Собака, которая не хотела быть просто собакой

Папа тут же раскаялся. Он поспешил за Маттом в погреб, и мы услышали, как он извинялся, но безрезультатно. Три долгих дня Матт просто не замечал папу. Применение силы вместо убеждения было, по мнению Матта, смертным грехом.

Очень рано у нашего пса развилась еще одна несносная привычка, от которой он так и не избавился. Когда упрямое ворчание не помогало уклониться от исполнения какой-нибудь неприятной обязанности, он притворялся глухим. Иногда я терял самообладание и, наклонившись так, чтобы поднять одно из его длинных ушей, кричал ему мои приказания голосом валькирии. Но Матт поворачивал ко мне свою морду с таким выражением, что казалось, он вот-вот вежливо, с несносным спокойствием спросит: «Извините. Вы что-то сказали?»

Мы не могли предпринять никаких мер, чтобы излечить Матта от раздражающей нас привычки, так как точно такая же привычка была у моего дедушки со стороны папы, который иногда навещал нас. Дедушка бывал абсолютно глух ко всему, что требовало с его стороны каких-нибудь усилий. Однако он мог услышать и среагировать на слово «виски», даже если бы его произнесли шепотом в запертой спальне тремя этажами выше того уютного кресла, в котором он обычно сидел.

Читателю уже ясно, что с такой собакой, как Матт, жить было нелегко. Но непреклонность, из-за которой с ним было так трудно справляться, в еще большей степени затрудняла, а иногда делала фактически невозможным его собственное общение с окружающим миром. Упрямство на всю жизнь обрекло его на трагикомическую роль. Но, к несчастью, его борьба с капризницей судьбой не была только его личной борьбой. Она неизбежно вовлекала и тех, кто его окружал, причем часто это вело к катастрофическим последствиям.

Где бы Матт ни проходил, он оставлял по себе неизгладимые воспоминания, то сопровождавшиеся вскриками негодования, то покрытые пеленой почти полного безумия. В нем сидел дух Дон Кихота. Вот в такой атмосфере моя семья и я жили более десяти лет.

Глава 3

Тоска сизая

Пожалуй, самое страшное унижение, какое Матту пришлось претерпеть от нас, было связано с любовью моего папы к английскому языку. Библиотекарь, писатель, начитанный человек, папа был воинствующим защитником святости письменного и устного слова, и, когда он сталкивался с неправильным употреблением слов, возмущение его не знало границ.

Но поскольку североамериканцы говорят именно так, как и положено говорить североамериканцам, у папы частенько были все основания гневаться. Один раз я сам видел, как он с презрением отвернулся от представителя так называемой новой аристократии, известного бизнесмена, услышав, что бедняга собирается «занемедлить» выпуск нового продукта. Папа считал, что такого рода бессмыслица непростительна. А уж когда дело касалось жаргона рекламщиков, у папы просто не находилось слов.

Он испытывал к рекламному стилю такую неприязнь, что популярные журналы редко допускались в наш дом. Маму отсутствие этих журналов огорчало; но вы не можете себе представить, какие неприятности обрушивались на наши головы, если папа случайно обнаруживал экземпляр журнала «Друг женщин», спрятанный за диванными подушками в гостиной. Потрясая возмутительной книжицей, папа разражался обвинительной речью и осыпал своих невольных слушателей целым градом язвительных предсказаний о том, что грозит миру, допускающему такое поругание святая святых.

Такие случаи бывали, к счастью, редки, но время от времени, когда один из нас забывал об осторожности, это повторялось. Именно в результате одного такого инцидента на Матта обрушилась «сизая тоска». Все началось весенним вечером, на второй год жизни Матта. К маме приходили на чай подруги, и одна из дам принесла популярный журнал для женщин, а потом не потрудилась унести его с собой.

В тот вечер папа был не в своей тарелке. Он забыл захватить из библиотеки очередную охапку книг. Предаться своему любимому вечернему занятию он также не мог. Папа любил дергать сорняки в садике за домом, но сегодня москиты были слишком назойливы. Он остался в доме и бесцельно слонялся по гостиной, пока у мамы не лопнуло терпение.

– Ради бога, перестань топать, – сказала она наконец. – Сядь и почитай журнал. Он там, на столе, у моего стула.

Мама, должно быть, была полностью поглощена вязаньем, когда говорила это. Она редко бывала так несообразительна.

Из моей спальни, где я писал сочинение по Шамплену[11], я слышал ее слова, но не обратил на них должного внимания. Матт, который спал у меня в ногах и видел сны, совсем ничего не слышал. Никто из нас не ожидал того отчаянного вопля, который в следующее мгновение огласил весь дом. Папин голос, достойный строевого командира, вгонял в оторопь даже тогда, когда, как в этот раз, сами слова вообще было невозможно понять.

– Что же, черт побери, могут сказать соседи, когда они видят в нашем доме грязное исподнее? – прогремел он.

Матт вскочил так внезапно, что больно стукнулся головой о крышку стола. Шамплен вылетел у меня из головы, и я судорожно стал вспоминать какой-нибудь свой проступок, связанный с бельем. Затем мы услышали успокаивающий, миролюбивый голос мамы, пытавшейся все уладить. Мой пульс снова стал нормальным, и, подгоняемый любопытством, я вышел в холл, чтобы заглянуть в дверь гостиной.

Папа мерил комнату, вышагивая как сержант-майор, и размахивал перед собой раскрытым журналом. Я мельком увидел красочную, во всю страницу рекламу, на которой была изображена невыразимо грязная пара кальсон, как позорный флаг развевающаяся на бельевой веревке. Через всю страницу крупными красными буквами шло убийственно оскорбительное обвинение:

ЭТО, МОЖЕТ БЫТЬ, ВАШИ!

Мама сидела на стуле мирно, но губы поджала.

– Послушай, Ангус! – сказала она. – Возьми себя в руки! Ведь каждый хочет жить, а если эта компания не может иначе продать свою синьку для белья, то как же ей быть?

Папа ответил язвительным и, на мой взгляд, подходящим советом, но мама пропустила его замечание мимо ушей.

– Возможно, это немножко вульгарно, – продолжала она, – но реклама должна бросаться в глаза читателю, вот она и бросается. Разве не так?

Уж кому-кому, а папе реклама заскочила в глаза.

– Ну вот видишь, – закончила мама торжествующе. Такими словами она всегда завершала свои доводы.

На следующее утро журнал бросили в мусоросжигатель, и мы с мамой подумали, что вопрос исчерпан. Мы ошибались, ибо не знали законов работы подсознания. Мы не догадывались, что где-то там, в самой глубине, этот случай все еще бередит папину душу.

Лето шло, болота снова пересохли, покрылись белым налетом, молодые хлеба повяли и сгорели – наступил сезон засухи. В обжигающем воздухе постоянно висел слой пыли, и мы избавлялись от ее песчаного прикосновения, только когда сбрасывали одежду и шли окунуться в ванну. Матт был лишен такого облегчения. Его длинная шерсть впитывала и удерживала пыль до тех пор, пока не спутывалась в колтун и не меняла свою обычную окраску на желто-шафранный цвет, но в ту раннюю пору, чтобы избавиться от страдания, он еще не научился добровольно залезать в воду.

Пес был истинным порождением засухи. Думаю, в первые месяцы жизни он видел так мало воды, что имел право относиться к ней подозрительно. Во всяком случае, он шарахался от любого количества воды так же, как индейская лошадка шарахается от гремучей змеи. Когда мы решались искупать его насильно, он не только сопротивлялся и притворялся глухим, но, если ему удавалось от нас вырваться, заползал под гараж и сидел там без пищи и питья, пока мы не сдавались и не заверяли его клятвенно, что купания не будет.

Не менее трудно было составить план, как заманить ничего не подозревающего Матта в подвал, где уже наготове стояли лоханки. Эта проблема требовала каждый раз новых уловок, ибо Матт ничего не забывал, а подозрения насчет купания возникали мгновенно. Однажды для этого мы запустили в подвал живого гофера и затем, якобы неожиданно обнаружив зверька, позвали Матта, чтобы он его поймал. Но этот гениальный прием сработал только один раз.

Само купание бывало тяжелым испытанием для всех, кто принимал в нем участие. Во время первых попыток на нас были дождевики, зюйдвестки и резиновые сапоги, но толку от них было мало. Позднее мы стали раздеваться до трусов. Матт никогда не сдавался и ни перед чем не останавливался, чтобы оставить лоханку и нас в дураках. Однажды он вырвал у меня из рук лигроиновое мыло[12] и проглотил его – не знаю, случайно или из упрямства. Почти сразу же у него изо рта пошла пена, мы прервали купание и вызвали ветеринара.

Ветеринар был человек средних лет, лишенный воображения. Его практика в основном сводилась к лечению фурункулов у лошадей и затвердения вымени у коров. Ветеринар отказался поверить, что Матт добровольно проглотил мыло, и ушел раздраженный. Матт, воспользовавшись перепалкой, исчез. Вернулся он через сутки осунувшийся, слабый – убедительное доказательство рвотного действия лигроинового мыла.

Решение выкупать Матта всегда было сложно принять, и мы старались откладывать это мероприятие как можно дольше. Его уже давно пора было купать, когда в конце июля я уехал на несколько дней к приятелю на озеро Маниту.

Мне очень понравилось Маниту, которое считается одним из самых соленых озер Запада. Мой друг и я целыми днями пытались в нем поплавать, но вода была настолько соленой, что нам никак не удавалось ни погрузиться достаточно глубоко, ни добиться равновесия, а потом на солнце соль вызывала болезненные ожоги и сильный зуд.

В понедельник утром в беззаботном и радостном настроении я вернулся в Саскатун. Я подошел к дому по главной дорожке, высвистывая Матта: у меня был для него подарок – мертвый гофер, которого только что мы подобрали на обратном пути. Матт не ответил на мой свист. Немного обеспокоенный, я толкнул входную дверь и увидел маму, которая сидела на диване с выражением глубокого страдания на лице. При моем появлении она встала и судорожно прижала меня к своей груди.

– О дорогой, – воскликнула она, – твоя бедная, бедная собака! О твоя бедная собака!

Меня охватил смертельный страх. Я застыл в ее объятиях.

– Что с ним? – потребовал я ответа. Мама отпустила меня и посмотрела мне в глаза.

– Крепись, дорогой, – сказала она. – Ты лучше сам погляди на него. Он под гаражом.

Я уже бежал.

Пространство под гаражом было личным убежищем Матта, так как туда можно было попасть только через узкий лаз. Я встал на четвереньки и заглянул в нору. Когда глаза привыкли к темноте, мне удалось различить нечто похожее на Матта. Он свернулся клубком в самом дальнем углу, наполовину прикрыв голову хвостом, и угрюмо сверкал из мрака одним глазом. Я понял, что его не покалечило серьезно, и с облегчением приказал ему вылезти.

Он не шелохнулся.

В конце концов мне самому пришлось ползти в берлогу и, применив грубую силу, тянуть его наружу за хвост. На свету вид моего Матта так поразил меня, что я выпустил его хвост, и пес снова мигом исчез в своем укрытии.

Матт больше не был собакой черной с белым или даже черной с желтым. Он был ярко-черным с синим. Те участки его шкуры, которые когда-то были белыми, светились теперь неземным ультрамариновым цветом. Впечатление было ужасным, особенно от головы, так как даже нос и морда у него посинели.

Перевоплощение Матта произошло в тот самый день, когда я уехал на озеро Маниту. Он был раздражен и недоволен тем, что его оставили дома, и всю вторую половину дня дулся. Когда пес увидел, что никто не жалеет его, как он того заслуживает, он убежал и пропадал до вечера. Его возвращение было примечательным.

Где-то в прерии восточнее города он нашел чем отомстить человечеству – дохлую лошадь в степени разложения как раз подходящей для того, чтобы в ней вываляться. Матт проделал задуманное очень старательно.

Домой он явился в самом начале десятого – несомненно, он рассчитывал, что сможет незаметным образом пробраться в свое убежище под покровом сумерек. Матта захватили врасплох: из засады на него прыгнул папа. Пес сделал отчаянный рывок и убежал на короткое время. Его сцапали на заднем дворе и, невзирая на горькие вопли, приволокли наконец в подвал. Двери закрыли, заперли на ключ, а в лоханках приготовили воду.

Папа никогда не испытывал желания описать сколько-нибудь подробно то, что затем произошло, но мама, хотя сама она не спускалась в подвал, смогла рассказать мне все достаточно красочно. Битва, наверное, была эпического размаха. Она длилась почти три часа, и ее звуки и ароматы достигали маминых ушей и носа через вентиляционные отдушины без заметных искажений. По ее словам, к концу второго часа и папа, и Матт охрипли и умолкли, но звуки воды, шумно перекатывавшейся по полу, ясно говорили о том, что борьба еще продолжается.

Лишь близко к полуночи папа, один, появился на верхней площадке лестницы, ведущей из подвала. Он был раздет догола и близок к изнеможению. Глотнув спиртного и приняв ванну, он пошел спать, не сказав маме и слова о тех ужасах, которые он пережил в подвале на залитом водой поле битвы.

Остаток ночи Матт провел на улице под парадным крыльцом. Очевидно, он был слишком измотан, чтобы тут же дать выход своему раздражению и отправиться к дохлой лошади. Хотя, может быть, он приберег это удовольствие на утро.

Но когда наступил рассвет, то даже соблазнительной дохлой лошади не удалось заставить Матта нарушить заведенный утренний распорядок.

Уже давно и регулярно, в часы между рассветом и завтраком, он обегал все переулки и задворки по соседству. У него был разработан маршрут, от которого он отступал только в исключительных случаях. Были определенные мусорные баки, которые он никогда не пропускал, была, конечно, уйма привлекательных телефонных столбов, которыми нельзя было пренебречь. Путь Матта обычно пролегал по проулку между Девятой и Десятой авеню, оттуда до нового моста, затем на задворки ресторанов и бакалейных лавок у Пяти углов. Повернув к дому, он следовал по главной улице, инспектируя по пути пожарные колонки. К тому времени, когда он двигался домой, на улицах бывало много народу, направлявшегося за реку к месту работы. В то памятное утро ничто не предвещало беды, пока Матт не примкнул к толпе рабочих, шагавших в южную часть города.

Не было никаких предчувствий и у мамы до тех пор, пока без четверти восемь не зазвонил телефон. Мама взяла трубку, и сердитый женский голос прокричал ей в ухо:

– Вас следовало бы посадить в тюрьму! Вы почувствуете, так ли это приятно, когда я напущу на вас закон!

На том конце провода трубка с треском опустилась на рычаг, и мама вернулась к приготовлению завтрака. Рано утром она всегда бывала флегматичной и потому решила, что эта гневная тирада прозвучала просто не по тому номеру телефона. Мама даже улыбалась, когда за завтраком рассказывала об этом папе. И когда приехала полиция, она все еще улыбалась.

Прибыли два полисмена, симпатичные и вежливые. Один из них объяснил, что какой-то чудак позвонил в полицейский участок и сообщил, что Моуэты выкрасили свою собаку. Полисмены были смущены и поспешили объяснить, что закон обязывает проверять все жалобы, какими бы странными они ни казались. Если мама заверит их, ради пустой формальности, что ее собака все еще имеет свою естественную окраску, они охотно откланяются. Мама сразу же заверила их, что все так и есть, но, чувствуя себя озадаченной, поспешила в столовую сообщить об этом папе.

Но папа исчез. Он даже не допил своего утреннего кофе. Ворчание и фырканье Эрдли в переулке за домом говорило о том, что он спешно уезжает.

Мама пожала плечами и стала убирать посуду. В этот момент Матт начал царапаться в дверь с сеткой от москитов. Мама пошла его впустить.

Матт просеменил в дом с самым страдальческим видом, низко опустив голову. На людной улице ему, должно быть, пришлось очень худо. Он тут же юркнул в мою комнату и исчез под кроватью.

Папа еще не доехал до места работы, когда мама позвонила в библиотеку. В результате на работе его встретило взволнованное и строгое мамино распоряжение: немедленно вернуться домой. Затем вызвали ветеринара.

К несчастью, это был тот же человек, который приезжал, когда Матт съел лигроиновое мыло. Ветеринар явился уже с выражением подозрительности во взгляде.

Мама встретила его на пороге и поспешно провела в спальню. Затем они вдвоем попытались убедить Матта вылезти из-под кровати. Матт уперся. В конце концов ветеринару пришлось ползти к собаке под кровать, но проделал он это очень неуклюже.

Когда он вылез, то, казалось, лишился дара речи. Мама истолковала его молчание как признак опасного состояния собаки. Она попросила доктора скорее назвать болезнь. Она совсем не была готова к тому бурному потоку слов, которым доктор разразился в ее адрес. Он отбросил всю профессиональную этику и, когда покидал наш дом, горестно клялся, что бросит ветеринарию и вернется на пшеничную ферму, где родился. Доктор был так зол, что совершенно забыл о гонораре.

Для одного утра мама натерпелась вполне достаточно и была уже на пределе, когда несколько минут спустя с черного хода осторожно появился папа. У него был почти такой же жалкий вид, как у Матта. Он увидел выражение маминых глаз и попытался опередить ее.

– Клянусь, я даже не предполагал, что это произведет такой эффект, – поспешил объяснить он. – Все это, конечно, отмоется? – В его голосе звучала мольба.

Маму наконец-то озарило запоздалое прозрение относительно всего случившегося с Маттом. Она устремила на папу самый уничтожающий взгляд, на какой только была способна.

– Что отмоется? – спросила она повелительным голосом, не оставив папе даже щелки для дальнейших уверток.

– Синька, – робко ответил папа.

Не удивительно, что к моменту моего возвращения мама чувствовала себя несчастной. В течение трех дней телефон звонил почти непрерывно. Некоторые из звонивших были общительны – терпеть их было труднее всего. Другие были настроены мстительно. К счастью, репортеры газеты «Саскатун Стар Феникс» были друзьями моего папы и с удивительным самообладанием отказали себе в возможности широко использовать эту забавную тему на страницах издания. Тем не менее едва ли в Саскатуне остался хоть один человек, который не знал бы и не имел бы собственного мнения о Моуэтах и их ярко-синей собаке.

Когда я пришел домой, папа уже болезненно вздрагивал от одного упоминания о случившемся, и было опасно выпытывать у него подробности. Но я все-таки рискнул спросить его, сколько синьки он использовал.

– Всего-то горсточку, – ответил он сухо. – Только чтобы убрать эту проклятую желтизну из его шерсти!

Уж не знаю, сколько именно вмещала эта «горсточка», но зато знаю, что, когда несколько дней спустя мама попросила меня прочистить засорившийся водослив в подвале, я извлек из трубы комок бумажных оберток не менее чем от десяти кубиков синьки. Конечно, они могли лежать там уже давно.

Глава 4

Стая уток

Осенью того же года мы с папой начали готовиться к нашему первому охотничьему сезону на Западе. Время перед открытием сезона было полно для меня больших волнений и ожидания, а школа казалась почти невыносимой пыткой. Ночи стали холоднее. В предрассветные сумерки я внезапно просыпался и, лежа в постели, с учащенно бьющимся сердцем прислушивался к величавым голосам первых гусиных стай, тянувшихся на юг. На кровати у себя под боком я держал свое ружье – маленькое, двадцатого калибра (первый в моей жизни дробовик). В гулкой темноте я поднимал его к плечу, потолок и крыша исчезали, и дуло ружья следовало за небесными путешественниками.

Папа был возбужден еще сильнее. Каждый вечер он вынимал из чехла свое ружье, заботливо полировал сверкающее ложе из орехового дерева, вытаскивал патроны и снова укладывал их в коробки. Мама обычно сидела и глядела на него с терпеливым выражением, которое кого угодно может вывести из себя и которое женщины умеют превращать в грозное оружие против своих спутников жизни. Матт, напротив, полностью игнорировал наши приготовления, и ему уже было от них так тошно, что он стал проводить вечера вне дома. Отсутствие у собаки всякого интереса к ружьям, манкам, патронам и одежде для охоты вызывало у папы презрение, зато он мог быть доволен, что его первоначальная оценка Матта оказалась верна.

– Нам придется охотиться без собаки, Фарли, – угрюмо сказал он мне однажды вечером.

Мама, которой на самом деле было адресовано это замечание, попалась на удочку.

– Ерунда, – возразила она. – У вас есть Матт – вам надо только потренировать его.

Папа иронически фыркнул:

– Матт! Нам нужна собака для охоты на птицу, а не собака с птичьими мозгами.

Меня кольнул намек на умственные способности Матта.

– Я думаю, где-нибудь в нем все-таки скрывается охотник на птицу, – заметил я. – Посмотри, какая у него длинная шерсть на лапах – прямо как у настоящего английского сеттера.

Папа бросил на меня серьезный взгляд и позвал в гараж. Когда мы вошли в это убежище, он запер дверь.

– Ты снова идешь на поводу у мамы, – бросил он мне обвинение тоном, который подчеркивал всю серьезность моего нарушения мужской верности.

– Не то чтобы на поводу, – оправдывался я. – Мама сказала только, что нам следовало бы испытать пса и он, может быть, стал бы приносить нам какую-то пользу.

Папа взглянул на меня с сожалением.

– Ты не понял главного, – объяснил он. – Ты теперь достаточно взрослый, чтобы понять, что никогда не стоит давать женщине возможность доказать, что она права. Не стоит давать ей ни малейшего шанса доказать это. Матт остается дома.

Папина логика показалась мне странной, но я не стал спорить. Так что в этот первый сезон мы бродили по полям и озеркам без собаки. Возможно, тогда это было к лучшему. Самому папе и мне предстояло еще многому научиться, а процесс обучения охоте оказался бы невероятно сложным, попытайся мы одновременно натаскивать собаку.

В день открытия охоты мы с папой были на ногах задолго до рассвета (в ту ночь мы по-настоящему и не ложились). Погрузив ружья и все наше снаряжение на откидное сиденье Эрдли, мы покатили сквозь сумрачную пустоту спящего города на широкую равнину. Чуть брезжило, когда мы уже неслись по прямым грунтовым дорогам и за кормой Эрдли клубилась пыль, кроваво-красная в рассеянном свете задних фонарей. Случайные зайцы делали гигантские прыжки в конусах света фар или мчались рядом с нами по придорожным кюветам, похожие на призрачных верховых, сопровождающих наш маленький автомобиль.

Поля по обе стороны дороги были уже давно сжаты, зерно обмолочено. Теперь жнивье при зарождающемся рассвете стояло мертвенно-бледное, неживое, седое, как щетина старика. Тонкие, почти невидимые линии оград и колючей проволоки тянулись до самого горизонта, сплошную линию которого нарушали только неясные контуры элеваторов в невидимых деревушках где-то там, на краю света. Время от времени мы пролетали мимо группы тополей, сохранивших только отдельные пятна уже обреченных желтых листьев. Изредка попадалась хижина фермера – обшитая горбылем, серая, источенная пыльными бурями и сильными зимними ветрами.

Наверное, это был унылый пейзаж, но во мне он пробуждал ощущение бесконечной свободы и раскованности, которое не понять тем, кто живет на востоке в уюте и довольстве. Мы не замечали уродств, не ощущали гнета запустения. В восторге мы смотрели, как солнце выплывает из-за горизонта, а дымка от рассеивающихся облаков пыли переливается в изумительном и щедром потоке света.

После того памятного утра мне доводилось любоваться восходом солнца в прерии много раз, но желание видеть это чудо снова и снова неутолимо.

Наконец мы повернули на восток. Теперь лучи солнца били нам в глаза. Маленький Эрдли выбрасывал из-под танцующих колес клубы пыли. Настало утро. Я не мог дольше сдерживать своего нетерпения.

– Где искать птиц? – спросил я. Папа встретил мой вопрос напускной небрежностью. Почти целый год он лихорадочно собирал сведения об охоте на птицу. Он прочитал множество книг, побеседовал с двумя десятками старых охотников и уже считал себя специалистом.

– Это зависит от того, на каких птиц охотишься, – объяснил он. – Раз охота на тетерева еще не открыта, мы ищем гуннов, – он небрежно использовал это жаргонное обозначение венгерской куропатки, – а гунны любят выбираться на рассвете на дороги клевать гальку. Мы можем увидеть их в любой момент.

Я поразмыслил над сказанным.

– На этих дорогах нет никакой гальки, только пыль, – сказал я, как мне казалось, с убедительной логикой.

– Конечно, здесь нет никакой гальки, – ответил папа резко. – «Клевать гальку» – такое выражение. В данном случае это, безусловно, означает купаться в пыли. А теперь прикуси язык и смотри в оба.

Над этим подумать я не успел, так как в следующий миг папа резко нажал на тормоза, Эрдли пронзительно взвизгнул, затрясся и остановился.

– Вот они! – зашептал папа горячо. – Ты оставайся у машины. Я подкрадусь по канаве и спугну их на тебя.