Возвращение

Офицеры и командир батареи относились к нему хорошо. Только одному из старших офицеров, кадровику, не нравился демократизм Назарова в обращении с солдатами. Сам кадровик обращался с личным составом требовательно и строго, считая, что этого требует воинская дисциплина. Солдаты его боялись, уважали, но не любили. Подполковник Елизаров поддерживал тактику старшего офицера как оправдавшую себя.

На фронте было тихо. Лишь изредка противники вяло перестреливались. По вечерам офицеры, собравшись у горячей печки, играли в преферанс, курили, обсуждали газетные новости, ругали высшее начальство, травили анекдоты. Все с нетерпением ждали, когда закончится зима и с нею скучная позиционная война. И офицеры, и солдаты верили, что должно произойти нечто такое, что в корне изменит положение на фронтах.

И вот к концу года всех потрясло известие: высокопоставленными особами убит Григорий Распутин. Это был открытый вызов Государю. Многие почему-то обрадовались этому событию. Ждали последствий.

И дождались: в феврале 1917 года пало самодержавие.

Далее события развивались стремительно, и не только в тылу. На фронте тоже началась карусель. Либерально настроенные офицеры приветствовали переворот, узрев в нем единственный выход из тупика, в котором, по их мнению, оказалась Россия.

Другая часть командиров, преимущественно кадровые офицеры, проклинали революцию. Но им пришлось затаить эти чувства и играть перед солдатами роль сторонников республиканского режима, хотя на деле все они были готовы к активным контрреволюционным действиям.

Подавляющее большинство солдат были выходцами из крестьян, их интересовали только две вещи: мир и земля. Они надеялись, что и то, и другое революция даст им незамедлительно.

Временное правительство, провозгласившее «войну до победного конца» и отложившее вопрос о земле до созыва Учредительного собрания, – его решено было созвать лишь после войны, – глубоко их разочаровало. Между тем большевистские агитаторы, разъезжавшие по всем фронтам, знакомили солдат с другой, ленинской, программой, где крестьянам сулили землю и немедленное окончание войны, а всю власть в стране обещали передать трудящимся в лице Советов. Солдаты верили этим посулам.

Распространяемые большевиками листовки, брошюры и газетные номера «Окопной правды» передавались из рук в руки. Читали их тайно от начальства, затем обсуждали. Программы меньшевиков и эсеров, поддерживающих Временное правительство, уже не вызывали солдатского сочувствия. Военное начальство не справлялось с большевистскими пропагандистами, в армии началось брожение умов.

Назаров считал, что он тоже должен определиться: куда и с кем идти? Решил посоветоваться с Елизаровым. Подполковник ответил на его вопросы:

– Лично я не приветствую революцию. Монархия не идеальна, но хотя бы легитимна и священна, ведь царь – помазанник Божий. Династия Романовых на троне триста лет, это много значит.

– Главное, за кем правда, – возразил Юрий. – Солдаты склоняются на сторону Ленина, потому что он обещает мир и землю, но большинство офицеров считают, что мужиков надуют.

– Землю солдаты, безусловно, должны получить, они заплатили за нее своей кровью на этой войне, что же касается мира, то я не верю, что его можно получить с помощью агитации и братания с врагом, как учат большевики. Германия еще достаточно сильна, чтобы нанести нам непоправимый удар. Я не верю, что в случае падения Временного правительства Ленин удержится у власти. Наступит анархия, которой воспользуется враг. В результате произойдет раздел России, в котором примут участие все наши союзники.

– Как же быть?

– Наше дело солдатское. Будем честно воевать и бороться с разложением личного состава, но гуманно – с помощью убеждений, а не так, как велит генерал Корнилов: «Пулю в лоб – и все убеждение». Такие меры ожесточают людей. Я говорю это вам как будущему офицеру, ведь вы уже достигли чина старшего фейерверкера и скоро получите звание прапорщика.

– Значит, наше единственное спасение в Керенском, господин полковник?

– Выходит, так, хотя, между нами, я глубоко презираю эту истеричную бабу в штанах, – ответил Елизаров, вынимая папиросу из портсигара. – Советую вам, Юрий Николаич, не забивать себе голову всеми этими вопросами. Выполняйте честно свой долг, служите с настроением, и все вам будет просто и легко. На войне это единственный выход. Посоветуйте то же самое солдатам, кажется, они вам доверяют.

Вечером после заката Назаров зашел в одну из солдатских землянок. В облаках махорочного дыма за большим столом резались в «очко».

– Вот вы-то нам и нужны, Юрий Николаич, – сказал фейерверкер первого орудия по фамилии Калиныч. – Садитесь, покумекаем вместе.

Назаров подсел к столу.

– Вы студент, значит, ученый. Разъясните нам, темным людишкам, – Калиныч лукаво усмехнулся, – за кем нам идти?

– Объясните, в чем дело? – спросил Назаров.

– Вот все талдычат, дескать, у нас революция, а в чем она? Война идет по-прежнему, да и земля все еще у помещиков. Как же так? – Калиныч довольно нахально смотрел на Юрия.

Назаров объяснил солдатам, что в данной ситуации военная победа особенно важна и необходима для закрепления завоеваний революции. Он уверял их, что Учредительное собрание обязательно решит вопрос о земле, но его слушали молча и отчужденно.

Калиныч говорил от имени всех:

– А мы сами решили эти вопросы.

– Позвольте узнать, как?

– Немедленный мир и землю народу, причем даром!

По землянке прокатился одобрительный гул.

– Это не так просто сделать, как вы думаете, – возразил Назаров.

– Для вас, может, и не просто, а для Ленина просто. Надо дать ему власть, пусть докажет, что его обещания не пустые слова, – сказал один из солдат.

– Керенский сильнее Ленина, – сказал кто-то.

На него зашикали.

– Сашка Керенский продался буржуям, сукин сын! – крикнул кто-то из глубины землянки. – Пусть идет к…

– Все это не от нас зависит, братцы, мы здесь, на фронте, дальше своего носа не видим. Как нам дальше быть, решат в Петрограде. Скажут идти за Керенским – пойдем, скажут – за Лениным, пойдем за Лениным. Мы – солдаты и должны повиноваться, – убеждал Назаров.

– Правильно! – кивнул старый фельдфебель, полный георгиевский кавалер. – Я им, остолопам, то же самое толкую.

– Да уж, дураками родились, дураками помрем! – закончил дискуссию Калиныч и, взяв со стола заигранную колоду, начал сдавать карты.

Назаров понял, что вопросы о войне и земле солдатами уже решены и никакие доводы и приказы не смогут их переубедить.

Вскоре пехотная бригада, в которой служил Назаров, отбросив противника, вошла в Галицию – в прикарпатский Станислав.

Артиллерийская батарея расставляла орудия в садах. Передовые окопы находились на окраине города.

Неожиданно в Станислав прибыл военный министр Временного правительства Керенский. Он был среднего роста, коротко стриженный бобриком, с бритым нервным лицом и суетливой жестикуляцией. Землисто-серый цвет изможденного бессонницей лица не оживляли ни красный бант на груди полувоенного френча, ни красная повязка на рукаве.

Назарова сразу же оттолкнул раскатистый бас Керенского, но не из-за акустической силы, а из-за металлических оттенков, делавших голос каким-то абстрактным, не личным – как из пустого ведра.

В честь министра Всероссийского Временного правительства войска выстроили на городской площади, украшенной красными флагами.

Керенского сопровождала свита, в числе которой были генералы и полковники – все с красными бантами на груди.

– Папуасы! Докатилась армия до шутовского маскерада! – плевался в их сторону Елизаров.

– Почему же, господин подполковник, сейчас красный цвет в фаворе, – шепотом откликнулся стоявший рядом штабс-капитан Масленников.

– Потому, господин штабс-капитан, что офицерский мундир не балалайка деревенского ухаря и не цыганская гитара.

– Так точно, не балалайка! Виноват, – ответил Масленников.

После обхода войск Керенский обратился к солдатам с речью:

– Товарищи, наступают решающие дни революции. На наших знаменах начертаны слова: «Свобода, равенство и братство» – и скоро это станет реальностью. Ваши подвиги останутся в веках! Перед ними благоговейно склонят головы ваши потомки. Они будут завидовать вам, солдатам великой революции! После окончательного разгрома врага будет созвано Учредительное собрание, которое разрешит все вопросы, и самый главный для вас – вопрос о земле. А если, товарищи, вы не оправдаете моих надежд, тогда лучше убейте меня прямо сейчас и перешагните через мой труп! Мне легче умереть на заре революции, чем стать свидетелем ее позорного поражения! Да здравствует революция! – завопил он, ударяя себя в грудь.

Успех речи был оглушительным, недаром Керенского прозвали «главноуговаривающим» армии. Солдаты, мечтавшие только о мире и земле, в знак солидарности с оратором кричали «ура» и подбрасывали вверх свои фуражки.

Назаров вспомнил, как высмеял Грибоедов восторг толпы, метавшей дамские чепчики, но даже ирония не могла подавить злость и возмущение.

– А вот бы нашелся храбрец, да одним метким выстрелом прекратил этот балаган, – беззвучно прошептал Юрий и даже рукой машинально потянулся к затвору приставленной к ноге винтовки.

– Сам и пальни! – услышал он шепот стоявшего рядом бойца. Оказывается, его услышали.

– Увы, нет во мне этой решимости. Однако у вас слух…

– Жаль, – снова прошептал сосед. – Впрочем, ведь и во мне нет лихости. Неохота быть посмертным героем.

Они понимающе переглянулись, а после построения пожали друг другу руки.

– Лучший в батарее связист Самуил Рубинчик! – представился боец.

– Назаров Юрий Николаич.

Свою речь Керенский многократно повторил в тот же день во время обхода позиций на разных участках фронта. Актерский апломб, мощный бас, авантюризм и аффектация, доходившая до исступления, захватывали толпу. Он не говорил, а вещал и заклинал, призывая армию отстаивать революцию. В эмоциональном порыве Керенский даже потребовал, чтобы ему немедленно дали винтовку, дабы идти в бой «вместе со святым воинством».

Темперамент главноуговаривающего захватил даже тех, кто раньше над ним потешался и уничижительно называл «Сашкой-боталом».

Вместе с Керенским в составе делегации был известный террорист Борис Савинков, назначенный комиссаром Седьмой армии. Они ехали в Бучач на армейский съезд и попутно проводили агитацию в войсках.

Офицеры прекрасно знали «послужной список» Савинкова и относились к нему с презрением, как к сообщнику провокатора Азефа и участнику убийства министра внутренних дел Плеве, а также московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича Романова. Еще больше ненавидели Савинкова из братской солидарности: за покушение на боевого вице-адмирала Федора Дубасова, а также за покушение на министра внутренних дел Дурново. Все знали, что террористы готовили Савинкова для убийства государя и что судом он был приговорен к смертной казни. Все эти поступки были несовместимыми с понятием о воинской чести.

После парада Назаров отправился в свою роту. В офицерской землянке собирались пить чай. Зашел разговор о фронтовых бунтах, возникавших там и сям из-за того, что солдат охватила паника. Они считали, что раз уж вышла воля, надо срочно бежать в деревню, чтобы успеть отхватить кусок земли пожирнее. Окопные мятежи стали настоящим бедствием и укрощались в основном агитаторами из солдатских комитетов, созданных после революции. Офицеры, обсуждая земельный ажиотаж, посмеиваясь, сообщили, что утром «бесноватый Савинков» поедет в одну из восставших частей.

– Нехай пробздится, нам меньше забот, – хмыкнул прапорщик.

– Как бы его не шлепнули наши солдатики. Не один ведь он такой лютый.

Назаров не принимал участия в беседе, думая о своем. Вечером он пришел к связистам, нашел Рубинчика и, отозвав его в сторону, спросил:

– Вы, надеюсь, не только лучший связист, но и меткий стрелок?

– А кто его знает. Стрелять-то мне мало приходится, я больше с проводами вожусь. Но если что, могу пальнуть.

Назаров доверился Рубинчику и выложил свой план. Связист легко и весело его принял:

– Надо так надо, об чем речь, Юрь Николаич. Будьте спокойны, Самуил не сдрейфит.

Наутро Назаров под предлогом проверки орудий ушел в соседний лесок. Там его уже ждал Рубинчик с винтовкой.

– Кто будет стрелять? – спросил он. – Сами-то смогете, не боитесь?

– Боюсь промазать, – ответил Назаров. – Идея моя, стало быть, мне и винтовку в руки. Дайте-ка, я к ней прилажусь.

Долго ждать не пришлось. Вскоре они увидели приближающийся в клубах пыли автомобиль. На открытом заднем сиденье ехало двое пассажиров.

– Савинков как раз ближе к нам сидит, – заметил Рубинчик. – Эх, судьба-куропатка… Ваше благородие, товсь! Пли!

Назаров выстрелил. Машина, газанув, проехала мимо.

– Зато греха на душу не взяли, – утешил его Рубинчик. – Все ж надо было мне стрелять.

– Нет, вы бы могли попасть.

– Вот те раз! – опешил Рубинчик. – Что же, вы его только пугнуть хотели? Так знайте: у дьявола боялки нету.

– Думал, на душе легче станет. Не мог терпеть больше.

– Для души хорошо бабу потискать или песню спеть. Споем, что ли?

– В другой раз. Спасибо вам, Рубинчик.

– Я вас умоляю, Юрь Николаич! А хотите, сходим в город к «кузинам»? – жеманно состроил глазки Рубинчик, намекая на проституток, которых в армии называли «кузинами милосердия».

Назаров молчал. Ему с трудом удавалось сдерживать слезы, природу которых он не вполне понимал: то ли радость, что не убил, то ли досада, что промахнулся.

Рубинчик принялся петь расхожие среди солдат куплеты:

– Как служил я в дворниках,Звали меня Володя,А теперь я прапорщик —Ваше благородие.– Как жила я в горничных,Звали меня Лукерья,А теперь я барышня —«Кузина милосердия».

На рассвете следующего дня артиллерия получила приказ открыть ураганный огонь по противнику. Юрий был возле подполковника Елизарова на наблюдательном пункте, расположенном на одном из холмов. Поверив энтузиазму солдат, проявленному во время парада, командир был настроен решительно. Рубинчик с двумя помощниками бегали под пулями, чтобы обеспечивать телефонную связь с батареей.

– Ну, стрелок, не промажь теперь, – крикнул Рубинчик Назарову, которого командир послал к связистам доложить обстановку. – Тут о прошлом годе поп служил, Серафимом звали, – тараторил Рубинчик, разматывая катушку с проводом, – он так говорил о любви к родине, что не только люди, орудия от тех речей рыдали. Цицерон! Керенскому до него – как энтим снарядам до Синая. Солдаты, бывало, ему говорили: «Батюшка, после ваших проповедей пулеметы и ружья сами цель находят, а ноги в атаку бегут». А храбрый какой был монашек – ничего не боялся. Ходил по передовой как по амвону, от окопа к окопу. Мы ему говорим, осторожней, батюшка, вашу бороду немцам легче на мушку взять, чем наши каски, а он посмеивался, дескать, эх вы, маловерные, Бог меня ради вас обязательно пощадит…

– И что, убило его? – спросил Назаров.

– Таки нет! Не ранило даже. Через полгода его зачем-то вызвали в Ставку, и больше мы его не видели, но очень скучали за ним. Ко мне отец Серафим относился уважительно, говорил, что мой небесный покровитель пророк Самуил помазал на царство первого царя Саула – так возникла монархия.

– Вы верите в Бога, Самуил?

– Где ж вы видели неверующего еврея?

– В Москве.

– Так то жидовины. Нет еврея без своей Торы. И вообще…

– Извини, Самуил, командир ждет… – оборвал его Назаров и побежал в сторону наблюдательного пункта.

Воздух содрогался от беспрерывных взрывов. Раскалившиеся стволы орудий и горячие гильзы обжигали руки. Немцы отвечали не менее грозной канонадой. Не хватало света, так как утреннее солнце не могло пробиться сквозь пороховую гарь. Над головами то и дело с ревом проносились снаряды. Телефонная связь постоянно обрывалась, и Юрию приходилось помогать связистам.

Поединок длился около часа. Наконец противник выдохся, только немецкие пулеметы еще продолжали строчить. Ударные части русской пехоты, составленные из отборных бойцов, с криками «ура» бросились в атаку. Впереди бежали офицеры. Линии заграждений были прорваны, в окопах противника нашли только убитых и раненых, остальные в панике бежали.

Русские части победоносно двигались вперед. К вечеру был занят город Галич, находившийся в двадцати километрах от Станислава, куда, вслед за пехотой, прибыла и шестая батарея.

В бою за Станислав была потеряна телефонная связь с батареей Елизарова. Посланные туда разведчики и санитары обнаружили развороченные взрывами наблюдательный пункт и блиндаж. Среди убитых нашли изуродованный труп подполковника. Связист Рубинчик оказывал первую помощь тяжелораненому Назарову. Он же подробно рассказал обо всем, что здесь произошло. В момент взрыва блиндажа Назаров помогал Рубинчику восстанавливать связь. Это и спасло ему жизнь. Ранило его уже после, когда он кинулся на помощь командиру.

Тело подполковника ночью перевезли в Галич и там с воинскими почестями похоронили на местном кладбище. Назарова отправили в лазарет Станислава, затем – в каменец-подольский госпиталь.

Удачный прорыв фронта ровным счетом ничего не значил. В действительности никакого энтузиазма у большинства солдат уже не было. Преобладали пораженческие настроения. Небольшим ударным группам добровольцев удалось лишь на короткое время увлечь их за собою. Через несколько дней началось отступление армии по всему фронту. В течение нескольких недель почти вся Галиция была очищена от русских войск.

Назаров был ранен в руку и в бок. Ребра были сломаны, но внутренние органы не повреждены. За проявленное мужество он был награжден Георгиевским крестом и произведен в прапорщики.

Соседи по койке и медперсонал лазарета поздравили его, но Юрий не чувствовал радости. Отступление армии и весть о гибели Елизарова все перечеркивали.

Позорное отступление 1917 года продолжалось. Несколько командующих во главе с генералом Корниловым решились на переворот, дабы установить военную диктатуру с перспективой возрождения монархии, но мятеж был подавлен защитниками революции. Все это имело отрицательные последствия: армия была окончательно деморализована, напоминание о дисциплине воспринималось солдатами как зуботычина. Офицерское сообщество раскололось на два лагеря. Революцию поддерживала меньшая часть.

Керенский провозгласил себя верховным главнокомандующим, но армии уже фактически не было, а были миллионы озлобленных вооруженных людей, не понимавших, за что они воюют. Между тем он пообещал союзникам продолжать войну до победного конца. Керенского поддерживали эсеры, меньшевики, буржуазия и сплотившиеся с ними на московском совещании в конце августа внезапно «покрасневшие» генералы.

В октябре произошел новый политический переворот. На сей раз власть перешла в руки большевиков во главе с Лениным. Тысячи солдат побежали с фронта, прихватив винтовки. Оставшиеся воины выбирали себе новых командиров: либо из своей среды, либо из молодых офицеров военного времени. Фронт пал, началось так называемое «братание» с врагом. Линии окопов превратились в базары, где шел оживленный товарообмен. Немцы меняли спиртные напитки на русский хлеб.

По всей стране начался разгром помещичьих усадеб и передел собственности. В городах, на фабриках и заводах, появились рабочие комитеты. Неугодных начальников сажали в тачки и вывозили за ограду. Городская беднота кинулась грабить и занимать господские квартиры.

Назаров получил отпуск по ранению и поехал в Москву. Поезда были переполнены вооруженными солдатами. Это были уже не те добродушные «землячки», которых он встретил в начале службы. Юрию удалось влезть в вагон через разбитое окно. Он был в солдатской шинели, без погон. Новенькие офицерские знаки отличия пришлось от греха подальше выбросить.

До Москвы поезд ехал долго, с бесконечными остановками и пересадками. Домой он явился измученным, ободранным, голодным.

Советская власть здесь уже утвердилась. Керенский бежал. Началась другая жизнь.

Новая Москва ужаснула Юрия. Он вернулся не в вальяжный и веселый сорок сороков, а в грубый, ожесточенный, заплеванный вокзал-базар. От гостеприимной древней столицы не осталось и следа. Повсюду мельтешили красные кумачовые флаги и транспаранты с безграмотно написанными лозунгами. Улицы наводнили толпы серых шинелей. Люди тоже изменились. Многие господа еще продолжали жить в своих домах и квартирах, но были насильно «уплотнены». Ненависти к новой власти не скрывал никто. Каждый из «бывших» готов был хоть к шпионажу, хоть к диверсиям, лишь бы навредить большевикам. Страдая от голода, холода, унижений, распродавая и меняя на провиант все, что имело цену, они злословили: «Чем хуже, тем лучше». Теперь господа мечтали о сильном генерале-освободителе, который вернул бы порядок и восстановил прежнюю жизнь, которую еще недавно все они презрительно критиковали. Правда, и среди дворян находились сторонники нового режима, в основном авантюристы и романтики, уверовавшие, что после «бури» на фоне чистого лазурного утра взойдет небывалое солнце. Этим праздномыслящим был интересен только «эксперимент», на его последствия они упрямо закрывали глаза. Но лишь до времени.

Назаровы бедствовали вместе со всеми. Их дом был национализирован, семье оставили только часть квартиры, отрезав от восьми комнат четыре. Канцелярию Николая Николаевича упразднили, на банковский счет наложили арест, из прислуги осталась только кухарка. Чтобы как-то существовать, глава семьи начал продавать вещи.

– Как мы будем жить дальше? – вздыхала за утренним чаем Ольга Александровна. – На продаже вещей долго не продержаться. Ждать больше нечего, надо поступать на службу.

Юрий и Марика согласились с матерью – другого выхода нет.

– Что касается меня, то я не собираюсь служить у этих, – заявил Николай Николаевич. – Произошло историческое недоразумение, надо переждать. Долго это не продлится. Бунт черни, как всякий мятеж, будет подавлен.

– Кем, папа? – с тоскливой иронией спросил Юрий.

– Да уж найдутся силы, дайте срок…

– Папа, пойми наконец…

Звонок в передней прервал дискуссию. Все недоуменно переглянулись – для гостей еще рано. Марика пошла открывать и вернулась вместе с Марковым, явившимся без предварительной договоренности.

Никто не обрадовался его появлению, но он был из «этих» и, следовательно, мог помочь хотя бы советом.

– Как хорошо, что вы о нас вспомнили, Иван Егорыч, – улыбнулась гостю Ольга Александровна, – прошу вас, выпейте с нами чаю.

– Я не забываю старых знакомых, – ответил Марков. – Только вчера приехал из Петрограда, но теперь буду жить в Москве. Как вы?

– И не спрашивайте! – махнула она рукой.

– Наблюдаю общее уныние, но не вижу повода для мрачных настроений.

– Легко вам говорить! – вспылил Николай Николаевич. – А как жить, если лишили профессии, отняли имущество и нет средств к существованию? За что все это? Я никого не эксплуатировал, честно работал. И вот приходится распродавать, как теперь говорят, «барахло». Вчера удалось загнать ковры и энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона…

– Вы пришли очень кстати, Иван Егорыч, – перебила мужа Ольга Александровна, – мы как раз решаем, что нам делать.

– Что же решили?

– Придется работать, – нехотя за всех ответил Юрий, которого раздражал покровительственный тон бывшего репетитора.

– Правильно, все равно ничего другого не остается, – бодро наставлял Марков. – И начинайте как можно скорее. Кто долго ждет, тот всегда опаздывает. С работой я помогу, ради этого и пришел с утра пораньше, чтобы застать всех дома. Начнем с Николай Николаича.

– Я ликвидирован на всех фронтах жизни, несмотря на то, что был либералом и приветствовал февральскую революцию, – мрачно ответил тот.

– Это был буржуазный переворот. Одни аристократы пришли на смену других, совершенно не изменив старый порядок.

Назаров презирал собеседника, по-прежнему видя в нем бывшего репетитора, только обнаглевшего. Ему были неприятны его сентенции, но выставить Маркова за дверь он уже не мог.

– Не будем спорить! – раздраженно поморщился Николай Николаевич. – Пусть все так, как вы говорите. Но вы, вероятно, помните, что в свое время я помогал революционерам. Кто спас жизнь Поповой, когда ни один адвокат не желал выступить в ее защиту?

– Вы проявили гражданское мужество, – согласился Марков, – это большой плюс для вас. Попова занимает большой пост в ЧК. Она покинула эсеров и вступила в партию большевиков. Ей доверяет Дзержинский.

– Вот как! Может, она окажет мне протекцию и устроит в ЧК на должность швейцара? Или замолвит за меня словечко, когда большевики решат меня расстрелять?

– Мы зря не расстреливаем, Николай Николаич. И зачем вам становиться жертвой революции, когда есть возможность занять достойное место в рядах передовой интеллигенции. Вы – юрист, известный адвокат. Раньше вы защищали интересы капитала, теперь сможете защищать интересы трудящихся.