Медведь

Маргарита никогда еще не присутствовала на встречах такого уровня. Помнится, она очень волновалась, хотя внешне это никак не проявлялось. На обеде должен был решиться крайне важный для банка «Русич» вопрос о поставках нефти. Все зависело от решения президента.

Все началось прекрасно: прием, ни к чему не обязывающие фразы, сдержанное восхищение при виде Маргариты, а она была хороша, дьявольски хороша – открытые плечи, загадочная улыбка, сияющие глаза… Потом стол, первый тост, поднятые бокалы с шампанским… И тут, то ли по неосторожности, то ли от волнения, во время глотка Маргарита откусила краешек бокала.

Выплюнуть в руку, улыбнуться и пошутить?.. Или сделать это незаметно? Но она в центре внимания, красивая дама, жена виднейшего банкира. А потом перешептывания, иронические намеки: «Это та, что закусывает шампанское стеклом. Читали про йогов? Во-во… Муж специально для нее выписывает из Чехии хрусталь. Чтобы у нее выработался вкус. Ха-ха…» А Лозовского будут встречать понимающими улыбками – как же, бывает, опростоволосилась половина, нечего было искать жену на помойке… Какие серьезные вопросы можно решать с человеком, у которого жена такая дура?

Маргарита сидела весь обед, заложив кусок стекла за щеку. Она ослепительно улыбалась, уместно шутила, но наотрез отказывалась от еще одного бокала и закуски. И только потом, когда все встали из-за стола, а президент увел ее мужа для приватной беседы, она выскочила в дамскую комнату и выплюнула осколок.

– Наталью похитили, – сказал Лозовский. – И еще кассета… Порнуха с ее участием. – Петр Григорьевич хмуро кивнул на видеомагнитофон. – В качестве выкупа – канал «Орбита».

– И кто эти умники?

– Или «синие», или кто-то из кандидатов. Выборы на носу. Вот-вот выстрелит стартовый пистолет…

– Значит, на Попкове можно поставить крест?

– Вовсе нет. У Виктора есть в рукаве пара козырей. – Лозовский подумал о плане «Зубы дракона». – Но будет скандал. Рикошетом ударит и по нему. Но если я отдам канал, то крест можно поставить на нас. Да и черт с ним… Наталья!.. С ней могут сделать что угодно. Это ты понимаешь?

– Что тут понимать!..

Маргарита скривила губы. Ее будущее, все планы и птица, парящая высоко в небе – все это ставилось под большой знак вопроса. Мириться с этим было нельзя. Она не могла, не хотела начинать все с начала. Это было не честно, не справедливо, в конце концов, просто глупо.

– Позвони Попкову, – твердо сказала Маргарита. – Из-за твоей дочки мы по уши в дерьме. Но и он не останется чистеньким…

– Да что он может сделать?

– У него связи в ФСБ. Он умеет находить нужных людей. Пусть свяжет тебя с кем надо. Конфиденциально. Никаких бумаг. С глазу на глаз.

– Если они об этом узнают, – Лозовский кивнул на видеомагнитофон. – Наталья может пострадать…

– А ты уверен, что она не пострадает, когда ты выполнишь все требования? Ты, вообще, уверен, что она еще жива? Если хочешь вытащить свою дочку, эту… Короче, если хочешь ее спасти и остаться на коне, звони Попкову. Он обязан тебе по гроб жизни. Он разорвется, но найдет Наталью. И уничтожит кассеты. Должны быть копии. Звони ему! Не тяни! Не обращаться же в милицию!..

Маргарита вскочила с колен мужа. Теперь она ничем не напоминала ту томную красавицу, которая несколько минут назад вошла в кабинет. Волчица. Волчица, защищающая свое логово.

Маргарита быстро набрала номер и протянула мужу телефонную трубку.

– Приемная мэра. Говорите…

– Это Лозовский. Соедините меня с Виктором Михайловичем.

Глава седьмая

Как мало иногда нужно для того, чтобы человек почувствовал себя счастливым! Иногда достаточно вовремя выданной зарплаты, или улыбки проходящей мимо девушки, или просто хорошей погоды. А Малахову сейчас для полного счастья нужна была чашечка горячего кофе, музыка и сигарета. Именно в такой последовательности.

Михаил поставил на огонь красноватую медную джезву и приступил к священнодействию. Вот начала появляться пена, вот поплыл такой дразнящий горьковатый аромат… А теперь нужно дать кофе отстояться.

Он посмотрел в окно.

Тучи сгустились в разбухшие серые горы. Они грузно передвигались по небу, поглотили весь свет, кроме тревожных отсветов уличных фонарей и желтых прямоугольников окон. Дождь не переставал.

Тучи спустились совсем низко. Казалось, они скребут своим брюхом по мокрому асфальту. Они заполонили все небо, и черная злобная пелена протянулась над крышами от горизонта до горизонта.

Нет, солнце никогда больше не встанет. Дождь будет журчать и журчать, с рычанием обрушиваться на землю, гулять и стучаться в окна, вздыматься пузырями на тротуарах. Он зальет все: улицы и площади, срежет под корень деревья, подроет фундаменты зданий – и город поплывет по мутным водам, как потерпевший крушение корабль, а дома будут ежиться, трястись от холодной, безжалостной сырости и тесно прижиматься друг к другу, чтобы хоть немного согреться. И тогда люди покинут тонущий корабль.

А дождь будет падать и падать. А потом земля напитается, и на этом месте начнет всходить новый город – одни колосья и никаких плевел. А когда дома созреют, в них поселятся люди, и все начнется сначала.

…А кофе готов. Малахов налил его в большую чашку, уселся на диван и взял в руки пульт дистанционного управления музыкальным центром. Теперь для счастья нужна музыка. Классика. Вот так… На панели проигрывателя зажглись разноцветные огоньки. Мастерскую заполнили звуки музыки. Оркестр играл Моцарта.

Словно тысячи колокольчиков, медных, бронзовых, серебряных, золотых, вдруг затрепетали разом под порывами ветра, залетевшего под купола собора и разбудившего дремавших там птиц. А птицы проснулись и рванулись в небеса, задевая кончиками крыльев колокольное кружево. И под взмахами белых крыльев рождалась мелодия, изумительная по красоте и прозрачности.

Иногда встречались меланхолические нотки, но они тут же исчезали, не могли не исчезнуть, потому что голубиная стая бурлила жизнью – каждая птица знала свое место, а все вместе они создавали чудесное созвучие.

– Говорила мне мама: «Иди в музыканты…» – вздохнул Михаил. – А я, вот, не послушался… Сидел бы сейчас за роялем, огромным, космическим таким роялем, на все сцену – аплодисменты, похвалы критиков, восторги молоденьких поклонниц… И никаких тебе трупов. Играл бы Моцарта для Ирины и Анютки. Это ли не счастье? А, Малахов?..

Фортепьяно. Этот инструмент одинаково хорошо передавал и поэтическую созерцательность и бурное волнение. Малахова приводили в восторг богатейшее разнообразие оттенков и удивительная звучность.

Много есть в мире вещей непонятных, темных, но к фортепьянным концертам Моцарта это не относилось. Радость с легким налетом грусти. Но даже эта грусть была светлой, лишенной страданий – Моцарт не выносил страданий и тоски. Его музыка звучала вдохновенно, жизнерадостно и лирично, ласка сменялась веселым смехом – все пройдет, все трудности будут преодолены, тучи рассеются, и в город снова вернется солнце…

А в начале последней части раздался телефонный звонок. Михаил отставил пустую чашку, убавил звук и поднял телефонную трубку.

– Это я.

Малахов узнал голос Потапчука.

– Слушаю.

– Хорошо, что ты на месте. Я уже поднимаюсь. Кстати, у тебя есть видеомагнитофон?

– Есть.

– Хорошо. Посмотрим один фильм. Так, несколько отрывков…

– Посмотрим.

Михаил положил трубку и взглянул на часы. Ни дослушать концерт до конца, ни выкурить сигарету у него уже не получится. Достижение полного счастья опять отодвигалось в туманное будущее.

Малахов отключил музыкальный центр и посмотрел на телевизор. Странно. Обычно Потапчук приходил, пил свой кофе, а потом доставал чью-нибудь фотографию и клал ее на стол. «Этот человек опасен. Его нужно аккуратно скомпрометировать.» Так и говорил – «скомпрометировать». Не «убрать», не «убить»… Потапчук умел красиво говорить о самых неприятных вещах.

Даже Малахова он называл не профессиональным «ликвидатором», не наемным «киллером», а «карающим мечом Фемиды». Впрочем, он был близок к истине.

Странная штука – память. Любое событие запечатлевалось в памяти Малахова, точно картинка, вклеенная в альбом. Толстый альбом, распухший от множества картинок – иногда ярких, красочных, солнечных, а большей частью дешевых, захватанных, грязных картинок, изображавших только боль.

Они хранились внутри, в самом сердце. А Малахов вновь и вновь невольно их проглядывал: открывал альбом тайком, словно мальчишка, листающий «Плейбой», пересматривал его с конца к началу, останавливался на какой-то странице, внимательно рассматривал одну картинку за другой, а затем мог или открыть следующую страницу, или вовсе захлопнуть альбом.

Темные страницы памяти. Дорога. Целая вереница людей. Они двигаются медленно, и нет у них никакой цели – никуда они не спешат, ни к кому не торопятся, потому что давно уже мертвы. Малахов знал это наверняка, потому что сам и убил их. Скомпрометировал…

Их фотографии в альбоме памяти. Лица спокойные. Ни гнева, ни желаний, ни страданий и боли. Ни жизни. Они смотрят со страниц на Малахова, словно укоряют его за то, что он с ними сделал.

А иногда одна какая-нибудь картинка начинала преследовать Малахова, будто страница согнулась или смялась, и теперь альбом открывается только на ней. Гниющий, разлагающийся труп в расщелине… Запах, липкий на ощупь и черви, копошащиеся в разорванном животе…

Но это случалось редко, только тогда, когда Малахов спал и терял над мыслями контроль. Потапчук объяснял это внутренним разладом. Мол, нужно поменьше думать над философией, а побольше над практикой. И вообще, быть проще: не надевать на себя мантию судьи – только колпак палача. Если, мол, весы в руках ослепшей Фемиды заржавели, то справедливость восстанавливает меч.

Вернувшись после Афгана Малахов понял, что Закон не всесилен. Богиня справедливости закрыла глаза повязкой и не видела, что творится на земле. И когда человек из ФСБ предложил Малахову восстанавливать справедливость там, где закон бессилен, он без всяких раздумий согласился.

И началась его новая, вторая жизнь. Официально Малахов числился в списках погибших на войне. Ему дали другое имя, собрали по крупинкам новую биографию. Он выпал из мира, исчез для всех, кроме одного человека – «хозяина».

Малахов был не один. Их было семеро. «Великолепная семерка». Так же, как и он, эти ребята были мастерами рукопашного боя, отличными стрелками, способными стрелять на слух или потушить в темноте сигарету с двухсот метров.

Да, они умели многое: стреляли, метали ножи, виртуозно водили машины, но главное – они верили, искренне верили в то, что занимаются пусть грязным, но необходимым делом. Страна бушевала, как море. Со дна, вместе с мутью, поднялись жуткие чудовища. И если этих чудовищ уничтожить, то море успокоится и воды снова станут прозрачными.

Наивно… Но они в это верили: смотрели на фотографии, протянутые «хозяином», просматривали конверт с необходимой информацией и уходили на задание, в темноту, в ночь. Они себя так и называли – «ночные псы».

Служба Безопасности мощнейшая организация с почти неограниченными возможностями. Их «хозяин» занимал в этой организации достаточно высокое положение. И тем не менее он отчаянно нуждался в своей ночной своре. Очень часто «сверху» поступали письменные инструкции, ограничения, порой раздавались телефонные звонки, и чей-то запрет сводил на нет тщательно продуманные операции. Бумага с высокой подписью была сильнее любого оружия. И тогда «хозяин» выходил на связь с кем-нибудь из «ночных псов».

Так продолжалось годы. В конце концов из всего отряда в живых остался только Малахов – «Медведь». Так его в шутку прозвали за недюжинную силу, ровный, спокойный характер и уникальную способность отчетливо видеть в темноте.

Действительно, Малахов даже дождливой безлунной ночью мог читать газету, а в полной темноте прекрасно различал предметы на расстоянии до десяти метров. Кроме того, он обладал очень чувствительным, прямо-таки звериным вкусом и нюхом. Не раз на спор с завязанными глазами он по запаху узнавал членов своей «своры», мог определить напиток в плотно закупоренной фляге, интуитивно чувствовал стороны света и мог с большой точностью без часов назвать время.

Все это у него выходило шутя, без усилий. Малахов воспринимал свои таланты, как должное. С его губ не сходила едва заметная улыбка. Демонстрируя по просьбе напарников свои «фокусы», он выглядел вялым, неуклюжим, даже немного сонным – этакий простодушный увалень, настоящий Михайло Иванович из русских народных сказок. Но в любой момент, как по волшебству, Малахов – девяносто килограмм мышц и сухожилий без единого грамма жира – мог преобразиться в готового к схватке бойца. И тогда он действительно напоминал медведя – решительного, неудержимого, страшного в своей ярости.

Погиб «хозяин». Его место занял другой. И остальные ребята погибли. Любая ошибка в работе вела прямиком в могилу. А вот Малахов остался. И кличка эта осталась за ним. «Медведь».

Погони, засады, охота: переодевания, изменение походки, голоса, постоянная настороженность… И смерть. Смерть была его работой. Не было ничего личного между ним и людьми, которых он «компрометировал» по указанию «хозяина». Была только холодная решимость выполнить порученное дело, чего бы это ни стоило, ведь речь шла о справедливости. И Медведь восстанавливал эту самую справедливость.

Иногда все происходящее казалось ему сном или игрой. И правило было только одно: убить или быть убитым. Это было честное правило, и Малахова оно устраивало.

Он всегда работал один: не входил ни с кем ни в какие союзы, не сколачивал коалиции – просто выслушивал задание и уходил в ночь. И у противника не оставалось ни одного шанса на победу: Медведь действовал стремительно, убивал без раздумий, а потом мгновенно уходил, растворялся в толпах горожан, в лабиринтах проспектов и улиц, в каменных джунглях огромного города – человек ночи, оборотень без лица, косматый зверь в обличье ленивого увальня. Он инстинктивно чувствовал опасность и старался не допускать ошибок, потому что возможности учиться на ошибках у него нет: первая же его ошибка будет последней. Как это случилось с прежним «хозяином». Как это случилось с напарниками. Как это в любой момент может случиться с ним.

– Кофе хорош, нечего сказать, – кивнул головой Потапчук, отхлебнув глоток из фарфоровой чашечки. – Как тебе это удается?

– Секрет, – улыбнулся Малахов. – Да ты пей, Федор Филиппович… Кури, если хочешь… И рассказывай, что привело тебя, на ночь глядя, в мои апартаменты.

Потапчук достал из дипломата видеокассету и протянул ее Малахову.

– Просмотри. Это не долго.

…Девочка. Нет, уже девушка. Лет шестнадцать… Волосы темные, рост – сто семьдесят, вес шестьдесят, глаза – карие… Она сидит у окна, смотрит на ночной город и курит.

За кадром звучит голос:

– Как видите, Петр Григорьевич, ваша дочка цела и невредима. Трехразовое питание, душ, вечером – телевизор. Мы же не звери… Обстоятельства вынуждают нас поступать таким образом… А обстоятельства, Петр Григорьевич, таковы…

Комната пуста. Только матрас на полу. А на окне-то решетка. Хотя, судя по мелькающей за окном рекламе «Кока-Колы», это не первый этаж. Наверное, второй или третий. У девушки усталый вид… Нет, скорее, разочарованный… Точно так же выглядит Анюта, когда по телевизору вместо обещанного мультфильма начинается трансляция первенства страны по футболу.

Губы девушки густо накрашены помадой – на фильтре сигареты видны темные следы. А сиреневые табачные колечки растекаются по оконному стеклу, как волны от брошенного в воду камня. Ловко она с этими колечками!.. Чувствуется практика.

Девушка повернула голову. Теперь она смотрела прямо в камеру. Потапчук остановил изображение.

– Это Наталья Петровна Лозовская. Да, да, дочь того самого Лозовского. Она похищена неизвестными личностями. Сегодня днем Лозовский получил видеокассету. Я так понял, что это грязная порнуха, в которой главную роль играет его дочь – эта самая Наталья. Возможно, ее накачали наркотиками, возможно, запугали… Ты ведь знаешь – существуют тысячи способов заставить человека делать то, что ему совсем не хочется делать.

Малахов еле заметно кивнул головой.

– Ее нужно найти, – сказал Потапчук.

И замолчал. Надолго. Хмурил лоб, скреб щеку. Словно не знал, достаточно ли он дал информации или все-таки нужно кое-что добавить. Малахов считал, что информации явно недостаточно.

– Кого нужно найти? – спросил он, чтобы вывести «хозяина» из ступора. – Копии кассеты или девочку?

– И то, и другое. Школьница. Десятый класс. Пропала два дня назад. Потом пришла кассета. Требования похитителей ты слышал.

Потапчук фыркнул и снова принялся хмуриться и скрести щеку. Он был в явном затруднении. Значит, это дело представлялось ему достаточно серьезным.

Странно… Ну, хорошо. Пропала девушка, школьница, дочка солидного банкира, связанного с ведущими политиками. Лозовского шантажируют, требуя доли в рекламном бизнесе. Это, конечно, ужасно, состав преступления налицо… Но это не могло так заинтересовать Потапчука – его отдел занимался совсем другими вещами. Да и Малахов не был специалистом по борьбе с киднеппингом. А вместе с тем Малахов давно уже не видел своего шефа в таком состоянии – взволнованный, что-то недоговаривающий, какой-то нерешительный, Потапчук находился сейчас в таком явном противоречии с самим собой, что, казалось, вот он встанет, заберет кассету и скажет, что этим делом займутся его ребята из отдела.

Но ничего подобного не произошло. Потапчук поднял на Малахова глаза и спросил:

– Справишься за три дня?

Теперь следовало сказать, что «и не такие дела раскручивали», или утвердительно кивнуть с солидным, понимающим видом, или еще каким-нибудь образом высказать свою решительность и готовность действовать. Но многое было не ясно. А Малахов не любил работать вслепую.

– Я должен найти Наталью Лозовскую и копии видеокассеты, – сказал он. – Это понятно. Не понятно, почему это дело ты поручаешь мне, одному мне, а не своре своих волкодавов, а ведь, как я понял, дело срочное – ты никогда еще не вызывал меня по пустякам. Не понятно, почему вообще ты занялся этим делом, ведь похищения детей находятся за пределами сферы деятельности твоего отдела. Не понятно… Ах, как много остается непонятного… Федор Филиппович, в чем дело? Что ты темнишь? Или я вышел из доверия?

Некоторое время Потапчук молчал. Потом криво усмехнулся.

– Ладно. Не обижайся. Это не мои секреты. Мэр попросил меня предоставить непосредственным исполнителям минимум информации. Дело, похоже, попахивает политикой, большой политикой. А Наталья Лозовская является приманкой в состязании охотника и тигра.

– Ого, – присвистнул Михаил. – Значит, дело на контроле у Попкова. Так вот почему этим делом занялся ты…

– Лозовский отказался привлекать к делу правоохранительные органы. У него достаточно врагов в Министерстве внутренних дел. Если вся эта история станет достоянием гласности, а кассета попадет к ним в руки, то неприятности не закончатся. Они только начнутся… – ответил Потапчук. – Вот Лозовский и отказался от официального расследования. Он попросил своего приятеля о содействии. А Попков обязан Лозовскому всем. Он тут же по старой памяти позвонил мне. Мы встретились, поговорили. Кстати, он сказал, что в случае удачного завершения дела гонорар составит пятьдесят тысяч. Долларов, конечно. Пятьдесят тысяч! Это твои деньги. Впрочем, для Лозовского это мелочь. А Попков… Попкову, ты знаешь, очень трудно отказать. Он бывает очень убедительным… Кроме того, его прочат в президенты…

Потапчук замолчал. Без слов было ясно, что Попков не забудет об оказанной ему услуге и, если станет президентом, наверняка отплатит сторицей… Так что расклад был честным: Малахов получает деньги, а Потапчук реальную возможность занять один из ведущих постов на вершине пирамиды.

– Хорошо, – кивнул Малахов. – Три дня?

– В среду Лозовский должен утрясти все вопросы в совете директоров и дать определенный ответ. Ему позвонят.

– Понятно… Давай-ка начнем все сначала. Какая информация есть о Лозовском?

Глава восьмая

– Лозовский Петр Григорьевич, – начал Потапчук. – Шестьдесят семь лет. Отец был шахтером, а мать бухгалтером в правлении. Судя по всему, жили небогато. Тогда все так жили. Активно строили коммунизм, боролись с врагами народа… Наверное, из-за этой постоянной бедности Лозовский и мечтал о богатстве и славе.

Отец Лозовского исчез еще во время чисток тридцать восьмого. Три года Петр жил вместе с матерью – подрабатывал в правлении помощником истопника. А потом, во время взрыва на шахте, погибла и мать…

В палате царил серый полумрак. Огромная кровать с высокими спинками, увешанными какими-то странными, жуткими на вид приспособлениями. Возле кровати капельница. От нее к левой руке матери змеится резиновый шланг. Какие-то ящики на полу, от которых провода и трубки тянутся под белую простыню.

И лицо матери было таким же белым, как простыни. Ни кровинки. Большие черные глаза смотрят спокойно, без удивления. Петр подошел к кровати. Мать увидела его, улыбнулась одними кончиками губ.

– Вот ты и пришел, – еле слышно произнесла она.

– Мама, – сказал он, присаживаясь возле кровати.

Странно, Петра не покидало чувство нереальности происходящего. Все было не так, не по-настоящему, выдумано. Ведь это она, мать, всегда сидела возле его кровати, когда он лежал с простудой, это она держала его за руку и разговаривала с ним. А теперь все перевернулось, и теперь между ним и этим огромным миром там, за окном, никого нет.

– Мама, – сказал он и поцеловал ей руку.

– Ты всю жизнь провел в темноте шахты, под землей, в двух шагах от преисподней… – бормотала она. – Вот темнота и не отпустила тебя… Позови ко мне сына.

– Мама, это я. Я здесь.

– Сынок… Ты… – Мать осеклась, повернула к нему голову. – Ты пришел…

– Конечно, мама. Как ты?..

– Когда-нибудь ты будешь другим, – горячо зашептала она. – Я видела сон. А вчера отец пришел и сказал… Разве я не говорила тебе? Я ведь знала, что так и будет!..

– Ты, мам, лежи, не разговаривай, набирайся сил.

Петр старался не касаться простыни, которой была укрыта мать. Из-под нее во все стороны топорщились пипетки и трубочки. И все они уходили в живое тело матери.

Она внимательно на него смотрела. Петр осторожно погладил кончиками пальцев худенькую ладонь.

– Бойся темноты, сынок. Не уходи под землю. Не делай этого…

– Не буду, мама…

– Запомни это! – сказала она резко. – Слушай себя, ищи свет в себе, иди за этим светом… Он приведет, он укажет… Только наверх.

– Да, мама.

Петр не понимал, о чем она говорит. Какой-то бред. Ей совсем плохо.

– Ты, верно, думаешь, что твоя мать – сумасшедшая. – Она закрыла глаза и отвернулась. – Думай что хочешь. Это не важно. Только помни: наверх. Иначе темнота засосет тебя, и ты никогда не выберешься к свету – забудешь дорогу… Вот и отец так же… Помни…

– Хорошо, мама.

Он посидел с ней еще минут пять. Она молчала. Лежала с закрытыми глазами, и только едва заметное дыхание говорило о том, что она еще жива. Потом он поднялся и направился к двери. Через полчаса нужно на работу.

Он уже взялся за ручку двери, когда вновь услышал ее дребезжащий голос:

– Наверх… Ради меня…

– Да, мама.

А на следующее утро, за несколько минут до его прихода, она умерла.

– Через месяц после смерти матери началась война. – Потапчук перевернул несколько листков. – Петр вместе с другими беженцами оказался в Сибири. Так, в одиннадцать лет, он оказался воспитанником детского дома имени товарища Коромыслова.

– Веселое у него было детство, – заметил Малахов.

– Обычное для того времени. Война, детдом… Кстати, там он занялся спортом – при детском доме была боксерская секция. Нужно признать, что определенных результатов он добился. Даже во время службы в армии он продолжал тренироваться и выступать на ринге. За несколько лет вырос до кандидата в мастера спора СССР, был двукратным чемпионом Сибири, призером чемпионата России. Он должен был войти в сборную Союза, но… Решающую роль сыграло мнение его тренера…

Потапчук порылся в дипломате и вытащил папку. Хитроумная никелированная защелка скрепляла разнообразные материалы: отпечатанные машинописные листы, какие-то справки, газетные вырезки…

– Вот… Сохранилась стенограмма совещания тренеров… «Если бы этот парень мог на минуту забыть о бабах, я бы сделал из него чемпиона мира в полутяжелом весе. Сейчас ни в одном из наших клубов нет парня, который мог бы свалить его с копыт. Когда я открыл этого парня, то обрадовался – решил, что наконец-то у меня будет настоящий чемпион. Я нянчился с ним столько лет… Но этот олух совершенно не хотел заниматься в полную силу. Такие данные… А характера маловато. Вы ж видели его на ринге – он побеждает без труда. Но вот когда я стал его сводить с настоящими боксерами, мастерами, он сломался. Четыре месяца не показывался на тренировках… Позавчера только заявился. А вы говорите об Олимпиаде!.. Да, он быстр, и удар поставлен. Даже сейчас, после четырехмесячного безделья, он справится с любым из остальных моих парней. Разве что выставить против него тяжеловеса… Однако, если ему врезать, как следует, то он сразу наложит в штаны! Вся мишура слетит с него в один миг. Весь вопрос в том, кто ему врежет? Но я уверен, что на Олимпиаде такой парень найдется. И тогда Петр сбросит перчатки и уползет с ринга. Я знаю. Он сам не знает этого, а я знаю… Повидал на своем веку…»