Садгора

Директор музея пан Орест оказался на месте, имел респектабельный вид, его выглаженный чёрный костюм с красным уголком платка в нагрудном кармане, чёрный галстук и красную рубашку подчёркивала такая же элегантная в тон трость с рукоятью в виде головы пуделя. Сам он больше был похож на добермана. Учтиво по-русски отвечал на заданные на этом же языке вопросы, но каждый раз при ответе на лице у него как будто бы проявлялись потайные обвислые усы, а на носу появлялась горбинка.

– Здравствуйте, товарищ директор-распорядитель музеев и театров. С новосельем Вас. Вижу, прогнали Вы коммунистов и заняли их обком для Ваших музейно-театральных нужд.

– Здравствуйте, пан хорунжий. Мне сказали, что Вы женились на местной девушке. А! Здравствуйте, панночка! Узнаю Ваше лицо на фотографии из кабинета Вашего мужа, когда я его посещал в качестве уполномоченного ратуши! Добрый день!

– Вот, кончились Ваши полномочия проверяющего, стали Вы опять директором-распорядителем. Тоже неплохо. Всё хотел спросить, а у Вас нет родственников за пределами Карпат?

– Пан старший помощник коменданта ошибается, каких-либо родственников за пределами Карпат у меня не имеется, я сам к восточным землям не имею ни малейшего отношения, а если бы и имел, то такие порочащие связи непременно бы разорвал.

– Отчего же порочащие?

– Как Вы не понимаете? Мы разные, у нас с ними ничего общего, а если даже где-то и есть, это – ошибка, случайность, недоразумение, исторические, так сказать, атавизмы и рудименты, которые надо извести.

– Что Вы такое говорите! Как тараканов что ли извести! Дихлофосом? Газовой камерой? Это же неприкрытый национализм! Если не сказать хуже!

– Да Вы не волнуйтесь так. Теперь другие методы. Мы, например, у экспонатов заменим надписи и вещественные доказательства нашей истории приобретут другой смысл. Вот, смотрите. Это серьга гусара Ахтырского полка. Мы аккуратненько отклеиваем эту бирочку и на её место помещаем другую. Вот, хорошо. Теперь это серьга нашего местного воина, теперь мы можем вести историю нашего воинства со скифов, сарматов, византийцев, да хоть объявить себя народом, избранным Богом.

– А где Вы взяли эту серьгу? Точно такая же пропала из музея в том городе, где я учился в венном училище?

– Реликвии не пропадают, просто не все знают, где искать. Эта серьга тут давно. У нас в музее есть на это документы. Она принадлежала гусару-ахтырцу Якову Яворскому, Георгиевскому кавалеру, погибшему в первую Отечественную и похороненному под Садгорой. Он до этого был тут народным учителем. Мы его теперь числим своим героем, наречём его казаком, борцом за нашу свободу.

– Как же вашим, если Вы бирочку переклеить изволили?

– Ну и что! А мы занавесим картины, на которых изображено то, что было, но что нам не нравится. Вот взгляните на это полотно «Гусары входят в город» – это же об оккупации.

– Что-то женщины на балконах с шампанским искренне радуются гусарам! Смотрите, какие у них весёлые лица. Да и не только женщины. Вот и крестьяне шапки кидают вверх.

– Это москальская агитка эпохи войны с Наполеоном. Да, это ещё времён Российской империи, но это ничего не меняет. Отношения между нами остались прежними. Мы всё объясним, найдём простые слова – народ нас поймёт. Мы и гусарские сабли на выставке оружия заменили нашими секирами, косами, вилами-трезубами, топорами.

– А Вы считаете, что если стереть память о гусарах, то народ станет жить лучше? Очень похоже это на то, как сжигали и взрывали синагогу, где оборудовали кинотеатр, чтобы не осталось ничего, даже памяти.

– А причём здесь это? Это сделали фашисты и коммунисты, пришедшие к нам как оккупанты. Мы же с вами умные люди и это знаем. Но Вы, пан хорунжий, новый человек в городе, а я здесь живу полвека и докторскую защитил по вопросу возрождения национального сознания. Евреев тут раньше действительно было очень, чрезмерно много.

– Много для кого? Но они же не только синагогу построили. А почему же остальные здания не порушили, половина центра имеет на своих фасадах шестиконечные звёзды? Да хоть бы это здание, что Вы под музей заняли! Вот – в окнах шестиконечные рамы. Сгодились без переделки или руки пока не дошли?

– А чего Вы за эту тему вцепились? У вас нерусское имя: польское, румынское?

– Считайте меня римлянином.

– О, Муссолини, итальянский дутче – мой герой. Я Вам скажу. После некоторых общеизвестных исторических событий представительство евреев в городе не стало столь вызывающим и пришло в норму. Ну, или около этого, что ещё можно поправить. История всё ставит на свои места. У каждого времени своё оружие, с которым приходят к власти. Сейчас надо ставку делать на пропаганду защиты интересов основного народа, проживающего в Карпатах.

– Русского народа? То есть русскоговорящего большинства, как это сейчас модно называть? Или от них защищаться?

– Ну, не совсем, а точнее нет. Народ Садгоры должен думать, говорить и жить по-карпатски. В сёлах есть вопросы, касающиеся меньшинств, но мы и это поправим. Я, кстати, являюсь кандидатом на выборах. И у меня очень, очень большие шансы. Хотите стать моим доверенным лицом? В случае победы на выборах гарантирую Вам должность военного коменданта Садгоры.

– Я, пожалуй, откажусь.

– Нет? Ну, тогда доверенным лицом будет уже действующий комендант Дикий, найду и ему что предложить. Тем более, что он мой сосед по гаражу. Смотрите, не ошибитесь с выбором, пан лейтенант. Прощайте.

В музее рабочие продолжали менять экспозицию и с грохотом уронили зеркало в раме. Осколки разбившегося стекла с глазурью разлетелись по полу, усыпав его причудливыми кусками, в которых, как в кривых зеркалах, отразились пан директор Орест, ставший похожим на фюрера Адольфа, а также рамы с ликами святых, поверх которых были нарисованы гусары, а на них третьим слоем легли дровосеки с секирами. Отражения сабель превратились в кривые косы, вот и перековались мечи на орала, но не стали они орудием труда, а всем своим видом говорили: «Теперь мы новое оружие, с которым приходят к власти и исправляют ошибки истории».

«Когда и какую я допустил ошибку и как мне её исправить?», – ответ на этот вопрос становился для Феликса ключевым, ключом, которым надо было или закрыть, или открыть золотую клетку, в которую он попал.

Разверзся ящик Пандоры и с визгом ринулись оттуда кандидаты всех мастей. Каждый из них хотел стать Гетьманом, обещания давались об изменении к лучшему в соревновательном порядке: «Стратегия пятиста дней», «Программа трёхсот дней», «План ста дней». Кто быстрее напоит и накормит электорат мамалыгой и пивом с чебуреками. Наивные, доверчивые, бесхитростные жители ждали не привычной мамалыги, а небесной манны. За очередной обман перед Акимом-простотой так никто и никогда не извинился.

Словом и делом.

«Извини, сынок, что задерживаю», – в промозглом, сбросившем с себя всю листву буковом парке, на углу улиц Головной и Садовой, возле неработающего немого летнего театра, абсолютно седая, маленькая, скрюченная, с бородавками на лице на вид почти столетняя женщина опёрлась на свою клюку, и, остановившись на аллее, покрытой грязным слоем подтаявшего снега, ждала, когда прогуливающиеся Феликс и Аня подойдут ближе. Сослепу приняв тёмноволосого кучерявого Феликса за своего сына, пожилая пенсионерка пожаловалась:

– Одни мы с тобой здесь остались, сынок. Мои вот все уехали. А я осталась. Тут родители мои похоронены, их местные фашисты убили, когда немцы с румынами пришли в город. Фашисты оказались наши земляки, местные, доморощенные. Да, а я с младшим братом Юлием выжила, меня соседи спрятали. Брату соседи дали новое имя Адольф, чтобы его не убили. Как главному фашисту дали имя, другого дать не могли. Представляешь, он теперь в Израиле живёт с именем Адольф в паспорте. И сын мой уехал. Он врач хороший, женщин лечил. И дочка уехала. Она у меня на скрипке очень хорошо играет. А я часто теперь хожу к кинотеатру. Подойду и долго на него смотрю. Это здесь в моём детстве наша синагога была. Туда все ходили: и хорошие люди, и плохие. Выходили из неё лучше, чем заходили. А папу и маму убили, когда они не давали поджечь синагогу. Их тогда внутри закрыли. Они горели и кричали. Я слышала, я на улице рядом была. Я громко начала маму звать, а мне соседка рот ладонью закрыла. А доморощенные фашисты стали искать меня в толпе. Соседка меня увела. И спрятала. Да, вместе с младшим моим братом Юликом. Он просит, чтобы его так всегда и называли. Юлик. А ему дали новое имя Адольф, чтобы он жил и работал фотографом. А как, скажи жить с таким именем, если твои папа и мама до сих пор похоронены в кинотеатре? Родители ведь полностью сгорели. Хоронить было нечего. Да и опасно, кто же в синагогу при фашистах войдёт. А потом её коммунисты пытались после фашистов взорвать. Крыша упала, а стены выдержали. В них и построили кинотеатр. Назвали в честь революции «Октябрь». А сейчас декабрь. Очень мне холодно, больно и одиноко, сынок. И рассказать это некому. Только мы с тобой одни здесь и остались.

– Извините, Вы ошиблись, но я не еврей.

– Ничего. Ничего. Еврей – это не тот, кто ходит в синагогу. А тот, у кого сердце обрезано, кто чужую боль может принять как свою. Я хотела тебе это рассказать. Иначе мне некому это рассказать, а у тебя глаза хорошие. Храни тебя Бог.

Одинокое старушечье сердце, как камертон, повторило ноты сердца Феликса. «Как они это делают, как можно не знать, а предугадать заранее и не только относительно себя, но и других?», – подумал он, вспомнив о чувствующих на расстоянии и слышащих время на кончиках пальцев отставного военврача, дирижёра гарнизона, фотографа-художника и их заблаговременные походы в ОВИР. Аня, слушая старушку, плакала. «Слышала? Сожгли местные фашисты. Не пришлые немцы, не румыны. Свои. Вот, сволочи… Лучше быть евреем, чем… Да…Мне папа письмо прислал. Вот, послушай: «Ты, сынок, поступай – как знаешь. Что до меня – я бы уехал не задумываясь. Но решать в любом случае тебе и тебе отвечать и за себя, и за Аню. Хочешь оставаться – дело твоё, сам знаешь – будет тебе тут русскому непросто. Это тебе не Советский Союз. Изменилось всё. Пора и тебе взрослеть. А мы с мамой всегда тебя поддержим в твоём решении». На, почитай, оно большое». Пожалев старушку вслух, Феликс молча пожалел и себя.

Карта города и его окрестностей не поспевала за временем. Улицу Русскую переименовали в Карпатскую. Название страны решили поменять с Карпатской Руси на Карпатскую Республику. Святое для русского слово «Русь» переставали употреблять в Садгоре как трезвые или пьющие взрослые, так и дети вместе с грудным молоком матери. Становилось то слово проклятием, ругательным словом. Сначала тебя размягчают и называют уже не русским, а с мягким знаком – руським, а когда ты на это соглашаешься, тебя сперва имеют, а потом и вовсе запрещают.

Честь и совесть, как оказалось, не бывают второй категории свежести.

О, Русь златоглавая на семи холмах! Зачем ты оставила сына своего, зачем красным карандашом начертила за его спиной новые границы? И куда не посмотри – всё теперь рисуют синим враждебным цветом и кругом синева беспросветная. «Впрочем, не как я хочу, а как Ты», – к кому обратить слова эти, если гегемон пал, как пал гематоген, напитанный кровью своих, но ставших ненужными ему сыновей.

По грязному снегу переименованной улицы дошли до «Пьяной церкви». Возле неё стояли откуда-то взявшиеся нищие и одинокая будка моментальной фотографии. Сдержавший своё честное слово фотограф-художник уехал, захватив с собой домочадцев и фотоаппарат «Зенит-ТТЛ». Будку ОВИР вывозить запретил. В ней, неработающей и воняющей мочой, дровосеки уже достаточно наплевали очень похожей на мелкую берёзовую стружку шелухи от тыквенных семечек и нацарапали гвоздём «Карпаты понад усе», а также другие слова не на их, а на международном матерном языке. Вспомнили Юлия Вениаминовича как часть прошлой жизни, никто уже не скажет таких хороших слов о любви, смешно картавя. «Пока нет своих детей надо подавать нищим. А потом о своих, а не о божьих заботиться», – на эти слова Ани Феликс ничего не ответил, так как о предмете ему неведомом суждений не имел: «Как надо правильно подавать – это надо посмотреть в энциклопедии или в каком-нибудь церковном справочнике».

Много слов сказано было о Воронеже, много слёз по этому поводу пролито теперь уже соглашающимися Аней и её мамой, грустно и понимающе молчал добрый тесть, на голове у лейтенанта появился первый седой волос, который он сразу же выдернул. Вот так если бы можно было его самого выдернуть отсюда каким-нибудь большим пинцетом. Раз, и всё!

Вытащил же он из бездны своего соседа, который занимал вторую половину домика. В запойном пьянице, в меню у которого, как и у демократа Георгия, были только лук и карамель, скрывался начальствующий художник, ни много ни мало – председатель общества живописцев Садгоры. Художник пробовал безрезультатно лечиться у нарколога, а к нормальной жизни его вернула история, рассказанная ему Феликсом под вечернюю чарку о русском портретисте Кипренском, мастерство которого современники сравнивали с мастерством Рембрандта. Его кисти принадлежат хрестоматийные изображения гусара Давыдова и поэта Пушкина в советских школьных учебниках по литературе. Сосед-художник об этом знал, конечно, лучше Феликса, но он не мог и предположить, что даже в захудалой садгорской комендатуре есть люди, интересующиеся не только водкой, но и русским искусством. Поэтому, переходя с самогона на водку, поведал драматическую семейную легенду о том, что его родословная идёт от описанного Пушкиным русского корнета лейб-гвардии Гусарского полка Эммануила Карловича Сен-При, покончившего с жизнью от неразделённой любви. О том, как и при каких обстоятельствах могли появиться дети – художник загадочно молчал и улыбался, как Джоконда с полотна Леонардо да Винчи. Последнее, что в этот вечер он сделал – это была разбитая о стену его мастерской, в которой как на палитре перемешались запахи перегара и масляной краски, недопитая бутылка водки и требование налить ему берёзового сока. Подайте мольберт! Ему всё-таки есть для кого творить, а он думал о самоубийстве, как его известный предок! На старом кладбище пусть ему поставят стелу не хуже, чем Кипренскому в Риме: «В честь и в память Кароля Франциевича Сенприенко, самого знаменитого и единственно русского художника Садгоры».

Но если соседу-художнику хотелось для кого-то творить, то лейтенант не понимал – для кого же он старается, чтобы внутри воинских частей и на улицах Садгоры торжествовал Устав гарнизонной и караульной служб. Майору Дикому это надо было только для отчётности, да и то в связи с его ежедневной занятостью постройкой трёх гаражей, повышением октанового числа ворованного бензина и игрой в шахматы ему было хронически некогда. Стоявшая десятилетиями в кабинете коменданта старинная печатная машинка «Mersedes» с вдруг востребованной буквой «i» перекочевала в кабинет старпома и тот вместо Любы делал эту проклятую отчётность на карпатском языке, портя себе глаза, которые даже в очках отказывались эту букву видеть. Феликс проявил себя не только комендантским шахматистом, но и придворным полиглотом. Сказалась страсть к словарям и энциклопедиям. Но оказанная один раз услуга стала его постоянной обязанностью и уже, как оказалось, ничего не стоила. Место печатной машинки на столе коменданта занял медный колокольчик, в который он начинал звонить всякий раз, как только ему что-то было надо, хотя телефонная связь с дежурным по гауптвахте была исправной. В Диком проснулся дикий барин, и требовал он к себе холопов на поругание, т.е. арестованных солдат на постройку гаражей.

Однажды на полигоне под Садгорой случилось несчастье. Солдаты из пехотного полка, находившегося на бывшей улице Русской, были в полях где-то под Марусиными Крыницами, и какая-то хуторская душа неизвестного дровосека или его жены продала хлопцам по их просьбе самогон, тушёнка у них была с собой. Если по содержанию консервной банки претензии могли быть только у ресторанного критика, то нечто мутно-белёсого цвета, налитое в стеклянную литровку без пробки, даже для простого солдатского носа пахло чем-то подозрительным. Но за это «нечто» было уплачено сначала деньгами, а потом, спустя несколько часов, наступлением слепоты. Загорелась горилка нестерпимым огнём в жадных глазах. МыколМыколыч, заведующий колхозным медкабинетом, первым принял отравленных пациентов и вспомнил всё, чему его хорошо учили в советском меде. Ещё полуживые шестеро солдатиков были срочно доставлены в медсанбат Садгоры и уже там под руководством новоявленного начмеда гарнизона, с трудом и со словарём читающего латынь, но хорошо говорящего на карпатском, уплатили в последний раз, отдав жизни за дегустацию родной самогонки. Младоначмед, следуя реформаторской моде сваливать всё на предшественников и отрицая очевидное, утверждал, что доставшиеся ему в наследство подчинённые с тридцатилетним лечебным стажем не в состоянии работать в новых условиях и как будто бы формулы метилового и этилового спиртов по-карпатски пишутся по-другому. Где ж его учили?

Разбираясь с этой бедой, старпом коменданта принимал убитых горем матерей, вытирал им слёзы, заказывал молебны в «Пьяной церкви», таскал и отправлял гробы, надрывая спину и сердце. Навзрыд плакала у него на плече троллейбусная кондукторша, хоронившая единственного сына, воспитанного ею без отца. Тогда как майор Дикий вместе с беспечной службой принимал и принимал командиров взвода, роты, батальона и полка, в которых служили эти шестеро, но никаких нарушений Устава гарнизонной и караульной служб каждый раз не обнаруживал, при этом чудесным образом находил приведенные им весьма убедительными по своей ценности доказательства невиновности в происхождении груза 200 в мирное время. «Зачем тогда я здесь? Кому я здесь нужен? Зачем потешным войскам порядок? – лейтенант мучился, не находя ответа. – Как же так, это же местные карпатские отравили своих же земляков! Не пришлых, не австро-венгров, не поляков-литовцев, не чехословаков, не румын и даже не русских! Своих! Теперь новый командарм запрещает в форме ходить по улице, местное население уже бьёт офицеров не по паспорту, а по морде без разбора эмблем на пуговицах и кокарде, прямо как это делали петлюровцы и бандеровцы в разное время в соседней стране. Куда ты скатываешься, Русь, что в Карпатах, кто отравил твои родники, на чью мельницу теперь льют воду твои горные ручьи, зачем потеряли реки свои берега? Тошно, противно, душно, задыхается во мне русский офицер и противогаз тут не поможет».

Бремя камней.

«Поможет или не поможет? Извини, что не поздоровался. Здравствуй, старик. Давно не виделись. Чего не моргаешь в знак приветствия? Ладно, тут понимаешь какое дело. Личное. Хочу посоветоваться. Как правильно поступить. Уехал добрый советчик фотограф, больше таких не осталось. «Одни мы с тобой здесь остались, сынок». Вот старушка даёт! Кстати, Чудесник, её брат, на твоё изображение похож – такая же седая борода, усы. Я ему спасибо так и не сказал. Спасибо, Юлик. Претит мне то, что я здесь делаю, с кем общаюсь, наелся этим аж до судорог желудка и сам на себя становлюсь не похож. А так хочется радоваться каждой минуте жизни. Но может остаться служить и терпеть всё это? Может, уехать, снять погоны, что-то делать руками, а не ногами в сапогах? Костя, вот, уволился и впрягся в кооперативное ярмо, таскает лапищами тюки с импортным товаром, а как нет товаров, то по заказам живущих на надгробных камнях выбивает зубилом имена умерших. Пишет, что проколол себе левое ухо и повесил серьгу, как у гусар-ахтырцев, зарабатывает неплохо, жена довольна и снова беременна, а сыну есть на что купить игрушек. МихалЮрич залёг на дно, уже ни телеграмм, ни справок, ни советов не даёт. Отучили его делать добро. Как будто ввели правило, что ни одно из добрых дел не должно оставаться безнаказанным. Родители написали, что дедушка всё переживал, когда смотрел про Карпаты по телевизору. То включал, то выключал ящик. Ворчал: «Уууу, всякий мусор повсплывал!» Так и умер, жалуясь на боль в раненой руке. За что он воевал? Извини святитель Николай. Да, некрещёный я. По младенчеству не довелось, а сам не удосужился. Не верю в уготованную тобой благодать и ношу тяжкий крест в себе, а не на теле. К кому мне ещё обратиться, уважаемый нарисованный товарищ святой? В храме твоём ходит в облачении злой человек, не знаю его церковного офицерского звания, ругается на рядовых молодых и старослужащих бабок, те ему уже в голос перечат. Нет к нему почитания даже у его подчинённых. Ладно, хватит ныть, здесь никого не интересует моя личная русская драма камня на сердце. Мужские гиперболы очень чувствительны и болезненны. Тут, в храме, на входе, дальше которого пройти не могу, купил книжицу «Любовь есть истина». Буду читать, может поможет. Аня говорит, что надо покреститься. Посмотрим, сначала надо всё на эту тему прочитать в энциклопедии. Узнать легче, чем поверить. Тут нужно чудо. Но как же тошно на душе без веры! Помоги мне, Николай Чудотворец, помоги поверить мне, неверующему. Потому как, если не поможешь ты, то помощи ждать неоткуда. Инфляция цены на билеты задрала непомерно. Но это вопрос цены, которую надо, необходимо, предстоит уплатить за два билета в одну сторону. Спасибо, Господи, что возьмёшь деньгами. Оставь мне мою жизнь до поры до времени».

Спустившемуся с книжкой в руках со ступеней собора на доминантную высоту города Феликсу навстречу шли жители Садгоры. Люди, как люди, любят одеваться в турецкое и своё – карпатское, так это всегда было. У него самого дома лежит поношенная турецкая футболка с флагом, как оказалось, карпатского государства. Любят они мамалыгу, так это каша из кукурузы, а ему она по вкусу попкорна. Нравится им жить зажиточно и не делиться с ближними, так и он не нищий и нищим не будет подавать, когда появятся свои дети. Ходят они только в кино и не посещают музыкально-драматиче-ский театр. После изменения репертуара там вообще нечего смотреть, показывают мужиков в колготках, костюмированные хороводы и пиры, как во время чумы, хотя таким, как Родион, это нравится. Но не это же разделяет его и их? В общем обыкновенные садгорцы, напоминают до-Гэ-Ка-Че-Пе-шных, вот только национальный вопрос, задаваемый дровосеками на всех ими обоссанных углах, испортил их.

Обычным вечером, ступая по теням, которые отбрасывали голые клёны, возвращался старпом коменданта домой, когда мимо комендатуры куда-то пробежала до боли знакомая долговязая фигура с кривыми ногами, как у кавалериста. На полевой форме были погоны лейтенанта, на боку висел противогаз, за спиной – вещмешок. Лошади не было, но именно это обстоятельство заставило Феликса остановиться: «Замковзвода старший сержант Родион? Привет! Какими судьбами? Перевёлся через комиссию «Солдатских и матросских матерей Садгоры»? А откель тут море и матросы? И эти женщины-матери тебе говорили, что ты не «щирый» и должен им доказать свою преданность? Доказал? Боюсь даже спрашивать – как.

Нет, о Трюкине не слышал новостей. Говоришь, что когда был путч, его – коммуниста и поборника империи понесло на улицы, стал он там агитировать, а какой-то мужик шёл с пивняка и они сцепились из-за ГКЧП? Упал, ударился головой об бордюр и нет теперь Трюкина? Да нет, нормальный он был, а закидоны у всех есть и у меня, и у тебя. А установили личность этого мужика? Он работал сторожем в музее? И что? При обыске нашли у него украденную из музея серьгу гусара-ахтырца? Говорит, что он из музея её не крал, а висела она на цепочке у Трюкина, тот уронил её в ходе драки, а он только её подобрал? Вот это да! Так, а кто же её украл? Думаешь? Ну, это навряд ли… будет теперь у ментов глухарь… Тебя назначили командиром взвода, которым раньше командовал Игорь из Сызрани? Никогда бы не подумал… А чего ко мне не зашёл? Что ты такое говоришь – не знал, как тебе – простому взводному подойти к старшему помощнику коменданта? Серьёзно? Да, ты что! Давай, я попробую с комендантом о тебе поговорить, переведёшься к нам, чего тебе здесь делать. Да, какие там деньги, о чём ты говоришь?! Мы же с тобой, брат, в одной казарме четыре года жили! Не хочешь? Сам попробуешь, у тебя родственник из ратуши работает директором-распоряди-телем театров и музеев и обещает помочь решить вопрос о должности в службе беспеки? Так они ж – эти… Ну, тогда что ж. А ты ещё больше похудел и усы отпустил. Стал похож на… извини, на дровосека. Метаморфоза! Метаморфоза говорю, то есть удивительное превращение. Да это не из словарей, чего ты, да я знаю, что ты не читал, это же песня такая есть у Талькова! Не слышал? Тогда не объясню. А где послушный капуцин? Оставил обезьянку на Байконуре, а-а, продал любимицу, не жалко было? Никого не жалко?! Пошли ко мне, по сто грамм выпьем. Скоро же Новый год. За встречу, помянём Трюкина, давай! Не пьёшь теперь, боишься, что узнает беспека и комитет матерей, а ты у них на испытательном сроке? Ну, ладно, бывай!»

Аллюром унёсся дальше боящийся собственной тени кавалерист-танцор Родион, а Феликс, удручённый, пошёл к себе. Он никогда не был дружен со старшим сержантом, тот даже пару раз не давал ему увольнительной записки, но он зла не держал, а даже был рад встрече с замкомвзвода. Курсантское братство значило для него очень много. Но оказалось, что наличие однокашников в одном городе не решает проблему одиночества.