Садгора

Все следующие дни над Карпатами величественно пришедшее на этот раз с востока солнце закрывали трусцой прибежавшие с запада серые тучи, и небесные хляби разродились мерзкой сыростью. В ОВИР стали поступать заявления не только от военврачей, гарнизонных дирижёров и фотографов, называвших себя художниками. Продавались квартиры, дома, гулко пустела Садгора. И если из русскоговорящего города вытекали одни потоки, отфильтрованные через универ, театр, санэпидем- и другие станции, то хлынули в него сначала тёмные своей убогостью мутные ручьи, а потом по грязным, отравленным ненавистью ко всему русскому, горным рекам на грубосколоченных плотах приплыли угрюмые дровосеки, которые сквозь гнилые зубы говорили на таких языках, что и сами не всегда понимали друг друга. Носили те лесорубы и пастухи обвислые усы под тонкими носами с горбинкой на впалых хмурых небритых лицах, пахли овчиной и мамалыгой, мерили улицы широкими шагами длинных кривых ног, трогали всё жилистыми руками с грязными ногтями. Обрушили они свои точёные секиры на берёзы, полетели щепы и белая береста, потёк сок, горький и солёный, как слёзы. Да некому было те слёзы вытереть хорошо пахнущим платком. Люди в очках для чтения массово покидали город, и было в их исходе что-то безысходное для тех, кто в нём оставался.

Вот в этой безысходности и задыхался Феликс.

Как же так: с конца октября по старому стилю по начало ноября по новому стилю сыграли в Марусиных Крыницах шумную свадьбу, поставили в сельсовете штамп в Анин паспорт и выдали свидетельство о браке на двух языках – русском и карпатском. Вот и нашлось второе применение висевшему в шкафу серому костюму, на котором не было видно сведённых химчисткой пятен первой лейтенантской попойки. Были родители с двух сторон, была эта встреча сначала радостью бывших сослуживцев, ставших к тому же родственниками. Вспоминали родители молодых свою гарнизонную молодость, теперешний быт, общих друзей и знакомых, оказалось, что число их неумолимо уменьшает время. Подарили молодым телевизор и ковёр, а также конверты с деньгами, которые молодожёны потом считали до утра, сидя голыми на брачном ложе, думали купить мотоцикл с коляской Феликсу и автоматическую стиральную машинку для Ани. Гуляли на свадьбе старый комендант МихалЮрич с молодой женой и новый комендант Любомир Дикий на пару с беспечным служакой. Приехал из соседнего Полесья уволенный из армии по сокращению Константин с женой и подросшим пацаном, на которого они в училище пытались записать игрушечный Ту-144, обнаруженный в их двухместной тумбочке. Была на каком-то месяце ещё незамужняя, но уже успевшая счастливо забеременеть Оксана с погрустневшим Васылём. Мама Оксаны подогнала в подарок из закромов сельпо новую скатерть-вышиванку на стол. Голова колгоспу – отец Васыля был свадебным генералом, ради такого случая подал свет в клуб и не отключал его до утра. Не затухала печь, в которой томились горшочки со свиными рёбрышками, в качестве подарка любезно предоставленными родителями Стефана. Стол ломился от копчёностей, наваров, солений, выпечки, мамалыга была со сметаной, с яйцами, со шкварками, с сыром и брынзой.

Приехали и пришли многочисленная родня родителей Ани и соседи по огороду и саду, предпочитавшие самогон водке. Прибывающие до позднего вечера гости из далёких лесных хуторов носили шитые рубахи и обвислые усы, водили своими тонкими носами с горбинкой по непохожим на них городским лицам. Как положено, местные у ярко освещённого всю ночь клуба до первой крови подрались между собой и даже зачем-то обидели солдат-пограничников, проезжавших мимо на своём уазике. Те сначала с перепугу пару раз выстрелили в воздух, при этом никого, слава Святому Николаю, не зацепив, а потом в знак примирения в качестве контрибуции забрали с собой со свадьбы пару мутных бутылей и полметра копчёного сала. Но погранцы так и не вкусили добычу, по прибытии в Садгору всё это у них конфисковала беспека.

Казалось бы, радуйся, не гневи Бога. А всё как-то не так, чересчур наигранно весело получается, только по заданной теме и траектории. Захмелев, прибывшие гости со стороны Феликса стали желать лейтенанту карьеры до генерала, посмотреть страну, мол, кроме Карпат есть ещё Урал, Курилы, а между ними море Байкал, везде русские люди живут и служат. И протрезвел Воронеж, когда жена отставного военврача сказала, как отрезала: «Мы свою дочку никуда не отпустим, мы сами намучились в Хибинах и такого дочери не желаем». Как так намучились? А северное сияние в полнеба, а поля морошки, а летние белые ночи, а молодость, а любовь была какая, ведь было же всё равно где, ведь это всё было наше! «То-то, было ваше. А здесь – наше. Ане и Феликсу только здесь будет хорошо», – был ответ из Марусиных Крыниц. Да, то не золотое кольцо надела Аня на свободный палец Феликса, с кольцом-то летать и возвращаться в гнездо можно, а привязали за то кольцо птичку коротким дротом к ветке яблоневого дерева в карпатском саду. Гусар стал гусём и будут кормить его мамалыгой.

Дни становились всё короче, погода – хуже, барометр вместо «ясно» показывал «пасмурно», свет уже с трудом пробивался через сумрак. Небо, плотно затянутое серыми тучами, тяжело вздохнуло и выдохнуло из себя снег. Это были снежинки диковинной формы «трезуб», которые больше напоминали якоря для удержания корабля на одном месте, чем вписанное в них слово «воля». Не свобода, но воля – так читали снежинки дровосеки. Это были их снег и их воля. Кроме тяжелого дыхания купола неба слышен был в опустевшей Садгоре странный тревожный гул, похожий на звон тяжёлого колокола, но исходил он откуда-то снизу, как будто из подземных шахт Карпатских гор, а не со стороны собора Святого Духа на доминантном холме.

На жд-вокзале оба в одинаковых военных лётных коричневых кожаных куртках стояли сын и отец, рядом – мама, вытиравшая хорошо пахнувшим платком слёзы со своих глаз, с тревогой и надеждой неотрывно смотревших на сына. Всё так – сидит её кровинушка смирненько, ведёт себя хорошо, но попал её птенчик в золотой садок, будет сыт, да не поют в клетках соловьи. Мамалыга, мама, милая моя, лыгать-то не хочется, а хочется драпать от таких перспектив как можно дальше и побыстрее. У кого спросить совета про жизнь, как ни у отца родного. «Ты, сынок, поступай – как знаешь. Что до меня – я бы уехал не задумываясь. Мы с твоей мамой ездили по гарнизонам, я служил, она была женой офицера. Так раньше все жили, ну не все, конечно, были и разводы, но чаще по другому поводу. От скуки гарнизонные мужики и бабы начинали дружить семьями, и ничего хорошего от этого не получалось. Кто чей национальности был значения не имело. Аня, если тебя любит и считает твоей женой не по паспорту и происхождению, а по сердцу, конечно, сначала побрыкается, но к тебе вернётся. Как нитка за иглой, может и путаться, но к ней привязана. Но решать в любом случае тебе и тебе отвечать и за себя и за Аню. Хочешь оставаться в Садгоре – дело твоё, сам знаешь – будет тебе тут русскому непросто. Карпатская Русь – это тебе не Советский Союз. Изменилось всё. Пора и тебе взрослеть. А мы с мамой поехали домой и всегда тебя поддержим в твоём решении».

Прощание пахнет железнодорожными шпалами. Потухли задние фонари уходящего в ночь последнего вагона, увозил он с собой какой-то другой воздух, только которым и мог дышать Феликс без столь ненавистного ему противогаза. Воздух, в котором запахи морошки и подберёзовиков чувствовались даже в мороз. Как тогда, когда он из училища приехал зимой в первый курсантский отпуск и первым делом, выйдя из вагона на своём полустанке, стоя по пояс в белоснежном искрящемся под светом северного сияния сугробе, полной грудью втянул в себя минус двадцать пять по Цельсию. Потом заболел ангиной, но был болен пьянящей свободой. На память об этом чувстве он и взял с собой в училище оловянную модель самолёта Ту-144, который свободно преодолевал сверхзвуковую скорость и не было для него никаких границ в высоте. Тем более, что они с ним ровесники, считай братья-близнецы. Но как это можно было объяснить унизительно проверявшему тумбочку в поисках украденной гусарской серьги старшему сержанту Родиону, который с высоты лошадиного седла видел красоту в единообразии? Как объяснить людям, учащимся убивать других людей, зачем он приискал и повесил на шею цепочку с тайной в виде круга и креста? На перрон вслед уходящему поезду стал падать первый снег новой Садгоры, он падал какой-то не белый, а сразу серый и таял грязным слоем на сырой холодной земле. Потухли глаза гусара, который уже не скакал рысью на своём коне с саблей и шпорами, а в надетой под лётную куртку белой футболке с флагом случайно существующего государства на медленном общественном транспорте смирненько ехал домой.

Избирательная урна.

Домой троллейбус вёз Феликса не на бывшую улицу Русскую в офицерское холостяцкое общежитие, расположенное возле старинного кладбища с латиницей и кириллицей на ненужных мёртвым памятниках, а совсем в другую сторону. Сняли они с Аней уютную комнату в половине одноэтажного домика неподалёку от комендатуры, чтобы можно было Феликсу со службы ходить домой обедать и чаще видеть любимую жену.

Степенный хозяин арендованной половины домика Адольф, родившийся в сороковые годы, на прямой вопрос о совпадении его имени с другим известным персонажем, отвёл глаза и сказал лишь, что время было тогда тяжёлое, выбора не было, темпль сожгли и родителям надо было выживать любым путём. У него теперь всю жизнь такой путь, он свыкся, да это уже и неважно, Адольф и Адольф, имя ничем не хуже, чем у других. «А если бы меня назвали не Феликсом в честь Железного, до которого мне далеко, а Адольфом? Бр-р-р… Даже думать не хочу!», – лейтенант был благодарен родителям за всё и в том числе за своё нерусское имя, которое, как потом показали его любимые словари, кроме благородных трактовок типа «счастливый, блаженный», ещё и давали римляне отпускаемым на свободу иноплеменным пленникам. Созвучно ему – голубю Феликсу имя Финист – удачливый сокол-жених, а также Феникс – птица, способная себя сжигать и возрождаться. Сплошные птичьи имена. Только чтобы не «цивци», «цивци», «цивци».

В маленькой комнате большущий камин со старинной, местами потрескавшейся облицовочной плиткой, на которой была изображена виноградная лоза и листья, быстро нагревал помещение. На стенах комнатки ставшие уже привычными Феликсу разноцветные крашеные панели от пола до потолка, а на них по краям какие-то завитушки, похожие как на каминный рисунок, так и на те панели, что остались в комендатуре от старика МихалЮрича. Декорации везде одни и те же.

Пока у молодожёнов ещё не появилось неизвестно откуда взявшихся девять детей, как у Дениса Давыдова, завели они маленького толстого щенка, пусть не породистого, не кокер-спаниеля, но очень смешного, спавшего у камина на спине лапами вверх и погрызшего обложки Феликсовых любимых словарей и энциклопедий. На пороге его встречали обнимающая жена и игрушечный сторожевой пёс. Служба и всё, что с ней связано, постепенно отходили на второй план, словно в туман.

Аня оказалась отменной хозяйкой, сама пекла вкусный домашний хлеб, чётко следовала инструкциям мамы о режиме питания мужа, и Феликс, как на дрожжах, превращался в настоящего старшего помощника коменданта, хотя до размера Любомира надо было ещё расти и расти, чтобы занять его место. Правда, некоторые гомеопаты утверждают, что набор веса есть защитная реакция на стресс и питание является вторичным фактором. Их дом находился близко от околомедицинского факультета Ани, и больше не было у неё долгов по зачётам. Сходили два раза в театр на Фишпляце, где со сцены ещё звучала русская речь. Но так совпало, что оба спектакля были об одном и том же, только в разных исторических и театральных декорациях: «Бестолочь» по пьесе Марка Камолетти и «Труффальдино из Бергамо» по произведению Карло Гольдони. Заявленные как комедии и вызывающие зрительский смех и овации, они приводили Феликса к грустным размышлениям о том, что это не он по улицам Садгоры, а кто-то другой бегает по сцене, разрываясь между двух огней и не в состоянии сделать выбор, если он вообще есть.

Новый комендант, которого лейтенант теперь про себя называл Любой, хоть и представлялся грозно, произнося в тяжёлую чёрную трубку по-прежнему стоявшего на зелёном сукне телефона военной связи: «Дикий, комендант, слухаю», оказался на поверку усатой истеричкой, настроение которой напрямую зависело от его личного благополучия. Все его мысли занимало строительство трёх гаражей, которое он вёл в гаражном кооперативе с привлечением солдат, содержавшихся под арестом на гауптвахте. Им можно было ничего не платить, кормёжка – из солдатской столовой, еду на стройку подвозил на громадном «Урале» прапорщик – дежурный по комендатуре, сливавший там же для коменданта немного бензина, который затем бодяжили, повышая октановое число. Солдаты работали весело, но без фанатизма – это на воздухе быть, а не в камере сидеть, и в качестве поощрения комендант обещал освободить их из-под ареста досрочно. Никто в часть до срока возвращаться не хотел, кормили там хуже и надо было ходить в наряды, а после прибытия с «губы» солдаты становились героями у своих сослуживцев, как уже бывалые сидельцы. Сказывался ореол недавней прошлой лагерной жизни страны.

Складная доска с походными шахматами на магнитиках, привезённая Феликсом из дома на самолёте Л-410, продолжила своё путешествие по земле. В связи с просьбой майора Дикого, от которой невозможно было отказаться, перекочевала она из кабинета старпома и стала украшением кабинета коменданта гарнизона. Любомир великодушно позволил не на людях обращаться к себе по имени и выбрал Феликса в свои спарринг-партнёры по шахматам. Он был убеждённый шахматист и «великий комбинатор», считал, что знание истин Устава гарнизонной и караульной служб не столь важно, как знание жизненных правил. А правила эти диктовали ему необходимость постройки не одного гаража, в чём у него была реальная потребность, а ещё, как минимум, двух: один для продажи (Феликс на сделанное ему предложение купить деликатно отказался, официально мотивируя тем, что у него ещё нет машины, а фактически потому, что не хотел ничего покупать у этой Любы), а второй для своего беспечного друга, чтобы тот в постройке гаражей не заподозрил нарушение того самого Устава гарнизонной и караульной служб.

В жизни Феликса всё было даже сложнее, чем в шахматной партии. Теперь он был не за доской, а на доске, фигурой в чужих руках. Пусть даже в любящих и опекающих его руках, но без права сделать ход и покинуть доску по собственному желанию. Отсутствие самой теоретической возможности изменить ситуацию и то, что он может быть счастлив только здесь без права выезда, делало это состояние нетерпимым. Такая уютная Садгора становилась тесной, душной, уже не обнимающей, а обволакивающей своими объятиями, из которых хотелось одного – вырваться. Пусть туда, где не так комфортно, хоть в степи Оренбурга, но туда, где гусарский конь мог бы вдоволь поесть дикой травы, а потом мёрзнуть и голодать, но только бы не стоять в уютном стойле и жевать солому-мамалыгу.

Если гусары денег не берут, то лейтенант, глядя на столь нелюбимого им майора Любу и зная о его таксе: доллар за передачу арестованным продуктов, пять – за свидание с родными, заразился страстью к накоплению. Девять долларов однодолларовыми купюрами, которые были найдены военным патрулём у солдата-пограничника, находившегося в самоволке и не объяснившего их происхождение, были оставлены Феликсом себе за участие в судьбе отпущенного им солдата. Девять долларов, ставшие новым платьем Ани, жгли сначала руки, а потом и глаза Феликса, были напоминанием ему о том, что вот уже и он, как казалось ему – гусар, за девять сребреников предал то, во что верил, и сам пригвоздил себя к позорному голгофскому столбу. Не десять, а девять – как будто бы есть разница! А сколько их потом ещё было – таких девяти долларов? Казалось, что комендант, беспека и все вокруг знают, что он такой же, как и они, и ничем не лучше их, потому никому и непонятно, чем он, собственно говоря, недоволен и какой ещё лучшей доли ищет.

Такие служба и быт начали засасывать, как трясина, то, что раньше было невозможным, становилось правилом. Новые люди ходили по понедельникам, средам и пятницам к коменданту: начальники вещевых, продовольственных, горюче-смазочных и других тыловых служб теперь были в почёте, и старпом коменданта сидел с ними за одним столом. Про столь любимое лейтенантом шампанское рассказывали скабрёзные анекдоты, что оно, мол, пучит дам, а он в ответ молчал. Не стесняясь пили самогон, называя собственные рецепты его приготовления, за что раньше отправляли людей по этапу в Сибирь. Хаяли холодную Сибирь и хвалили тёплые Карпаты. И вот на одной из таких вечерних посиделок, во время очередного хвалебного тоста в адрес великого коменданта Садгоры Дикого Феликса вырвало. Стошнило его прямо на мамалыгу, на толсто нарезанные куски копчёного сала и на так вкусно пахнущий свежий карпатский хлеб. Душно стало ему до невозможности, казалось, если не глотнуть воздуха с запахами морошки и подберёзовиков – помрёшь тут же.

Всё – вот она, настала точка невозврата. Если пройдёшь её, считай, что ты на том берегу, с ними. Туда – легче, проще, сытнее, не надо ничего менять. Обратно – тяжелее, сложнее, постнее, но оставлять всё как есть – русскому уже нельзя.

Побледнев, старший помощник коменданта пулей вылетел прочь из-за стола, из кабинета, из коридора с панелями, из комендатуры, мимо скамьи на входе, увитом виноградом, с которого опали все листья, и припал к чёрной орнаментированной чугунной урне, оставленной потомкам комендантом-коммунистом. Не для любования оказался нужен этот стоящий на талом снегу сомнительной красоты предмет садовой архитектуры.

Приняла урна не сивушные масла из самогона и не таллий из разбодяженного Любой в гаражах ворованного бензина, а вошла в неё вся боль, вся желчь, вся серость, вся нелюбовь, что накопились у наконец повзрослевшего Феликса. Каждый раз, наклоняясь к ней, он кланялся и извинялся перед МихалЮричем за использованную не по назначению рамку для присяги и за неиспользованный командирский совет. Извинялся перед Аней, что стал бережлив и купил ей не автоматическую, а простую стиральную машинку. Извинялся перед гостеприимным тестем, который бесплатно потолстел на плодах его трудов и не возил яблоки на базар на купленном в сельпо мотоцикле. Извинялся перед родителями за то, что не уехал отсюда и вырос таким девятидолларовым. Извинялся перед дедом Иваном за то, что променял футболку с флагами несуществующих государств на именно такой же флаг и не приехал на его похороны. Извинялся перед Олегом Рыбаком за то, что став взрослым он так и не нашёл своего маленького спасателя. Извинялся перед училищным Трюкиным за то, что тот не знал, а он знал, как правильно пишется «настежь» открытая дверь. Извинялся перед светлой душой первокурсника, застрявшего в музее перед парадным портретом Давыдова, извинялся перед столь любимыми гусарами за то, что так и не отпустил себе усов. Извини святитель Николай, что не верил в уготованную тобой благодать и носил тяжкий крест в себе, а не на теле. Виноват, виноват перед всеми и пред собой больше всего виноват.

Кандидаты от Пандоры.

«Виноватым себя ни в чём не считаю, никогда не був сторонником ГКЧП, когда був путч – я первый, кто вышел из компартии. Всегда був и остаюсь с народом Садгоры. Слава компарт…, звыняйте, Карпатам!», – бывший начальник политодела дивизии заметно волновался на трибуне ратуши, когда «самоочищался» и вместо «был» старательно произносил «був», других слов на карпатском он не знал. Сидящая в зале Рады депутатская рать была в рубашках-вышиванках, поверх которых были надеты пиджаки. Выглядело это так, как будто бы папуасы поверх набедренных повязок и коралловых бус надели вечерние фраки для смокинга. Ряженые встретили бурными овациями смелое выступление ренегата. На этом пути двух депутатов-коммунистов со стажем: бывшего комиссара и бывшего коменданта окончательно разошлись. МихалЮрич поднялся со своего кресла и покинул Раду, хлопнув дверью.

Две комиссии по результатам работы которых должностей лишились комендант, его старший помощник, командир дивизии и многие другие завершили свою официальную часть. Божий промысел и народный промысел – это разные вещи. Всегда отсутствующий на службе, но делающий это исключительно по промыслу службы, начальник политотдела дивизии на глаза комиссиям не попался. Где он был, доподлинно неизвестно, но в приёмной политотдела было обнаружено похожим на его почерк написанное заявление без даты: «Я для себя уже всё решил. Вы меня хорошо знаете. Я с вами до конца. Из партии уйти нельзя остаться». Знаков препинания в последнем предложении не было, поэтому обе комиссии засчитали столь подкупающее искренностью заявление в его пользу.

О решительном поступке начальника политотдела написали и его заявление опубликовали в местной газете. Народ по заданию редакции даже потом голосовал сердцем по вопросу «Где бы ты поставил правильную запятую». Он приобрёл такую популярность, что несмотря на справку от врача о заболевании амфиболией, его назвали первым Героем площади Рынок. Он смело появился в ратуше, сдал удостоверение депутата совета и получил вместо него удостоверение депутата Рады. После чего, называя себя реформатором, выдвинул свою кандидатуру на пост Гетьмана. Доверенным лицом это тролля стал похожий на вампира водитель троллейбуса, который ходил по бывшей улице Русской от местонахождения пехотного полка до штаба дивизии. Водителя знали все и он, кроме платы за проезд, собирал взносы в фонд поддержки своего кандидата.

Девчушка-комсомолка из приёмной политотдела теперь стала заниматься молодёжной лотереей, строила глазки и упругой грудью активно зазывала не на собрание, а купить один лотерейный билет, который давал право получить бесплатно ещё четыре, продав которые можно было возместить свои затраты и немного на этом заработать, а организаторы лотереи, они же – избирательный штаб кандидата-ренегата, снимали свои сливки. В штабе пахло теми же французскими духами и шоколадом.

Главным претендентом на пост Гетьмана был объявлен тот, кто раньше работал методистом, консультантом, лектором, агитатором, пропагандистом, инспектором, помощником секретаря, заведующим, вторым и первым секретарём, кандидатом в члены и, страшно сказать, Главным членом из тех, кто заседал за фасадом, украшенным майоликовым панно с древнеримскими богами с двумя орлами на крыше. Теперь он просто перешёл через дорогу в ратушу и скоро там тоже будет Главным среди других избранных, а не назначенных, как это было раньше, членов. И в этом вся разница.

Ну, зачем теперь вспоминать, что там раньше за майоликовым панно был местный комитет компартии, ведь Главный кандидат теперь такой же, как и мы с вами – беспартийный, самовыдвиженец, всегда вёл дискуссию о независимости, к тому же кандидат наук по прибыли в колхозном производстве. Доверенным лицом Главного кандидата стал голова колгоспу из Марусиных Крыниц, он же положил к его ногам колхозные закрома и амбары. Золото у партии осталось своё, в каждом учреждении и ведомстве сидели проверенные кадры, готовые обслуживать любую власть: прежнюю, переходную, новую – без разницы. Старые связи по партийной линии никто не порывал.

Странным образом выдвижение бывших коммунистических кандидатов в Гетьманы совпало с обрывом не связи, а жизни начальника узла связи дивизии, под началом которого служила Оксана. В то время как комиссия за комиссией выгребала у него служебные журналы с теле-, телетайпо-, телефоно- и ещё невесть какими граммами, которые только и остались от виртуального ГКЧП, этот офицер по фамилии Гордий, подавая знаки беспечности, охотно рассказывал и своим, и чужим все известные ему военные секреты, даже если у него и не спрашивали. Знал он по роду службы много, пил в граммах ещё больше и при этом искал варианты остаться в должности при новой власти. У беспечных проверяющих сложилось стойкое убеждение, что если так и дальше пойдёт, то он выведет на чистую воду всех, в том числе и их самих. Заткнуть этот фонтан знаний силой убеждения было нельзя.

И вот, увидев на другой стороне улицы старлея Игоря, пьяным голосом проклинающего Карпатскую Русь, беспечный военный патруль бросился на его задержание через проезжую часть, по которой следовал Гордий за рулём оказавшегося неисправным транспортного средства. Новый начальник ВАИ потом в беспечном протоколе о дорожно-транспортном происшествии распишется, что водитель, находясь в состоянии алкогольного опьянения, уходя от столкновения с пешеходом не справился с управлением неисправного автомобиля и врезался в троллейбусную остановку, что и стало причиной конца оказавшейся никому не нужной жизни. В ДТП больше никто не пострадал. Гордиев узел связи таким образом был разрублен, точнее по официальной версии проблемный радиоузел развязался сам.

В телефонном справочнике Садгоры, который лежал в комендатуре, Феликс случайно наткнулся на человека с такой же фамилией, как у его детского спасителя из ледяной проруби. Установил, что трудится этот человек новым руководителем художественно-краеведческого музея. Надежда найти приятеля была малая, но Феликс пошёл спрашивать вместе с Аней. Оказалось, что музей недавно въехал в здание с фасадом, украшенным майоликовым панно с древнеримскими богами и двумя орлами на крыше, из-под которой был изгнан местный комитет компартии. В помещениях шёл ремонт, под эту марку часть картин была завешена материей, вместо них висели образцы народного промысла: ковры и полотенца-рушники. Стояла телега с метровыми коваными колесами, гончарные изделия, много утвари из плетёной лозы и ещё какие-то предметы, назначение которых требовало пояснений.