флотом я получил предписание явиться в Ставку для получения необходимых секретных указаний. В Ставке я явился сперва к начальнику штаба Алексееву, а затем к государю. Это было в конце июня – начале июля 1916 г. Алексеев посвятил меня в общее военное положение, затем я получил от него и государя руководящие указания. Мне было дано задание десанта в Босфор для захвата его. Государь, когда я спросил его об этом задании, сказал, что к этому надо вести подготовительную работу»[34]. По мемуарному свидетельству личного адъютанта А. В. Колчака В. В. Князева, «общее мнение в Ставке было, что контр-адмирал Колчак, по личным свойствам, сможет выполнить эту (Босфорскую. – С.В.) операцию успешнее, чем кто-либо другой»[35]. Сам А. В. Колчак отписал 9 мая 1917 г. А. В. Тимиревой: он встретил ее, «когда я уезжал 10 месяцев тому назад, чувствуя, что мои никому не известные мысли реализуются и создаются возможности решить или участвовать в решении великих задач»[36]. Подполковник (затем – полковник, генерал-майор) А. И. Верховский охарактеризовал А. В. Колчака как «настоящего солдата – смелого и решительного, горячего, неутомимого бойца, любимого своими командами»[37]. В. В. Князев поведал, что А. В. Колчак отдал приказ о подготовке Босфорской операции, которая мыслилась Ставкой «“апофеозом” победного конца войны»[38]. Для ее проведения в непосредственное распоряжение Колчака поступила дивизия ударного типа, командиром которой назначили новоиспеченного генерала Комарова[39], а затем генерала А. А. Свечина[40], а начальником штаба – А. И. Верховского. Штаб-офицер Н. Кришевский так охарактеризовал генерала Свечина: «Молодой, подвижный, фанатически любящий военное дело […] он живо подобрал выпущенные вожжи»[41]. В. В. Князев констатировал: «Ударная дивизия должна была быть выброшена первым десантом на неприятельский берег, чтобы сразу на нем о[бо]сноваться и обеспечить место для высадки для следующих за этой дивизией войск»[42]. Однако формирование дивизии, по свидетельству А. И. Верховского, «шло с большим трудом. Все ресурсы России в это время были исчерпаны. Пришлось искать необходимое по всей стране. Солдат дали из запасных полков питерской гвардии. Коней скрепя сердце дал Одесский военный округ; повозки почему-то нельзя было получить нигде, кроме как в Москве. Оружие и артиллерию – в Петрограде. За всем этим приходилось ездить, лично просить, торопить, хлопотать»[43].

Впрочем, труд оказался сизифовым. Наступление немецких войск в Румынии и поспешный отход наших частей на левый берег Дуная сделали невозможной реализацию указанного плана. На декабрьском совещании командующих фронтами русских войск, а затем на военной конференции союзников, проходившем в феврале 1917 г. в Петрограде, было принято решение направить все основные усилия русской армии на запад – против германо-австрийцев. Наступление в направлении Босфора откладывалось на неопределенное время.

В связи с этими решениями Черноморский флот должен был поддерживать господство на море, вести борьбу с судоходством противника, содействовать нашим войскам на Кавказе и в районе нижнего течения Дуная, осуществлять войсковые и грузовые перевозки в максимально возможных размерах и к весне 1917 г. быть готовым к высадке морского десанта в масштабе 3–4 стрелковых корпусов[44]. С господством на море дела обстояли прекрасно. 6 июня 1917 г. А. В. Колчак мог с гордостью заявить в письме А. В. Тимиревой: «За 11 месяцев моего командования я выполнил главную задачу – я осуществил полное господство на море, ликвидировав деятельность даже неприятельских подлодок»[45].

Один из высших военно-морских руководителей Советской России в годы Гражданской войны Ф. Ф. Раскольников рассказал в 1931 г.: «Февральская революция проходила в Севастополе и в других портах Черного моря спокойно и бескровно, как в каком-нибудь образцовом женском пансионе»[46]. На момент осуществления Февральской революции Черноморский флот, в отличие от погрузившегося в революционную стихию Балтийского (в Кронштадте, Ревеле и Гельсингфорсе имели место массовые убийства морских офицеров[47]), сохранял традиционную в отечественных военно-морских силах консервативность: власть цепко удерживали в своих руках адмиралы, генералы и офицеры. По состоянию на 17 марта 1917 г. личный состав Черноморского флота насчитывал 1551 офицера, 526 кондукторов, 35 487 матросов[48].

В советской историографии констатировалось, что в «своем революционном развитии Черноморской флот прошел в основном те этапы, что и вся страна, однако его большевизация[49] проходила более медленно, чем Балтийского флота»[50]. На то было несколько причин.

Во-первых, социальный состав Черноморского флота был гораздо менее пролетарским, чем Балтийского. По свидетельству Ф. Ф. Раскольникова, матросы, «имевшие в своем прошлом рабочий стаж, матросы, мобилизованные с фабрик и заводов, здесь не доминировали, как в Балтфлоте, а растворялись в сермяжном море матросов-крестьян, рекрутировавшихся во флот из богатых хлебородных губерний Украины: Екатеринославской, Полтавской, Киевской, Харьковской, Николаевской и Херсонской. Эти сыновья зажиточных сельских домохозяев вносили определенную кулацкую струю в неоднородную массу моряков-черноморцев. На этой базе в Черноморском флоте расцвела эсеровская идеология»[51].

Черноморский флот находился вдали от крупных промышленных городов, вследствие чего его личный состав не испытывал постоянного и сильного давления, которое имело место в отношении моряков Петрограда, Кронштадта, Риги, Ревеля. Его основная база – Севастополь – в 1913 г. насчитывала примерно 4,5 тыс. рабочих. К тому же сразу после начала Первой мировой войны, во избежание ненужных осложнений, власти арестовали и отправили на фронт многих рабочих, «в той или иной мере причастных к революционной деятельности[52]. Вследствие увеличения судоремонтных и других работ для флота на завод и в порт было принято много новичков – «выходцев из зажиточных и кулацких элементов, укрывавшихся от мобилизации»[53].

Во-вторых, в отличие от Балтийского флота Черноморский находился на изрядном расстоянии от центров политической борьбы – прежде всего от Петрограда и Москвы. Черноморцы были оторваны от крупных промышленных центров страны, а потому не испытывали такого давления, как балтийцы[54].

В-третьих, в 1916 г. царские спецслужбы нанесли серьезный удар по революционным силам Черноморского флота, и прежде всего по большевикам (меньшевики и эсеры, стоявшие на позициях оборончества, практически не пострадали, в значительной части оставшись на свободе и сохранив свои кадры). Как следствие, ко времени Февральской революции «большевистской организации на Черноморском флоте и в Севастополе фактически не было»[55].

В-четвертых, еще больший урон революционной работе был нанесен назначенным в том же 1916 г. командующим флотом А. В. Колчаком, едкую и очень точную характеристику которого дал несколько позднее информированный и язвительный генерал А. П. Будберг: «Обыкновенный тип адмирала, очень взбалмошный и не привыкший сдерживаться, узкий моряк, наполненный морскими традициями и предрассудками, абсолютно не знакомый с военным делом и с администрацией; положительные качества – искренность, идейность борьбы за Россию, кристальная честность, ненависть к беззаконию – всё это очень мало для возглавления Верховной власти в такое время»[56]. Как выяснилось еще раньше, таких качеств оказалось недостаточно даже для командования Черноморском флотом в 1917 г.

После своего назначения, в 1916 г., А. В. Колчак поставил двуединую задачу обеспечения политической лояльности моряков. С одной стороны, он выслал всех «политически неблагонадежных» матросов на фронт, в отдаленные гарнизоны и на другие флоты и флотилии. К 1917 г. из Черноморского флота адмирал удалил свыше тысячи матросов, не менее 600 из которых имели репутацию «смутьянов»[57]. С другой стороны, А. В. Колчак надоумил коменданта крепости Севастополь контр-адмирала М. М. Веселкина[58], имевшего реакционные (в плане консервативности отечественные офицеры флота могли дать сто очков вперед даже своим английским «коллегам») взгляды, издать передовой для своего времени приказ о ликвидации практически всех ограничений для нижних чинов: матросы и солдаты отныне могли «свободно ходить в буржуазной части города, посещать Приморский бульвар, театр, кино и другие общественные места»[59]. Если «серых шинелей», как называли солдатскую массу, мариновали в казармах, когда они находились в тылу, и тем самым усиливали недовольство, то моряки-черноморцы были в значительно большей степени довольны обстоятельствами своей службы. К тому же, как справедливо заметил Ф. Ф. Раскольников, «Колчак не останавливался перед организацией частых выходов в море, не вызывавшихся военной обстановкой (очевидно, Раскольников считал, что ему виднее, чем Колчаку, когда и куда должны были выходить суда. – С.В.), и, наконец, без пользы держал корабли в отдаленных и незначительных бухтах»[60]. Бывший в то время командиром 2-й бригады линейных кораблей, контр-адмирал В. К. Лукин[61] рассказал в своих воспоминаниях: «Наступивший 1917 год корабли встретили в море, крейсируя на западной половине. Вообще надо отметить, что дни больших праздников и высокоторжественные корабли проводили в море, а затем это было нужно и из соображений внутренней политики (курсив наш. – С.В.)»[62].

Общий высокий уровень матросов Черноморского флота и целенаправленные меры по его оздоровлению, предпринятые командующим, сделали свое дело: в отличие от Балтийского флота, на котором развернулись массовые убийства адмиралов, генералов и офицеров, Черноморский флот воспринял сообщения о свержении самодержавия совершенно спокойно.

Глава 2

«Ужасное состояние – приказывать, не располагая реальной силой выполнения приказания, кроме собственного авторитета…». А. В. Колчак и приказ № 1 на Черном море

На Балтике Февральская революция была отмечена кровавыми расправами с офицерами в Кронштадте, Ревеле и Гельсингфорсе, причем в последнем случае уж точно имелись все основания подозревать германскую провокацию. 23 января 1920 г. на допросе в Иркутской губернской ЧК сам А. В. Колчак заявил: главной причиной массовых выступлений явилась разведывательно-подрывная работа Германии. По его словам, «Гельсингфорс тогда буквально кишел немецкими шпионами и немецкими агентами, т. к. по самому положению Гельсингфорса как финского города контроль и наблюдение над иностранцами были страшно затруднены, ибо фактически отличить немцев от финнов или шведов почти не было возможности»[63].

А. В. Колчак показал на допросе: «первые сведения о перевороте, происходящем в Петрограде, я получил, находясь в Батуме с двумя минными судами, куда пришел по вызову главнокомандующего Кавказским фронтом [великого князя] Николая Николаевича[64] для решения вопросов о снабжении Кавказской армии морем и, в частности, вопроса об устройстве Трапезундского порта, которое мы должны были принять на себя, устройства молов и т. д. С этой целью я прибыл в конце февраля в Батум, пойдя под Анатолийским побережьем и Трапезундом. Главнокомандующий Кавказской армией прибыл в Батум к этому времени со своим поездом. […] Вечером, на второй день, насколько я помню, я получил шифрованную телеграмму из Севастополя от адмирала Григоровича, что в Петрограде происходит восстание войск, что существующая власть дезорганизована и что Комитет Государственной думы взял на себя функции правительства. […] Тогда я обратился к начальнику штаба Николая Николаевича генералу [Н.Н.] Янушкевичу[65] и спросил его, имеет ли он какие-нибудь сведения о событиях. Он сказал, что у него нет никаких сведений. Тогда я сказал ему: “Прошу доложить великому князю, что должен идти в Севастополь, что я прошу меня больше не задерживать”. Янушкевич доложил великому князю, который вызвал меня и спросил телеграмму. Я показал телеграмму; он прочел ее, пожал плечами и сказал, что ему ничего не известно, но что мне известны его основные пожелания и поэтому он меня не задерживает. Вечером в тот же день я вышел из Батума в Севастополь»[66].

А. И. Верховский констатировал в своих воспоминаниях: «Переворот в Севастополе совершился изумительно быстро, не встретив нигде сопротивления»[67]. А. В. Колчак заявил в 1920 г.: «Я первый признал Временное правительство, считал, что как временная форма оно является при данных условиях желательным, его надо поддержать всеми силами, что всякое противодействие ему вызвало бы развал в стране, и думал, что сам народ должен установить в учредительном органе форму правления, и, какую бы форму он ни выбрал, я бы подчинился. Я считал, что монархия будет, вероятно, совершенно уничтожена. Для меня было ясно, что восстановить прежнюю монархию невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают. Я считал, что с этим вопросом уже покончено, и думал, что, вероятно, будет установлен какой-нибудь республиканский образ правления и этот республиканский образ правления и отвечал потребностям страны»[68]. Колчак пояснил: «…когда последовало отречение [великого князя] Михаила Александровича, то тогда [стало] ясно, что с монархией покончено. Я считал необходимым поддерживать Временное правительство совершенно независимо от того, какое оно было, т. к. было время войны, нужно было, чтобы власть существовала, и, как военный, я считал нужным поддерживать ее всеми силами»[69]. Собственно, большинство русских офицеров после Февраля 1917 г. думало то же самое.

2 марта слухи о Февральской революции распространились по Севастополю и проникли в полки дивизии, формировавшейся для совместных с флотом операций на берегах Черного моря. Как записал в своем дневнике начальник штаба дивизии А. И. Верховский, на службе штаба данное обстоятельство никак не сказалось, однако «в полках солдаты стали говорить с офицерами просто вызывающим тоном. Многие прекратили отдавать честь»[70]. Вечером Верховскому доложили, что к нему хочет явиться делегат, избранный на общее собрание делегатов Севастополя от команд штаба. Полковник не испытал особого энтузиазма в начале данной им аудиенции, однако солдат «покорил»[71] его своим заявлением: «Мы знаем, что это незаконно по-старому, но в переживаемые дни многое изменяется, и, прося у вас (в условиях “Года 1918-го” Верховский даже не стал писать слово “Вы” с большой буквы. – С.В.) разрешения, мы хотим в новых условиях сохранить законность и порядок»[72]. Верховский не скрыл того, что разрешение было, «конечно», дано – «тем более что не пустить уже было нельзя. Чувствовалось, что в этой области масса сразу ушла из рук»[73].

По словам А. И. Верховского, перемены в верхах сразу же наложили свой отпечаток на повседневную жизнь Севастополя: «Роты в Черноморской дивизии стали отказываться выходить на занятия. Был случай отказа идти в караул. Солдаты и матросы перестали отдавать честь. Ко мне из полков, стоявших в Севастополе, пришли несколько офицеров из числа тех, которые сумели установить близкие отношения со всеми солдатами. Они были в тревоге. Обстановка была накалена. Солдаты волновались, боясь провокаций со стороны офицерского состава. Даже к тем офицерам, которых солдаты уважали, они относились с недоверием»[74].

3 марта вице-адмирал А. В. Колчак поступил, по признанию А. И. Верховского, «превосходно»[75]: издал приказ № 789, в котором сообщалось о Февральском перевороте и отречении Николая II[76]. Приказав прибыть к нему по двум выборным представителям от команд и полка, Колчак «долго и обстоятельно»[77] разъяснял: «перед лицом врага» необходимо «сохранить боевую силу Черноморского флота»[78]. На первый взгляд, данный шаг мог направить «революционную энергию на подавление анархических сил, вырастающих их глубин темной недоверчивой массы»[79]. Но только на первый. В тот же день команда линкора «Екатерина II» потребовала убрать с корабля всех офицеров, носивших немецкие фамилии: команда опасалась, что они могут взорвать судно. Обстановку накалила попытка мичмана П. И. Фока проверить в ночь на 4 марта несение службы караулом у пороховых погребов орудийной башни. Караульным не понравилась немецкая фамилия офицера, они сочли действия Фока подозрительными и не пропустили его[80]. Сочтя себя оскорбленным, Фок застрелился. По мемуарному свидетельству тогдашнего прапорщика флота В. К. Жукова, самоубийство «команда истолковала по-своему: она [у] видела в нем доказательство правильности подозрений часового»[81]. 4 марта матросы потребовали удаления с флота офицеров с немецкими фамилиями и прибытия на «Екатерину [II]» командующего флотом. Колчак приехал на линкор, но только после доклада командира корабля, а не под давлением команды. Адмирал отверг все обвинения, выдвинутые против офицеров с немецкими фамилиями, и требования об их списании. Команду объяснения вполне удовлетворили[82]. Впоследствии адмирал рассказал об этом эпизоде: «Первое заявление было мне сделано [матросами] по поводу некоторых офицеров с немецкими фамилиями, что немцев надо изъять всех полностью. На это я ответил, что у нас, в России, существует масса людей с немецкими фамилиями, которые так же и, может быть, даже больше работали для блага Родины, чем люди, носящие русские фамилии, что у нас, в России, фамилия решительно ничего не значит, и удалить офицера только потому, что он носит немецкую фамилию, нет решительно никаких резонов. Я сказал, что если они имеют какие-то конкретные факты, определенные поступки, то пусть доложат мне, и мы разберемся, но выгонять людей только из-за того, что они носят немецкую фамилию, нет решительно никаких оснований. Я указал им на того же адмирала Эссена, Ливена и других. С этим вопросом было быстро покончено, и он больше не поднимался»[83].