Сахва

Вот только шансов забрать свое имущество у меня немного: Организация наверняка догадалась, что я не смог покинуть этот городок и затаился в нем. Целая армия сейчас ищет Второго. Теперь Организация не успокоится, пока я не умру. Что может помочь выжить? Умение убить раньше, чем убьют меня. Но этого слишком мало. А еще? Что еще? Взгляд начал ударяться о стены квартиры, будто желая помочь своему хозяину придумать план. И он справился. Замер на одном из перевернутых кресел, с которого свисали короткое красное платье и парик.

Маскировка! Переоденусь в женщину. Даже надену каблуки. А что делать? Возможно, только такого Организация и не ожидает. Отыскал чулки и бюстгальтер. Мысленно поблагодарил бывшую хозяйку этих вещей.

Перед тем, как пойти брить ноги, я решил проверить свои ключи, коими являлись верхние фаланги указательных пальцев. Открыл свой кейс-холодильник. Склизкие, блестящие от присутствовавшего здесь солнца, похожие на мертвых бледно-розовых личинок кусочки шестерых людей. Пальцы сморщились, как морковь, перележавшая в холодильнике, отчего казалось, что бледно-серые, с неприятным бежевым оттенком ногти стали больше. Места, где фаланги были отделены от остальной руки, почернели.

Один из пальцев поможет попасть на территорию, прилегающую к АЭС. Второй – даст доступ к коммуникациям. Третий – позволит управлять градирнями. С помощью четвертого – я попытаюсь предотвратить взрыв системы охлаждения, обслуживающей Реактор. Пятый палец позволит попасть в предреакторный зал. А шестой – откроет дверь, за которой находится головной компьютер, так называемый мозг всей электростанции, который тоже заминирован.

Но этих пальцев-ключей будет недостаточно. Я, Первый и Нулевой, каждый из членов нашей неразлучной троицы, замуровал в своей памяти восемнадцать символов. Никто из нас не знал коды друг друга. Без кода Первого невозможно было попасть внутрь АЭС. С помощью моего кода открывалась дверь, за которой находился сам Реактор. А код Нулевого активировал и, что было особенно для меня важно, дезактивировал бомбу с часовым механизмом, которой был заминирован Реактор.

При воспоминании о Нулевом, легендарном, до сих пор никем не побежденном бойце, жестокость которого наводила ужас даже на агентов Организации, снова стало страшно. Возможно, это был единственный человек, к которому я испытывал страх. Хотя нет, Первый тоже входил в этот список… Первый и я, может быть, и были лучшими диверсантами, но Нулевой, мягко говоря, превосходил нас в рукопашном бою, обращении с холодным оружием и вообще во всем, что касалось убийства. Гениальный слуга смерти. Сверхъестественно быстрый. Его движения в бою – танец, смертоносный эзотерический танец. Меньше всего на свете хотелось повстречаться с ним еще раз. У меня были плохие предчувствия. Не получалось убедить себя, что удастся выжить после этой встречи.

Полагаю, возможность остановить таймер бомбы сохранялась на тот случай, если Хартленд согласится на условия, выдвигаемые Организацией. Но я был уверен, что этого не произойдет. Во-первых, последствия взрыва атомного Реактора были не хуже последствий, которые повлечет за собой выполнение условий Организации. А во-вторых, едва ли сверхдержава воспримет все это всерьез, пока ее разведка не будет владеть точной информацией.

Я закрыл кейс. Надел бюстгальтер: мои развитые грудные мышцы, может, и были похожи на грудь первого размера, но такого сходства точно было недостаточно. Темно-бордовый, имеющий всего несколько часов отроду, шрам от пули на правой щеке был замазан толстым слоем тонального крема. Крем лежал в сумочке Louis Vuitton, также оставленной проституткой. Там же обнаружилась губная помада, которой мне, с третьей попытки, удалось разукрасить губы. Изувеченную щеку спрятал и парик. Я критически осмотрел себя в зеркало. Платье, казалось, вот-вот лопнет. Больше всего смущали ноги, хотя можно было подумать, что дама в коротком красном платье биатлонистка или просто увлеклась фитнесом.

В дамскую сумочку поместились лишь два найденных в сейфе пистолета-пулемета Heckler&Koch MP5 последней модификации, облегченные и уменьшенные, калибра девять миллиметров. Данные экземпляры были лишены прикладов, что очень кстати: я в совершенстве освоил стрельбу с двух рук. В сумочке также оказался пистолет SIG-Sauer P320, почти из такого же в меня стрелял Первый. Взял много патронов. Задумался на пять секунд и все же взял наступательную фугасную гранату MK3A2, осколки которой разлетаются на две сотни метров. Вколол еще одну дозу тонизирующего средства. В отдельный кармашек сумки положил наполненные шприцы и различные ампулы.

Перед выходом я еще раз посмотрел на картину «Женщины во внутреннем дворе». Снял ее со стены, вынул из рамы, скомкал, положил в раковину и поджег. Толстую бумагу, вымазанную красками, глодал огонь, превращая в черную искривляющуюся пластину. Она разлеталась на кусочки, и те распространялись по кухне, похожие на черные осадки, такие легкие, что воздух не сразу позволял им приземлиться на пол.

За три квартала от дома стояла моя машина. Точнее, не моя, а любезно предоставленная одним замечательным человеком. Черный Lexus RX. Никогда бы не сел за руль этого автомобиля, если бы не был уверен, что все бойцы Организации, видевшие, что я использовал его, были мертвы. Он достался мне в идеальном состоянии, но я быстро внес «коррективы». На месте левого зеркала неряшливо торчали провода, словно лохмотья на месте вырванной конечности. На задней табличке с госномером было пулевое отверстие, от чего шестерка стала больше похожа на восьмерку. Задней левой фаре пришел конец. Переднего бампера более не существовало, отчего надменная морда Лексуса с несколько лукавым прищуром глаз-фар будто лишилась нижней челюсти и приобрела паническое выражение. Примерно так я представлял лицо героини дебютного романа Чака Паланика. Некогда черная глянцевая поверхность машины была покрыта грязью, пылью и липкими древесными почками. Я положил в салон Луи Виттон, кейс с отрубленными пальцами и поехал к камере хранения.

Глава 4

2 дня 18 часов 22 минуты до взрыва Реактора. Ночь.

Над увязшей в рыхлой россыпи искрящихся звезд луной, похожей на перенасыщенную радиацией дыню, развалился бесконечным ковром лес – черный, как ночь, заполоненный таинственными звуками, кишащий жизнью. Согласно поверьям новозеландского племени маори, каждому вновь рожденному человеку соответствует одно проросшее дерево. И этот лес… сейчас казался исполинским бесформенным лохматым животным, обросшим жизнями, многие из которых уже перестали гореть. Каждое дерево было волоском на теле этой материальной сущности, а я, как блоха, копошился в ее меху.

Исходя из того, что в мои планы не входило покидать поезд, когда он мчался по мосту через реку, остается предположить, что мне помогли. Неясно, чем была вызвана краткосрочная потеря памяти, но очевидно, что это хартлендцы решили избавиться от меня, не желая ехать в одном вагоне со столь омерзительным соседом. Они снова изгнали меня! Продолжая бег внутри гигантского древесного ворса, я почувствовал, как в заваленной шахте моей изувеченной психики пробудилось «нечто», что подвергалось захоронению уже не раз. Едва оказавшись в этом лесу, я пытался снова усыпить это отряхнувшееся от дремы «нечто», но оно упорно рвалось на поверхность.

Я бежал по узкой тропинке, прогрызшей себе путь сквозь густое нагромождение деревьев. Одет был в одни лишь кеды, в которых ходил по вагону, используя их вместо тапочек – о чем теперь ни капли не жалею, – то есть был только обут. Я знал, что пробежал не менее десяти километров. До сих пор не сбил дыхания, хотя скорость бега была приличной. Кровь разогрелась, дыхательные пути прочистились, и все запахи ощущались особо остро. Нельзя было ни наслаждаться ароматом леса, которым делились деревья. Вот-вот они выдавят из себя почки, ознаменовав новый цикл, еще раз пробудив жизнь. Интенсивная работа ноздрей приносила особое удовольствие. Такого наслаждения от лесных ароматов я никогда не испытывал.

Так всегда: когда неотложные дела требуют от нас полной вовлеченности, когда назойливые проблемы нагло набрасываются, требуя в качестве откупа массу времени, мы особо остро воспринимаем тот или иной аспект природы. И на этом контрасте кажется, что, когда мы разгребем ворох своих авралов, то обязательно будем больше времени уделять этим аспектам. Но беззаботное состояние рассеивает наше внимание, и мы редко вспоминаем об этом решении.

Нет, это бред. Даже представить не могу, как те две женщины, которых я собирался убить вместе с остальными пассажирами, сопротивляясь бросившемуся в вагон визжащему ветру, выталкивают меня в черную воду, каким-то образом лишив способности запоминать. Но с них станется! Или нет? В любом случае, иных причин, почему я оказался в реке, не было. Не удавалось придумать даже фантастические теории. Хотя… Но сверкнувшую мысль смело, когда я вновь предположил, что это хартлендцы, пассажиры поезда… Изгнание! То самое «нечто» уверенно продолжало свой путь наружу. Я снова изгнан из Хартленда! Это «нечто», этот гомункул, незримый и неуправляемый, которого я породил, смешав тревогу, страх и отвращение к самому себе, становился все сильнее, обжираясь моим отчаяньем.

Хотелось остановиться: шелест деревьев, звук от соприкосновения их веток казался манящим и приветливым, будто они незлобиво ухмылялись моим потугам, понимая всю глупость намерения снова достичь мира людей. Цель и правда была странной, особенно, если учесть, что большинство людей, населяющих окружавшее лес пятно пространства, были кафирами. Появилось безудержное желание смешаться с этой древесной ордой, выбрать место помягче и пустить корни, нежно обнять этими корнями корни других деревьев и мирно сосуществовать с ними целый век. Сейчас я так мечтал разделить с ними землю, стать родным этой чаще. Сознавать нашу единую природу.

Что меня спасло, когда я покинул поезд, проходивший по высокому мосту через реку? Двойное везение. Редчайшая благосклонность Фортуны к моей персоне. То, чем все кончилось, не могло не ошеломить меня. Кажется, Госпожа Удача пребывала в легком недоумении, спутав меня с одним из своих любимчиков.

Во-первых, прыжок был сделан примерно в середине моста. Поэтому мое тело прорезало воду, не достав дна. Но для спасения жизни этого было мало: мост был очень высоким, тем более, в момент падения я не владел своим телом. Поэтому, второе везение заключалось в том, что сначала вода поглотила ноги и я врезался в нее под прямым углом. Рэндалл Дикинсон и Люси Уордл3* наверняка бы мне позавидовали. Уже упоминалось, что шок позволил запомнить лишь тот момент, когда голова оказалась над водой и челюсти откусили огромный кусок кислорода. Ни удар о воду, ни то, как я барахтался в ее объятиях, пытаясь выплыть на поверхность, не смогли стать моими воспоминаниями. В реку прыгнул не я! Я не хотел этого делать.

Изгнан из Хартленда! Гомункул жрал мои мысли, тасовал их как вздумается. Осквернял мое сознание. Испражнялся в подсознание. Изгнан Хартлендом! Гомункул придавил меня, и вот-вот превратит во влажное пятно. Изгнан из общества! Зерно ядовитого растения, что я похоронил под триллионами тонн самообладания, все же сумело прорасти и оказаться на поверхности. Изгнан обществом…

Свежесть медленно растворяющейся ночи и погода, характерная для этой части Хартленда, облепили мое тело холодом. Лишь интенсивная работа ногами и руками помогала не окоченеть. Путь освещал прибор, который, помимо множества других функций, выполнял роль спутникового телефона. На вид как обычный смартфон, лишь толще и тяжелее. Серебряная матовая изящная вещь с резко закругленными концами. Я знал, что эта штуковина была полезной, но теперь, потонув в этом бескрайнем лесе, ценил ее гораздо больше. Навигатор, работающий без интернета, и встроенный компас помогли проложить маршрут, который должен был вернуть меня в цивилизацию. А как первый признак цивилизации передо мной должна была предстать асфальтированная дорога, по которой двигаются люди внутри машин. Я очень надеялся, что кто-нибудь из этих людей придет мне на помощь… несмотря на мой наряд Адама.

Смартфон Организации и кеды – все имущество, что было при мне. Аппарат, подобный тому, что освещал мне дорогу, был у каждого члена нашей Организации. Напрашивался термин «корпоративная связь». Порой он звонил всего пару раз в год. Когда мы поднимали трубки, измененный до неузнаваемости голос сообщал, где и когда нужно появиться. Часто местом встречи являлся ресторан «Эдип», обладающий особым статусом, где я и Первый любили появляться не только для обсуждения дел. Гораздо реже суть задания излагалась прямо по телефону. Мы были обременены строжайшим обязательством не разлучаться с этим прибором, не отходить от него далее чем на три метра. Если ты не снял трубку, значит, ты мертв.

От одежды я избавился еще в воде, иначе бы дно приласкало меня. Зажав водонепроницаемый «чудо-телефон» в зубах, сражаясь со спазмами от переохлаждения, я добрался-таки до берега, преодолев вплавь огромное расстояние. Паспорт и другие вещи остались в поезде. Но ничего, дома – им я называл свое потайное убежище – у меня есть еще несколько паспортов, причем все, как один, настоящие. Голубоватый луч из смартфона сверлил тьму впереди. Казалось, что этот луч был трубочкой, через которую тьма решила выпить свечение моей ауры. Испить до дна. Этот марш-бросок вынуждал констатировать, что первые признаки старения уже скребутся у порога: еще года два назад я бы и не заметил такой пробежки. Но быстрее всего изнашивался мой рассудок, точнее, разум. Я упал.

Луч фонаря хаотично вздрагивал. Кривляющееся пятно света сновало по деревьям, вырывая из мрака ветви, которые походили на кости чудовищ. Я споткнулся о ежа. О ежа размером с десятикилограммовый арбуз… Я даже не успел удивиться его размерам, так как появился иной повод для удивления, затмивший предыдущий: гигантский еж встал на задние лапы, открыл свою пасть, глаза его вспыхнули красным, на морде… хотя нет… на лице… ежа появилась ухмылка и он засмеялся безумным человеческим смехом. Затем произнес одно единственное слово

:«СКОРО!» – а потом завизжал так, что перепонки заныли. И скрылся в лесу.

Этот еж превратил меня в парализованное ничтожество. Произвел импульс, с помощью которого тот самый гомункул обрел всю свою мощь, и, обретя ее, откусывал по ломтю от моей души. Страх истязал. Чувство одиночества пожирало, потрошило. Демоны устроили шабаш и глумились, вращаясь вокруг меня. Больше всего на свете хотелось спрятаться, отгородиться от остального пространства, чернота которого давила, разбирала на части. Так ощущает себя тот, кто неприкаянно бродит в холодную ночь по улицам, понимая, что остальные мирно спят в тепле, уюте и любви. Не нищий без крова, а тот, кто оказался в таком положении впервые. Только это чувство усиливалось. Тьмой и излившейся вниз лунной мглой. Тишиной, в которой, казалось, спряталась опасность. Пониманием того, что вокруг нет людей и если закричать, то крик не будет услышан даже кафиром.

Не знаю, что было бы дальше, если бы я не увидел черную кляксу, высвеченную смартфоном. Кусочек пустоты. Дыра, заросшая ветками. Чернеющий провал не светлел даже от луча искусственного света. Вряд ли это можно назвать пещерой. Просто отверстие в скальном образовании, заросшее деревьями. Я ринулся туда.

В этом углублении, выточенном природой, места хватало как раз для одного. Я будто пребывал в лишенном пломбы огромном зубе, который принадлежал останкам великана. Сидеть здесь было удобно: отверстие было гладким. Сверху меня укрывало одеяло из грубых камней, потемневших под натиском ночи. Я сидел в позе сформированного эмбриона. Ветер не заходил сюда, ударяясь о камни, он продолжал свою беготню в других местах. Апрельский ночной холод тоже обходил пещеру стороной.

Здесь стало хорошо, спокойно. Казалось, мне удалось собрать себя воедино. Подобрать все куски своей личности, которые обронил на пути к этому моменту. Так мы и сидели, все вместе, то есть я цельный, обнятые горной породой. Не имея точки отсчета, трудно было предположить, сколько времени я там провел. Возможно, прошло пять минут, возможно, час. Но чувство покоя и целостности, спустя какое-то время, начали растворяться: состояние это было непривычным, и сомнение в том, что оно может продлиться долго, начало теснить его.

Я знал, что придется покинуть это место и продолжить поиски трассы, но сейчас не вышел бы отсюда, даже если бы в пещеру бросили гранату. Интересно, ребенок в матке знает, что скоро его изгонят оттуда? И если знает, хочет ли этого?..

Когда покой был истреблен своей противоположностью – тревогой, мерзкой, как пуля, задевшая кость, вернулись мысли, назойливые, как помехи в безупречном радиосигнале. Ничего не оставалось, как начать думать. И вспоминать.

Я думал об одном человеке. Нет, о двух людях. Хотя все же об одном. Дело в том, что я и сам не до конца мог здесь определиться: так быстро мысль металась от одного к другому, что фиксировать их, как обособленные объекты, уже не было возможности. Моя мать и Нулевой… Мысли о них разжигали боль, но долго без этой боли я обходиться не мог.

Нулевой. Он принял решение остаться там, в месте, которое станет эпицентром ядерного взрыва. Совершенный убийца, который, как казалось, ни за что по своей воле не расстанется с жизнью хотя бы потому, что лишится возможности наслаждаться убийством. Решение Нулевого поразило всех в Организации. Его хотели принудить не делать этого, но невозможно управлять человеком, решившим умереть.

Я узнал об этом случайно, застав рыдающего Первого стоящим на коленях перед Нулевым. Он умолял его чего-то не делать. Ни до, ни после я не видел Первого плачущим. Нулевой заперся в музее современного искусства, расположенном совсем рядом с заминированной АЭС, и ждал конца. Я не знал человека, которому были известны его мотивы, сам же Нулевой скупился даже на междометие, когда его просили прокомментировать свое решение. По этому поводу я услышал от агента Ноль одну единственную фразу, за которую хоть как-то можно было ухватиться, чтобы сделать подобие выводов… Но ничего конкретного.

Мать. Казалось, здесь, в этой каменной гробне, еще когда покой был моим другом, я ощутил едва уловимый аромат материнской любви. Нельзя было точно сказать, так ли это на самом деле: я никогда не ощущал этой самой любви. Но интуиция и что-то еще, заваленное грузными мыслями, говорили о том, что это была именно она.

Мать никогда не любила меня, ведь я был живым, постоянно мелькающим перед глазами напоминанием о ее позоре. Я появился на свет после того, как ее изнасиловали. Моим биологическим отцом, насколько известно, был маньяк, который (опять же – вроде бы) сгнил в тюрьме, попав туда за череду подобных выходок. Да уж, характером я точно был в папку! Разве что насилие в государстве нигилистов, в отличие от Хартленда, было делом нормальным. И насильники, и насилуемые относились к этому по-другому.

То есть я не только появился на свет под аккомпанемент страдания, а был и зачат таким же образом. Интересно, умру я быстро или опять же в страдании? Как после этого не согласиться с Шопенгауэром, который считал, что зло довлеет над добром. В итоге, я просто-напросто выбрал наиболее выгодную сторону, оказавшись с нигилистами.

Для своего отца, точнее отчима, я был живым напоминанием о его бесплодии. К тому же я родился с врожденным уродством. Параллельно с моим ростом в родителях разрастались чувства позора, неполноценности, все больше ненависти и отвращения исходило от них. Лучше бы меня отдали в интернат или бросили в пропасть, подобно спартанцам, бросающим «забракованных» младенцев в Апофеты.

Мысли снова бросились к матери. От матери к Нулевому. Они ненавидели меня. По-разному. С разной силой. По разным причинам. Мать за то, что я вообще родился, использовав ее как инкубатор. Нулевой – за цвет кожи, говоривший о том, что я не мог быть коренным жителем государства нигилистов: «Твоя душа разлагалась в обществе кафиров, когда мы восьми лет от роду уже имели честь стоять в первых шеренгах и видеть, как этим самым кафирам отрезают головы, как их сжигают и прибивают к крестам!»

Я начал выстраивать из мыслей шаткие конструкции, снова пытаясь оправдать этих двоих. Не было дня, чтобы я ни посвятил этому время. Несмотря ни на что, мать меня вырастила. Найти факты, чтобы оправдать Нулевого, было сложнее. Поэтому в миллионный раз пришлось вспоминать события в подводной лодке. Мысли снова носились от матери к Нулевому и обратно, пока не слились в однородную массу, в какое-то фиолетовое марево. И я не заметил, как без остатка провалился в воспоминания двухнедельной давности.

Мое пробуждение наступает раньше назначенного срока. Из-за этого все и пошло наперекосяк. Нужно было всего лишь очнуться вовремя! Но вышло то, что вышло. И я услышал то, что услышал, то, чего не должен был слышать, то, о чем предпочел бы не знать – разговор Первого с Нулевым. Они и сами упомянули, что их слова ни в коем случае не должны дотянуться до моих ушей.

Их тайна рушится на мой разум вопреки строгому запрету. К шоку от услышанного подключаются фобии, ибо постепенно приходит понимание, где я. Затем я вспоминаю и зачем здесь нахожусь. Нулевой и Первый уверены, что я все еще без сознания. И говорят, говорят, говорят, добавляя подробностей. А я силюсь снять наушники, но в то же время не могу себя заставить. И слушаю, слушаю, слушаю…

Я внутри подводной лодки, которая осуществляет процесс погружения. Вместе с Первым и Нулевым я кропотливо работал над этой операцией, досконально знал все, что должен был сделать, прибыв сюда. Готов был и к некоей дезориентации, которая должна была наступить после пробуждения, и знал, как ее преодолеть.

Почему лидеры Организации настояли на том, что нас нужно усыплять, чтобы переправить на исходные точки, оставалось большой загадкой как для меня, так и для Нулевого с Первым. У нас на троих был специальный канал связи. Первый оказался в подлодке Океании. Нулевой и я – в подлодке, принадлежащей Хартленду. Задачи каждого четко распределены. Задача Первого – атаковать нас торпедой.

Но знания о том, как преодолеть дезориентацию после пробуждения в подводной лодке, не пригодились: хватило воспоминания о том, что я уже приходил в сознание после усыпления, как раз перед тем, как оказаться в подлодке. Тот опыт пробуждения был менее удручающим, но точно не менее примечательным.

Тогда я очнулся и понял, что меня кто-то несет. Угадывался человеческий силуэт, но он был настолько твердым, что казалось, будто все его одеяние было сделано из стали. Невозможно было даже предположить, кто это, но проклятия в мой адрес исторгались, судя по голосу, пожилым мужчиной. Нес он меня так же, как и бранил – уверенно, не прерываясь, будто совсем без усилий, и такой легкости способствовали не мышцы, а некие трубчатые механические приборы, шедшие вдоль его рук и ног и имеющие источник питания на спине. От него исходило странное ощущение… иное чувство времени: сейчас оно ощущалось ни как однородная линейная текучесть, а являло всю сложность движения своих потоков, сложность, постижимую лишь до определенного предела… Так вот кто он такой…

Я успел осмотреться. Увидел небо, серо-голубой, неравномерно прокрашенной тушей нависшее над морем. Море же представляло вязкую безразмерность, вздыхающую спокойными волнами. Оно выкрасилось в цвета неба, будто желая быть на него похожим. На полпути к горизонту из воды выступал айсберг, похожий на съеденный наполовину брикет пломбира. Его и так восхищающая абсолютная белизна еще больше выделялась из-за голубых прожилок, порожденных игрой света с неровностями.

Мы передвигались по хребту подводной лодки. Здесь же расположился и ее экипаж, застыв по стойке смирно. Капитан судна замер сбоку, уткнув кончики пальцев в висок. Мой взгляд пополз вбок. На берегу – скопление кафиров, провожающих экипаж. Они все, все до единого, казались застывшими, абсолютно неподвижными… Я хотел снова взглянуть на подводников, но не успел.

Тот, кого звали Мрак, почувствовал пробуждение своей ноши и немедленно принял меры – резко откинул голову назад, одновременно увеличив громкость своих проклятий, к которым добавилось кряхтение. Его затылок, покрытый чем-то твердым, врезался мне в нос, который едва не был сломан. Я тут же свалился в забвение, забрав с собой кучу вопросов об увиденном.

Теперь, когда Первый и Нулевой наговорились, сами того не зная, сообщив мне больше, чем я готов был вынести, появилась возможность подумать о чем-то другом. Этим «чем-то» и стал Мрак, а точнее, тот эпизод… Кто он вообще такой? Даже нам, трем главным агентам Организации, практически ничего не было о нем известно. Мы лишь знали, что наше руководство привлекало его в самых сложных, а иногда и безвыходных ситуациях. И он всегда справлялся, делая чудеса. Как? Этого не знал никто. Но что за странное ощущение было рядом с ним?.. Будто я оказался вне времени и, одновременно, в нескольких временных точках.