Сахва

Глава 1

Апрель 20.1 года.

14 часов 16 минут до взрыва Реактора. Раннее утро.

Проснулся? Очнулся? Не знаю, как назвать то, что произошло, когда веки разомкнулись. В общем, я пришел в сознание. Обычно, когда это происходит с людьми, то они обнаруживают себя лежащими где-либо. Но это был не тот случай: я висел. Да, висел, обмотанный веревкой вокруг грудной клетки. Голова была воткнута в велосипедный шлем, напоминающий половинку яичной скорлупы, которая от разложения загнулась с краю. Левую руку обнимал браслет наручника. Его неизменная вторая половина, оттягивая цепочку и смирившись со своей бесхозностью, висела, устремляясь к земле.

Зато одет я был стильно: классический шерстяной костюм Hugo Boss Black Label в мелкую клетку с зауженными брюками и однобортным приталенным пиджаком на две пуговицы. Идеальный наряд для делового мужчины. И хоть я им и не являлся – я был убийцей, – костюм мне очень шел. Возможно, не все хорошо отнеслись бы к тому, что я смешивал линии одежды, тем не менее, сорочка на мне была Casual, полуприлегающего силуэта с острым воротником, из хлопкового микса, с закругленным подолом. Дело в том, что я померил ее вместе с брюками цвета Medium Beige и, очень понравившись себе в зеркале – что бывало редко, – решил взять именно ее. Сорочка была еще и с белой полосой, но ее полностью закрывал черный, однотонный узкий галстук с вышивкой. Быть может то, что все на мне было черным, говорило об отсутствии вкуса, но у меня было оправдание – траур.

Петля веревки, обвившей мое туловище, впилась в подмышки, как кожаная сбруя, намоченная для средневековой пытки. Поэтому следующим чувством после удивления была дикая боль. Руки подчинялись плохо: приток крови в них практически сошел на нет. И все же надо отдать должное этой веревке, которая, сопротивляясь силе притяжения, не давала мне упасть на землю.

Сверху, снизу, справа, слева – балконы и окна. Мои ноги болтались на высоте пятого этажа. Стопы, закутанные в телячью кожу ботинок Hugo Boss Manhattan Derby, касались стекла. Хозяин окна наверняка сильно удивится, увидев икры и стопы, которые висели и не находили опоры.

О боли не могу не сказать подробнее, ибо в моем распоряжении была целая палитра ее оттенков. Довольно свежая огнестрельная рана вносила дополнительное разнообразие в болевые ощущения, многократно их усиливая. Пылала щека, на которой задевшая ее пуля оставила глубокую борозду. А еще я испытывал страшное похмелье. Казалось, по голове начали ползти трещины: так сильно она болела. Я взглянул наверх. Кусок веревки прятался в окне на восьмом этаже.

Заваленный бутылками и окурками, двор, весь устремленный в праздничный ритуал восхода солнца, взирал на меня с безразличием. Солнце было рыжим, как огонь. Светило было какое-то густое сегодня. Оно уже подожгло горизонт, показав краешек своего блина мандаринового цвета.

Да, двору я был не интересен, чего нельзя сказать о двух субъектах, находящихся в нем. Эдакие ранние пташки, которые, сами того не подозревая, помогли мне сориентироваться во времени: дворник и парень, совершающий утренние пробежки. Еще был куривший на балконе мужчина, который смотрел на меня с философски-задумчивым видом. Бегун снимал меня на телефон.

Свистящим от надрыва голосом я озвучил просьбу убрать телефон – настоятельную просьбу. В противном случае спортсмену были обещаны переломы костей рук и отделение гениталий от тела. Я пытался окрасить реплику в грозный тон, но, кажется, вышло как-то неубедительно. Да и не в самом удачном положении я был, чтобы заставлять людей что-то делать. Все-таки произнесенные слова подействовали: любитель утренних пробежек поспешно убрал телефон. Но бег не возобновил, продолжив бурить меня любопытным взглядом. И его можно было понять, ведь картина, которую он наблюдал, была необычной.

События, загнавшие меня в столь неловкое положение, стали методично, сиротливо возвращаться в мою память. Слезы не пришли только потому, что было не до них. Последнее время я плакал много, что было очень на меня не похоже.

Делать нечего, надо выбираться. Путь один – наверх. Я повисел еще немного, собирая всю волю, чтобы получить контроль над онемевшими руками и приготовиться к ужасной боли, которую предстояло вынести на пути к окну на восьмом этаже. За ним дожидалось спасение. Решив, что готов, обхватил веревку непослушными руками и подтянулся. Рывок за рывком я начал ползти вверх. Казалось, в проделанную пулей дырку проникла рука и сдавливает кишки, тянет в разные стороны.

Когда я приблизился к цели почти на один этаж, что-то внутри так сильно кольнуло, что руки разжались. Свободное падение, остановленное все той же веревкой. Я даже не заметил боли в подмышках, ведь это было ничто по сравнению с взрывом в области раны. На глаза навалилась чернота. Мука была столь ужасной, что казалось, у мозга нет нужных сигналов, чтобы передать это ощущение. Я закричал – вот тряпка! Мой крик, усиленный предрассветным безмолвием, беспокойными волнами разливался по двору, плодил эхо, будил еще спящих хартлендцев.

Исходное положение. Отгоняя панику, я все же четко понимал одно: более чем на одну попытку сил не хватит. Возможно, уже кто-то вызвал полицию или спасателей, а быть спасенным ими сейчас было равносильно смерти: нельзя привлекать к себе внимание. Сильно мотивировал к успеху тот факт, что миллионы человеческих жизней зависят от того, доберусь я до заветного окна или нет…

Настроился! Заношу правую руку над головой, обхватываю ей веревку, подтягиваюсь. Заношу левую – подтягиваюсь. Около десятка рывков, было не до точных подсчетов. Мои руки, как голодные пасти, откусывали по чуть-чуть от длины веревки, снова и снова, будто жаждали коснуться неба, чернота которого вспучилась перламутром рассвета. Появилась возможность первой передышки: стопы ощутили опору, оказавшись на уровне окна шестого этажа. Наконец-то! Преодолен уже почти этаж. Но некогда тратить время на радость: пришло стойкое ощущение, что силы стремительно покидают меня, сознание вот-вот отслоится.

Потребовались вся воля, вся концентрация, чтобы совершить следующее подтягивание. Не знаю, откуда у меня бралось терпение, чтобы игнорировать эту боль. В сам момент выстрела она так не обжигала. Казалось, в меня стреляют, снова и снова, всегда в одно и то же место. Боль билась о стены моей плоти. Была уверенность, что нервные окончания вот-вот порвутся, не в силах посылать сигналы столь мучительных ощущений мозгу. Боль словно пришла к точке сингулярности в месте, изувеченном свинцом, переползла на ногти, волосы, вышла за пределы тела. Видимая реальность начала растворяться, кувыркаться. Тошнило. Холодный пот стекал по вискам. Жар и холод пасовались моим телом, как им вздумается. Прилагая титанические усилия, я издавал звуки, которые даже не с чем сравнить. После очередного рывка приходило удивление, откуда взялись на него силы, но уже в следующее мгновение нужно было снова выуживать их откуда-то, чтобы еще раз удивиться. Еще один рывок… И еще… А затем я снова сорвался…

Но каким-то образом зацепился за веревку, пролетев вниз всего около полуметра. Похоже, я переживал последнюю стадию отчаяния, и именно она помогла кисти вгрызться в веревку. Очередная возможность отдохнуть, используя окно на седьмом этаже. Следующее углубление понадобится уже для рук, а не для ног. Еще немного!..

Перед моим взором две картины. Одна из них заключена в резную позолоченную раму. На ней полуголые девы в тонких белоснежных шелках, нежащиеся в солнечном изобилии. Им прислуживают евнухи. Черная кожа одного из них контрастирует с бледной кожей красавиц и их одеяньями. Атмосферу блаженства дополняет мраморная беседка молочного цвета с камелопардовыми колоннами. Были красоты и нерукотворные – солнце, которое отсутствовало на картине, но орошало сиянием этот шедевр живописи, сочная темно-зеленая растительность, произраставшая прямо из небольшого фонтана, и небо глубокого голубого цвета, по которому растянулась цепь из облаков. Девы нежатся вокруг бассейна, будто вырезанного из цельного куска белого мрамора. В бассейне отдыхает вода, в которой отражаются стройные ноги одной из красавиц.

Не успел я отклеить взгляд от этого произведения искусства, как почувствовал, что тело начало неметь. Нарушения визуального восприятия стали ощутимее, назойливее. Все видимые предметы вращались вокруг меня со скоростью света, окружающие объекты плавились, сливаясь в однородную массу. Рот переполнило рвотой, и он будто лопнул. Обильные закуска и выпивка, утрамбованные в желудке несколько часов назад, полетели с восьмого этажа на землю. Я делал глубокие вдохи, и это немного помогало прийти в чувство.

Вторая картина обошлась мне в несколько десятков раз дешевле первой. На пне, покрытом мхом с правой стороны и трухой мертвой коры – с левой, восседает самый популярный герой трагедий Софокла. В левой руке этот честолюбец держит клинок, которым лишил себя глаза. Слева от него, у подножия пня замерло мертвое тело его биологического отца. Над трупом взвилось фиолетовое марево – дитя заката. Призрачная луна окрашена в тот же цвет. Ближе к ней фиолетовый переходил в черный. Казалось, на смену этому закату уже не явится рассвет. Окаменели мертвые деревья с черными ветвями. С правой стороны от Эдипа – картина природного изобилия на фоне рассвета. Прямо на земле сидит прекрасная зрелая женщина. Ткань изящного наряда ласкает ее холеное тело. Зелень, цветы, роса, птицы, солнце – все это было справа и взирало на женщину, в которой угадывался образ богини, будто она породила все это и пленена материнской любовью к своему творению. Левая сторона лица Эдипа была искажена членовредительством, а на правой стороне застыла безмятежная улыбка.

Эти картины висели на стене моего тайного убежища. То, что я их видел, означало, что мне, наконец, удалось оказаться на достаточной высоте для того, чтобы использовать единственную попытку оказаться внутри своего жилья. Опытом наученный, что медлить не стоит, я слегка раскачался. Сейчас все затраченные усилия, все испытанные муки могут оказаться напрасными: риск того, что я могу сорваться и не достигнуть окна, был очень велик.

Мое тело полетело к окну. Туловище ударилось о стену, спровоцировав новый взрыв нестерпимой боли. Руки разжались, и земля снова начала приближаться. Должно быть, вся кровь оказалась в голове. Не понимаю, почему глаза не лопнули от такого давления. Что-то нащупали мои пальцы, вцепившись в это «что-то» со всей силой, что осталась.

Позволив себе вдох и выдох, я подтянулся на обеих руках. Отпустил одну из рук и кинул вперед. Та опять умудрилась зацепиться за что-то. В этот момент я почувствовал, как швы, наложенные на рану, разошлись и по животу потекла кровь, которая, в отличие от пота, была горячей. Я неистово заработал телом, карабкался, дергал руками и ногами, будто терзаемый спазмами. Челюсти были сжаты так, что зубы ломило.

Где я? Что за тягучее марево вокруг? Я быстро моргал, слыша, как веки сталкиваются. Стали угадываться очертания предметов. Я лежал, накрыв расширяющуюся лужу крови. Это мое жилье. Удалось! Вскочил. Но ликование длилось недолго. Картинка куска мира, которую я видел, снова помутнела. На этот раз муть распространилась и на рассудок. Перед тем, как упасть и отключиться, я, грязно выругавшись, подумал: «Да приду я когда-нибудь в себя или нет?! Ну теперь хотя бы очнусь лежа, если, конечно, не потеряю так много крови, что и вовсе не очнусь».

Глава 2

2 дня 20 часов 8 минут до взрыва Реактора. Вечер.

Я ехал на запад в плацкартном вагоне поезда на нижней боковой полке уже больше суток. Плацкарт был выбран не случайно: в отличие от купе, он сваливал людей в кучу, и пассажир растворялся в общей массе с попутчиками. Именно это и было сейчас нужно. Чтобы привлекать как можно меньше внимания, я даже терпел своих соседей, изолироваться от которых теперь не было возможности до окончания пути.

Передо мной был раскрыт роман Чака Паланика «Бойцовский клуб». Проходящие мимо люди, беспокоя воздух, приятно холодили мои босые ноги. Дело сделано! Вскоре трагедии в Приппети по масштабности и популярности предстояло уступить пальму первенства.

Я то и дело отвлекался от приключений Тайлера и Дж… рассказчика. Смотрел в окно, чувствуя запах смутной тревоги: странно, но, кажется, моя голова поворачивалась к окну по собственной инициативе, не спрашивая разрешения у своего хозяина. Смутная тревога усилилась, когда наблюдения еще два раза показали, что я ничего не могу поделать с головой и шеей.

И пока тело не позволяло вернуться к книге, я смотрел на пейзаж за окном под ритмичный и монотонный стук колес поезда. Закат набирал обороты, породив прекрасную игру оттенков: горизонт окаймляла жирная перевернутая радуга. Красная полоса ее была намазана особо толстым слоем.

Через два дня и двадцать часов великое множество кафиров1* превратится в клочки черного тумана, в растворяющиеся на ветру горстки свежего праха. Я буду наблюдать ядерный взрыв «в прямом эфире», к тому времени удалившись на безопасное расстояние.

Я прекрасно понимал, что причиной этой акции было не только фанатичное человеконенавистничество, как пытались выставить все это таинственные и могущественные лидеры Организации, спины которых из нашей троицы суперубийц видел один Нулевой. Лишь в самом конце этой долго и кропотливо разрабатываемой операции мне стало ясно, что заказчик был извне. Размышляя и предполагая, я остановился на том, что этого самого заказчика явно не устраивало положение дел на мировом рынке ядерных технологий. Строить другие догадки не было желания: мой ум был занят попытками оправдать двух самых близких мне людей, которые предали меня…

Но мне вполне хватало идеологизированной трактовки, которую предоставили нам, исполнителям. Во-первых, такое «незнание» значительно увеличивало шансы на выживание. А во-вторых, из этой лжи или, как минимум, полуправды, мне удавалось слепить полноценную «личную правду». Этот продукт – результат родовых мук моего разума – я, что называется, холил и лелеял, ведь он идеально подходил моей природе, моему непрерывному желанию убивать кафиров. На иллюзорность этой «личной правды» я старался не обращать внимания, хотя с каждым днем это получалось все хуже.

Шея вновь решила повернуть мою голову. На этот раз в другую сторону. Это позволило сделать окончательный вывод, что моя воля не является актором в этом процессе. Повороты вправо хоть как-то объяснялись желанием посмотреть в окно.

Когда же голова повернулась влево, перед носом у меня оказалась стопа, похожая на розовый перезревший картофель, со странными отростками, напоминающими пальцы. Эта розовая шершавая стопа свисала с верхней полки, вырастая из голени особы, которую уже можно было назвать старухой.

На соседней верхней полке валялась еще одна баба, точно такая же. Сначала я подумал, что они сестры, но из их разговора – который я был вынужден слушать по волеизъявлению безжалостного случая – пришлось узнать, что они познакомились здесь, в этом вагоне. Они разговаривали на протяжении вот уже шести часов. Я искренне удивлялся их способности не замолкать столь длительное время. И пожалел о том, что не было возможности тихо их устранить, заставить навсегда замолчать.

Мы продолжаем вести нашу, теперь тайную, войну. Хартленд всегда будет оставаться для нас врагом. Хотя, если подумать, Океания заслуживает еще большего презрения. Хартленд был настоящим врагом, он бил нас искусно и не скрывал своих намерений. А Океания?.. Сначала помогла нашему государству нигилистов зародиться и начать успешную экспансию, а потом, когда все пошло не по плану, бросила нас, отрезала, как гнойный аппендикс, еще и помогала Хартленду добивать нас с воздуха.

Голова повернулась в другую сторону. Я был благодарен ей хотя бы за это: после растрескавшейся, розовой, как вспучившаяся ветчина, пятки, лицезрение не успевшего позеленеть, бескрайнего леса приносило усиленное эстетическое удовольствие. С величественным смирением неисчислимый легион деревьев приготовился почернеть вместе с ночью.

Когда долго живешь в городе, вид таких лесных массивов, наблюдаемый из окна поезда, может принести иное ощущение пространства. И тогда приходит понимание, что города со всей их так называемой цивилизацией – всего лишь родинки на теле планетарной суши.

Через два дня и уже менее чем двадцать часов, мы нанесем кафирам сокрушительный удар. Таймер запущен. Пошел обратный отсчет. Время начало таять. Оно необходимо не только для того, чтобы нам, участникам минирования АЭС, удалиться на безопасное расстояние (все это можно было сделать гораздо быстрее), а для того, чтобы через мировые СМИ Организация передала наш месседж, атаковала население планеты угрозами, утопила в страхе, прежде чем взорвать АЭС. Уверен, Организация отлично заработает на этой акции и повысит свой международный статус.

Но я верил, что не деньги были главной мотивацией. Верил, что лидеры Организации преследовали Важнейшую Цель – распространение нашего ига. Любой ценой. Взрыв мог быть отменен, но у нас было одно условие, которое, скорее всего, уже огласили наши лидеры в СМИ вместе с сообщением о том, что одна из АЭС Хартленда заминирована. Все государства, не поддерживающие нас, нашего Бога, наше видение будущего, должны отказаться от суверенитета. Но Реактор на АЭС взорвется, потому что условие было невыполнимым. К тому же, Организацию, осколок государства нигилистов, не во всех странах принимали всерьез. Пока! Все изменится, когда несколько миллионов – по подсчетам Первого – кафиров погибнут, когда огромный кусок густозаселенного пространства пропитается радиацией и станет непригодным для жизни. Хотя плевать, кафиры они или еще кто. Главное, что они жители Хартленда, моей бывшей родины, которой я оказался не нужен.

Когда наше иго перестало существовать вместе с государственностью, которую так никто в мире и не признал, на идеи создания новейшей Осирии мне стало плевать. Теперь я просто был сосредоточен на мести. И через два дня и девятнадцать часов мир загремит. Наших врагов погибнет больше, чем за время крупной войны. Конечно, было жаль птиц и зверей, но с этим побочным явлением пришлось смириться.

Я продолжал смотреть на лес. Когда начались сомнения, что сонм не способных сойти с места исполинов, глубоко прорвавших почву корнями, имеет конец, вид за окном сменился. Как в фильме меняется кадр с массовки на крупный план. Лес сменился уродливым полузаброшенным заводом, с нагромождением железных труб и бетонных зданий, в которых изредка угадывался электрический свет. Вновь удалось уткнуться в книгу.

Но в то самое время, как Тайлер со своим новым другом мочились в суп на кухне ресторана, моя своенравная голова перевела мой же взгляд обратно к окну. В эту же секунду в вагоне поезда зажгли свет. И картинка на стекле резко изменилась. Теперь я не мог с прежней точностью видеть пейзаж за окном. Зато видел свое, будто призрачное, отражение.

Нос мой стремился влево. Казалось, он был лишен хрящей, костей, мускулов и мощный ветер сносил его на сторону. Туда же смотрел левый глаз, причем, только туда, причем, постоянно. Он не двигался синхронно со своим родным братом. Да, уродец я записной.

В отражении я видел свою голову между четырьмя койками, две из которых были лежбищами тех самых говорливых соседок. Они продолжали забрасывать друг друга бесполезными сведениями. В этой распасовке словами участвовали философские выводы, актуальность которых выдохлась, по меньшей мере, век назад. Они сообщали неинтересные факты из своей жизни. Убогим и скудным языком рисовали бесцветные портреты своих детей и внуков. И им, похоже, казалось, что нет в мире ничего интереснее этой информации.

Слюни, вылетавшие из их ртов вместе с тошнотворными репликами, превращались в каскад влажной крошки, осыпались на стол, заставленный жареной курицей, яйцами и виноградом. Моя живущая собственной жизнью голова вместе с их разговором начали лишать меня самообладания. Но приходилось терпеть: сейчас необходимо быть незаметным!

Я продолжил разглядывать отражение своей головы. На фоне удаленной полоски леса, снова побежавшей бесконечной лентой за поездом, голова казалась огромной. Ночь надавила, и деревья слились в однородную черную массу. Я открыл рот и представил, что моя призрачная пасть пожирает эту тонко раскатанную струйку тьмы. Забава эта пришлась по душе. Я возомнил себя огромным, свирепым божеством, способным проглотить, поглотить все вокруг.

Но новое развлечение не помогало избавиться от двух баб, от их слов, от их присутствия. И без того жидкие сугробы моего спокойствия начали быстро таять, их поджаривал снизу огонь, вырвавшийся из адских недр. Я сдавил челюсти до ломоты в зубах. Обложка книги лопнула в руках. Попробовал сделать дыхательную гимнастику – тщетно.

Сейчас я их убью. Не могу больше терпеть этих впавших в куфр2* тварей. Убью сначала этих двух баб, а потом примусь за остальных. Хотя нет, их я оставлю на десерт, они не должны умереть быстро. Да, так и сделаю. Обе они не нужны. Они не нужны этому обновляющемуся миру. Ни один из присутствующих в этом вагоне кафиров не нужен. Я и сам нужен только до тех пор, пока живы все эти твари!

Поезд набирал скорость, гнев набирал силу. Только что я «сожрал» одиноко стоящий маленький домик со светящимся окном посередине. Затем в нутро провалился небольшой мост в отдалении. Все это я запил небольшим озером, в котором отражалось еще не успевшее окончательно почернеть и покрыться звездами небо.

Я убью их всех. Я очень хорошо умею убивать. Быть может, это единственное, что умею делать хорошо. Сначала пойду к проводницам. Они как раз сейчас обе у себя, занимаются какими-то бумажками. Возьму у них нож, самый острый, но, если такого не окажется, справлюсь и тупым. Убью проводниц – быстро. Сломаю все ручки на дверях с обеих сторон, чтобы никто не успел выбежать и позвать на помощь. И примусь за мужчин. Их тут не так уж и много.

Во всех подробностях, будто уже начал осуществлять намерение, я представил эту резню. Вот я орудую кухонным ножом, как художник орудует кистью. Лезвие неумолимо входит в шеи, добирается до артерий и взрывает их багровым фейерверком. О потолок вагона бьются фонтаны теплой крови, разных резус-факторов. Они смешиваются в ало-бордовый коктейль, который покрыл мое лицо и руки выше локтей. Нож работает, как хорошо отлаженный немецкий станок. Пассажиры из встречных поездов видят полупрозрачные, не спеша текущие вниз потеки содержимого артерий, вен и капилляров, будто внутри вагона лопнула бочка с густым, приторным, клубничным сиропом. Под предсмертные крики ужаса и мольбы я режу, режу, режу! Белые простыни покрываются неповторимым, каштановым орнаментом: то, что еще недавно качалось сердцами кафиров, как насосом, впитывается в эти белые тряпки и активно чернеет.

Моя голова в отражении стекла продолжала жрать все, что попадалось на ее пути. Когда надоело поглощать мосты, дома, водоемы и ужами тянущиеся огни автомобильных фар, я обратил взор на небо. Одним махом, клацнув зубами, отправил в свою божественную утробу пассажирский самолет. И, не найдя более ничего подходящего, принялся закусывать звездами. Лишь луна никак не хотела проваливаться в меня и висела, недосягаемая, где-то внутри головы. Я продолжил свои сладостные грезы, которые через несколько секунд превратятся в реальность.

Я убил мужчин, женщин, потом стариков, в конце детей. Конечно же, никто из кафиров, вонючих тварей, по ошибке населяющих планету, не смог меня остановить: нож разрубил их героизм. Ходить скользко из-за стекшей на пол крови, смешанной с блевотиной. Но это не мешает добраться до двух баб, оставленных напоследок. Отрезаю им фалангу за фалангой, а когда у них вместо рук остаются обрубки, убиваю. Люблю так развлекаться во время пыток.

Я спрятал багаж подальше, дабы не запачкать кровью. Встал и пошел за ножом. Шел мимо пассажиров, которые даже не догадывались, что приговорены. Открыл дверь, за которой находились две проводницы, и подобрал нужное лезвие, чтобы исполнить задуманное. А потом вынырнул из ледяной воды. Это первое, что я помню. Не запомнился ни удар о воду, ни всплытие на поверхность. Полное пробуждение наступило позже. Но в тот момент не было возможности понять, почему, направляясь к проводницам за ножом, я оказался в этой влаге, холод которой пронзал до костного мозга. Скорее всего, шок был тому причиной. Ну а что же еще?

Глава 3

11 часов 53 минуты до взрыва Реактора. Утро.

Я опять очнулся и начал шевелить веками, ресницами и зрачками. Пока это было единственное, чем я мог шевелить, но послушность тела возвращалась. Уже скоро удалось отыскать на полу ключ и освободить запястье от браслета наручников. Затем плохо слушающейся рукой я аккуратно ощупал рану. Одно неловкое движение – и кровотечение возобновится.

Крови вылилось немало, о чем свидетельствовало темное пятно на светлом паркете, похожее на раздавленного жука. Но я привык к сильным кровопотерям: когда государство нигилистов набирало мощь и вело беспрестанные бои, мы, будучи кто юнцами, как я, а кто и вовсе детьми, выкачивали из себя едва не половину крови, дабы спасать раненых на поле боя.