Булгаков и княгиня

Я стал умирать днем двадцать второго декабря. День этот был мутноват, бел и насквозь пронизан отблеском грядущего через два дня рождества. Впрочем, до рождества ли тогда было?

Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной бранью бьют стекла в трамваях. Видел разрушенные и обгоревшие дома. Видел людей, которые осаждали подъезды запертых банков, длинные очереди у хлебных лавок, затравленных и жалких офицеров в шинелях без погон…

Всё это я воочию видел и попытался понять, что произошло. Но если голова моя была цела, то сердце было растерзано там, у подъезда дома на Обуховом. Возможно ли всё происходящее понять, имея в груди своей израненное сердце?

Ах, право же, какие глупости! Рана неопасна… Пациент будет жить. Но надобно дать ещё немного морфию, чтобы прекратить страдания…

По счастью, не так уж трудно раздобыть наркотики в Москве. Конечно, если очень, очень надо. Тем более врачу…

Ну вот… Наконец-то… Полегчало…

Как очутился у Патриаршего пруда, не помню… то есть не пойму… Вроде бы шёл от аптеки Рубановского, что на углу Большой Садовой. Только собрался сесть на скамейку в сквере чуть передохнуть, но вот… Но вдруг увидел там, вдали, на Малой Бронной очень знакомый силуэт. Нет, это был не коллега по фронтовому госпиталю, не дядин сосед из дома на Пречистенке и даже не случайный попутчик, с которым я ночь провёл в одном вагоне. Самое удивительное, что это была женщина, при том очевидно, что брюнетка. Но кто – я не в силах был понять. Ясно было одно – надо непременно разъяснить себе, кто же такая эта женщина.

Эй, торопись! Тут главное не мешкать. Да мне ли этого не знать! В мгновение ока я пересёк сквер и двинулся за ней по Бронной. Однако странно, я и шагу прибавлял, и попытался бежать, расталкивая по пути прохожих, но ни на сантиметр не приближался к этой женщине. Меня поражала та сверхъестественная, немыслимая скорость, с которой она уходила от меня. Впрочем, я от неё не отставал. И нескольких секунд не прошло, как после Никитских ворот я был на Арбатской площади. Еще мгновения, и вот уже какой-то тёмный переулок, чуть покосившийся фонарь и нефтяная лавка на углу. Опять шумная, заполненная народом улица – кажется, это Пречистенка. Тут я её чуть не потерял. Потом снова переулок, унылый, гадкий, ведущий в неведомую тьму. И вот здесь-то женщина окончательно исчезла.

Растерянно гляжу по сторонам, надеясь на помощь дворников, филёров и прохожих. Странно, но никому нет никакого дела до меня…И тут вдруг я сообразил, что женщина должна непременно оказаться вот в этом доме и обязательно на пятом этаже. Надо только подняться по лестнице, а там сразу повернуть направо. Да ясно же, как дважды-два! Вбежал в подъезд, взлетел на пятый этаж, нашел нужную квартиру. Звоню… Внутри отозвалось… Но вот ведь, стою, стою, а никто не открывает. Стал колотить в дверь кулаками… Сколько можно ждать!

Ну, наконец-то: дверь отворила горничная и, ни о чём не спрашивая, ушла.

В громадной передней никого. Пусто, как в дождливый день на паперти. Из глубины квартиры послышались детские голоса. И мягкий, успокаивающий голос няни. Эх, мне бы так вот кто-нибудь сказал…

Я рассуждал примерно следующим образом: «Где она может быть? Да где ж ещё, если скрыться можно только в спальне?» В передней пусто и в тёмном коридоре никого. То есть просто некому указать кратчайшую дорогу. Что делать-то?

По счастью, долго плутать мне не пришлось. Предмет своих поисков я обнаружил почти сразу же. И вот я в спальне. Там, под балдахином, на роскошной, сияющей снежной белизной постели лежала она, почти раздетая, в полупрозрачном пеньюаре. Уже ль та самая брюнетка, за которой я погнался? Мне показалось, что она кого-то ждёт. Не знаю, может быть, меня… Поколебавшись немного, я подошел к ней, поклонился и собирался что-нибудь сказать…

Брюнетка вдруг перебила меня и проговорила низким голосом:

– Мишель, вы ужасны… Из-за вас я не спала всю ночь и вот решилась. Будь по-вашему. Я вам отдамся.

Я посмотрел на смуглое лицо, от которого на меня пахнуло то ли ладаном, то ли ароматом папиросы, взглянул в её огромные глаза, но так ничего и не сказал. Я всё никак не мог понять, та ли это женщина или же совсем другая. Вот иной раз пытаешься найти свой идеал, заранее представив его дивные черты в своём воображении, и вдруг обнаруживаешь что-то вроде бы похожее, но только совсем, совсем иное… Так та или не та?

Видя сомнение в моих глазах, брюнетка решила взять инициативу на себя. Закинула голову, страдальчески оскалив зубы, схватила мои руки, притянула их к себе и зашептала:

– Что же ты молчишь, мой соблазнитель? Ты покорил меня своею храбростью. Целуй же, целуй меня скорее, пока муж со службы не пришёл.

Я пошатнулся, ощутив на губах что-то сладкое и мягкое, и её глаза оказались у самого моего лица.

– Я отдамся тебе… – шептала она, пытаясь стащить с меня пиджак.

Тут что-то стукнуло меня, словно бы я ударился головой о притолоку, споткнувшись о порог… Один глаз женщины, то есть тот, что был зелёный, смотрел мне прямо в лоб, но вот другой… ну просто невпопад, был совершенно карий и что-то высматривал за моей спиною. Да неужели… Господи, подмена! И я прокричал:

– Мадам! Тётушка! Но это невозможно! Я болен. Я безнадёжный наркоман!

– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала Маргарита Карловна, впиваясь мне ногтями в плечи. Она оскалилась от ярости, что-то ещё произнесла невнятно. А потом…

Потом всё кончилось…

Но вот очнулся. Лёжа на белой простыне, пытаюсь вспомнить, кто я и откуда. Ещё важнее разобраться – где? Нет, это не спальня, не постель… Мне кажется, что это смотровая. Да, да, смотровая моего дяди, гинеколога. Белая, ослепительно белая, большая комната. Белее бывает только свежевыпавший снег в сельской глуши где-нибудь под Вязьмой или под Смоленском. Но это точно Москва!

Как я попал сюда? Да откуда же мне знать? Помню только, что не повезло с какой-то женщиной… Что там было? Погоня? Или подлая измена? Или просто жестокая расплата за какие-то грехи… Ясно лишь то, что дальше продолжаться так не может… Хотя бы потому, что мне этого не перенести.

Я достал из кармана револьвер, приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил спусковой крючок…

Тут снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло заиграл оркестр, и тенор в граммофоне запел:

– О, час! Мой смертный час! Когда сразишь меня ты?

Да это «Фауст»! Вот уж действительно, «свезло». Дождусь только арии Мефистофеля. В последний раз. Больше никогда уж не услышу.

Оркестр то пропадал, то появлялся, но тенор продолжал кричать:

– Если медлишь ты, я сам пойду к тебе навстречу!

Сейчас, сейчас… Однако как быстро он поёт!

Дрожащий палец лёг на спусковой крючок… и в это мгновение грохот оглушил меня, сердце куда-то провалилось, мне показалось, что на мгновение погас свет. Я уронил револьвер.

Тут грохот повторился. Из прихожей донесся басовитый голос:

– Вот и я!

Я повернулся к двери. Неужто сам Мефистофель пожаловал, собственной персоной?

В комнату вошёл солидный господин. Соболья шапка, шуба, подбитая мехом, чуть ли не до пят, трость с набалдашником, на носу золочёное пенсне. В общем, так примерно я себе его и представлял.

– Доктор Кутанин, к вашим услугам, – сказал вошедший и поглядел на меня очень дружелюбно: – Ваш дядюшка… мне передали его просьбу, и вот я здесь. Чем могу помочь?

А ну как действительно поможет? Вот снял шубу, уселся со мною рядом и чего-то ждёт.

– Дело вот в чем, коллега, – начал я, внезапно почувствовав, что надо бы ему рассказать всё, буквально всё, как на духу, – дело в том, что меня в наркоманы записали, а ведь это же совсем не так… Жена твердит, чтобы я лечился. И самое главное, никто не желает меня слушать!..

– Не волнуйтесь, я выслушаю вас очень внимательно, – серьезно и успокоительно сказал Кутанин, – и в наркоманы вас рядить ни в коем случае не позволю.

– Так слушайте же: вчера вечером на Патриарших я встретил некую таинственною личность. Вроде женщина, но странная какая-то. Например, за ней погонишься, а догнать нет никакой возможности… Гнался я за ней по арбатским переулкам, по Пречистенке. Но только показалось, что догнал, как она юрк в какой-то дом…

Свой рассказ я сопроводил энергичными жестами, тем самым пытаясь передать врачу своё состояние в пылу погони. Надеялся, что хоть таким образом он меня поймёт. Ну а что ещё мне оставалось?

– И вот теперь вы добиваетесь, чтобы я помог вам эту даму разыскать? Правильно ли я вас понял? – спросил Кутанин, внимательно глядя на меня.

«Он умен, – подумал я. – Впрочем, среди врачей умные граждане совсем не редкость, это всем известно. А этот наверняка доцент… Да что доцент, наверняка уже профессор!», – и ответил так:

– Я сам её найду. Вы только дайте мне справку, что я не морфинист. Умоляю! А то ведь как можно подойти к приличной даме с таким, как у меня, диагнозом? – для убедительности сначала я решил пустить слезу, а потом, передумав, закричал: – Нет, даже не прошу, а требую, чтобы меня прямо тут, теперь признали окончательно здоровым!

– Ну что же, славно, славно! – спокойно отозвался Кутанин, – вот всё и разъяснилось. Действительно, какой же смысл здорового человека называть больным? Хорошо-с. Я вам сейчас же выпишу такую справку, если вы мне скажете… нет, не докажете, а только скажете, что вы здоровы. Итак, коллега, станете ли вы утверждать, что совершенно здоровы?

Предложение профессора мне понравилось, однако прежде чем ответить, я ещё подумал, перебирал кое-какие соображения в уме, наморщив лоб, и, наконец, сказал очень твёрдо и уверенно:

– Я здоров!

– Ну вот и славно, – проговорил с явным облегчением Кутанин. – А если так, то давайте рассуждать логически. Возьмем этот вчерашний случай у Патриаршего пруда. В поисках неизвестной женщины вы произвели такие действия, – тут Кутанин стал загибать длинные пальцы, внимательно глядя на меня, – бегали по улицам, расталкивая прохожих. Было?

– Было, – хмуро согласился я.

– Кричали, чтобы она остановилась. Так? Затем ворвались в дом за нею следом, а потом в квартиру. Так ли это было?

Я не возражал.

– А теперь скажите, – продолжал Кутанин, – возможно ли, действуя таким манером, добиться свидания с приличной дамой, не напугав бедняжку до смерти? И если вы человек вполне здоровый, к тому же врач, вы мне ответите сами: да никоим образом!

Тут что-то странное случилось со мной. Моя воля как будто раскололась, и я почувствовал, что слаб, что нуждаюсь в дружеском совете.

– Так что же делать? – спросил я на этот раз уже робко, нерешительно.

– Ну вот и славно! – снова повторил Кутанин, – это резоннейший вопрос. Теперь я расскажу вам, что, собственно, произошло, – он задумался на мгновение и продолжал: – Какое-то время назад вы познакомились с женщиной. Вы полюбили её, были с ней близки, но по некой не зависящей от вас причине вы расстались. Так ли это было?

– Так, профессор, – прошептал я, замирая от нехорошего предчувствия. «Откуда он всё знает?»

– И вот с тех пор образ этой женщины преследует вас. Вам и мучительно вспоминать о ней, и сладостно. В итоге тяжесть утраты любимого человека стала для вас невыносима, и вы не нашли другого способа, кроме как прибегнуть к помощи наркотиков. Я прав или не прав?

Молчу, затаив дыхание, и только жду, что ещё он скажет.

– Так вот что я бы вам посоветовал, коллега. Всё то, что с вами произошло, изложите на бумаге. Все ваши переживания, всю боль, как бы ни трудно было это сделать. Причём пишите так, будто всё это случилось не с вами, а с другим. Нет иного способа избавиться от наваждения, как переложить его на кого-нибудь другого. В данном случае, на плечи выдуманного вами человека. Пусть он теперь и мучается! И помните, это вам поможет, а без этого у вас не выйдет ничего. Вы меня слышите? – вдруг многозначительно спросил Кутанин и завладел обеими моими руками. Взяв их в свои, он долго, в упор глядя мне в глаза, повторял: – Это вам поможет… Вы слышите меня?.. Это вам поможет… Вы получите облегчение…

– Профессор, но смогу ли я?

– Сможете, если жить хотите, – он отпустил мои руки, но так же пристально смотрел в глаза. – Однако вот о чём хочу предупредить. Тут либо то, либо другое. Писателю наркотики противопоказаны.

– Но как избавиться от эффекта привыкания? – я чувствовал, что наконец-то рассуждаю здраво. Во всяком случае, так мне показалось.

– Всё очень просто, – пояснил Кутанин, – хотя простота эта весьма обманчива, поскольку трудно сделать первое усилие. Так вот, стоит вам начать писать, как в самом скором времени почувствуете, что боль куда-то отступает. Чем больше пишете, тем легче становится на душе. Но лишь одно условие: не напрягайте головы, пишите больше от сердца, от своих переживаний… А там, чем чёрт не шутит, станете известным писателем, прославитесь. И вот в один прекрасный день та женщина прочитает ваш роман… и тут она поймёт, кого когда-то потеряла.

– Профессор! Если получится всё так, я вам по гроб жизни буду благодарен!

– Ладно, ладно! Ещё успеете отблагодарить. – Кутанин еле заметно улыбнулся. – Случится быть в Москве, так непременно заходите. Поужинаем вместе, сходим в оперу…

Ночью, едучи в расхлябанном вагоне обратно к месту службы, под Смоленск, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, я написал первый маленький рассказ. Потом ещё и ещё. И вот однажды решился и отнёс очередной вышедший из-под моего пера рассказик в редакцию газеты. Там его почему-то напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов. Вскоре, это было уже в Киеве, я бросил занятие врача и стал писать.

И вот, наконец, понял, что пришло моё время. Время покорять Москву…

VI

Надо сказать, что политики я прежде сторонился. Не потому, что считал её чем-то слишком уж заумным для себя. Нет, если бы понадобилось, так непременно б разобрался. Только ведь мне оно совершенно ни к чему. Приобрести политический капитал, влияние на умы сограждан – такой задачи я никогда перед собой не ставил. Другие пусть этим занимаются, если нет таланта. В общем, я старался от политики увёртываться. Однако то и дело она настигала меня, брала в свой оборот, иногда ставила в положение безвыходное… По счастью, обошлось. Что-то подсказывает мне – я и теперь как-нибудь от политики избавлюсь. Если бы так!

Где-то в четыре пополудни скорый поезд Киев-Москва вкатился под купол Брянского вокзала. И вот Москва – город надежд, немыслимых свершений. Город, в котором сбываются мечты. Город, в котором я был когда-то счастлив. И в то же время это город моей трагической, загубленной любви. Стоит ли возвращаться сюда, рискуя заново всё пережить? Стоит ли заново копаться в прошлом, бродить по знакомым переулкам, вглядываясь в лица окружающих людей? А вдруг мелькнёт то самое лицо? Да, жадно вглядываюсь, ищу. Да, всё ещё надеюсь…

Никак, однако, не пойму, то ли москвичи так сильно изменились, то ли они всегда отличались от иногородних, а я этого не замечал. Смотрю на них и удивляюсь. Куда подевалось их хвалёное радушие? Зачем появилась суетливость, какая-то истеричность в их движениях? Зачем и куда они спешат? Даже не знаю, что подумать. Теряюсь в догадках, а в голову закрадывается нехорошее предчувствие – словно бы я не вовремя приехал, словно бы здесь меня никто не ждал. Единственное объяснение в том, что где-то на перегоне между Брянском и Калугой произошло нечто похожее на временной скачок, как если бы по нелепой случайности, помимо своей воли оказался я в машине времени. Только поэтому на моих глазах всё это и случилось. Будто увидел то, что предназначено совсем не для меня.

Вот Брянский вокзал. Вот привокзальная площадь и за ней Москва-река. Вроде бы знакомый город, но не могу его узнать! То есть, почему всё так, понять нет никакой возможности. Внешне горожане уже совсем не те. Однако новая одежда, причёски – это всё в порядке вещей. Я бы и сам не прочь надеть кое-что по новой моде. Не удивляют и огромные дома, очень высокие – чтобы рассмотреть их, надо голову задрать. Не смущает и то, что не звенят трамваи, что на улицах совсем не видно лошадей, а извозчики пересели все сплошь на гудящие, рычащие автомобили. Даже каменные ступени, ведущие куда-то в подземелье, даже это меня не может напугать. Говорят, будто бы туда упрятали трамвай. Что тут поделаешь – технический прогресс идёт семимильными шагами. Я врач, а не технарь, однако это понимаю. И всё же есть сомнение, туда ли я попал? Тот ли это город, в который так стремился?

Взяв извозчика и назвав знакомый переулок, я поспешил закрыть глаза. Нет, у дядьёв гостить не собирался – мою измену медицине они, мягко говоря, не одобряли. Я же хотел всего лишь обозреть знакомые места, увидеть дом, в котором жила Кира. Ах, будь, что будет! Только бы обошлось без неприятных приключений.

Но не прошло и нескольких минут – автомобиль затормозил. В чём дело? Эй, водила, да ты никак заснул! Я открываю глаза и вижу, что остановились у преграды. Улица перегорожена грузовиками, в кучу свалены доски, старая мебель, с ближайшего сквера волокут деревянные скамьи. Какие-то молодые люди долбят булыжную мостовую и камни сваливают в основание баррикады.

Что тут поделаешь? Расплатившись с водителем, я вышел из машины. Конечно, можно было бы вернуться на вокзал и некоторое время переждать. Но кто знает, надолго ли затянется вся эта бодяга?

Я огляделся. Среди людей, толпившихся вокруг, были студенты и профессора, врачи, артисты, журналисты, инженеры… Так я определил по умным лицам и по тому, как бы естественному сознанию превосходства, которое увидел в их глазах. Уж это точно, здесь не было ни рабочих, ни солдат. Здесь были образованные, благовоспитанные люди. И вдруг такой бардак! Совсем как тогда, в октябре семнадцатого года…

Боюсь, мне этого не понять. Граждане, ведь революция вроде бы уже свершилась! Как там у них? Земля крестьянам, мир народам… И баррикады на Пресне, и восставший народ – всё это было! И вдруг начинается опять… Эй, люди, что, вам делать нечего? Это самое я и хотел сказать, но промолчал… потому что вдруг увидел танк.

Он стоял не у реки, не возле набережной, а позади большого белокаменного дома, около одной из баррикад. Одинокий танк посреди толпы людей. Мне показалось, что пушка его была нацелена в направлении Малой Бронной. Только кому и зачем он угрожал?

Из башни танка показался солдат в комбинезоне, огляделся по сторонам, зевнул и, скрывшись в чреве танка, вновь задраил люк. Танк фыркнул, заработал двигатель, башня повернулась туда-сюда, словно бы выбирая цель… И вновь всё стихло. Только кругом бурлила, хороводила неугомонная толпа.

Этот солдат потом мне часто вспоминался. Невольный участник драматических событий, он, видимо, до сих пор не смог понять, зачем посадили его в танк и что он защищал там, на площади, на берегу Москвы-реки, у большого дома.

Я обратился к одному из строителей баррикад:

– Милейший! А не подскажете, что тут делаете?

– Разве не видите? Строим баррикаду.

– Вижу, что строите, но не могу понять, зачем?

– Вы, видимо, приезжий, – он с сомнением стал разглядывать меня. В свою очередь, я тоже не терял времени даром.

Небольшого роста весьма сердитый с виду гражданин. Одет, как заядлый турист – то ли возвращался из похода, то ли собирался в лес, а тут вот такая передряга. На голове защитного цвета панама, на ногах солдатские сапоги. Из прочего обращает на себя внимание аккуратная чёрная бородка. Серые, чуть водянистые глаза смотрят строго, я бы даже сказал – нахально смотрят, вызывающе. Такое впечатление, что ощупывают сверху-донизу, нигде не оставляя свободного места – ни за пазухой, ни в карманах пиджака. «Дяденька, а я щекотки боюсь!» – так мне хотелось закричать. Однако промолчал, сдержался…

Вот он о чём-то задумался, прикусив нижнюю губу. Видимо, анализирует данные, полученные при поверхностном осмотре. Надо полагать, копался и в моих мозгах, я даже этого не исключаю… А любопытно всё же, что он там нашёл? Кто знает, может, есть там что-то, о чём я даже не подозреваю.

Итак, судя по всему, моим собеседником был приват-доцент столичного университета, возможно, с философского или, на худой конец, с филологического факультета. Да неужели так уж трудно ответить на вопросы сельского врача?

– И до чего ж дошла наша несчастная провинция! Живут там без газет, без книг, питаются только дикими, непроверенными слухами. И соответственно в политике, ну ничего не понимают, – подвёл грустный итог своему исследованию приват-доцент.

– Так объясните… – я всё ещё сохранял надежду.

– Как бы это попроще вам сказать… – доцент брезгливо сморщился, в задумчивости закатил глаза. И молвил так: – Мы, гражданин, защищаем наши идеалы.

– Но от кого?

– Вам это будет сложно понять, – снова задумался, пошевелил губами. – В общем, от тех, у кого другие идеалы.

– Понятно. А чем ваши идеалы лучше тех?

– Ну вот! Я же сказал, что не поймёте.

– Да как же вас понять, когда… – попробовал возмутиться я.

– Послушайте, гражданин, если не хотите нам помочь, так уходите. Достали уже своими дурацкими вопросами.

– А может, он шпион? – вмешался в разговор курчавый парень, ковырявший мостовую чуть поодаль. – Гляди, одет как-то не по-нашему. Надо бы для порядка проверить чемодан.

Да я не возражал. Столпились люди. На общее обозрение были выставлены пижама, две крахмальные сорочки, носовые платки, галстук в крапинку, наволочка с вышитым вензелем «М.А.Б.», узелок с горстью родной киевской земли… На дне чемодана покоились перевязанные бечёвкой рукописи, моя надежда, мой насущный хлеб… Но не бумага привлекла внимание собравшихся.

– Эй, смотрите-ка, кальсоны! Да ещё с тесёмками. Теперь уж точно видно, что не наш.

Публика разглядывала исподние, поворачивая так и сяк, словно наглядное свидетельство моих вредительских намерений, словно бы я предъявил поддельный паспорт. Мнения по этому поводу высказывались резко отрицательные.

– Такие вот чуждые элементы со своими коммунальными кальсонами тянут нас назад, к тоталитарному режиму. Кальсоны как ничто другое компрометируют наше дело, утаскивая борьбу за идеалы в сферу решения бытовых проблем, а то и вовсе в пошлый анекдот. Братья, будем бдительны! Здесь не должно быть места проходимцам! Долой кальсоны! Да здравствуют семейные трусы!

С этими словами весьма упитанный и очень жизнерадостный юноша с внешностью профессионального пророка – чем-то он напомнил мне знаменитого французского писателя – вскинул руку, указывая в сторону набережной Москвы-реки. Подумалось, уж не предлагает ли он меня топить?

От линчевания меня спас приват-доцент:

– Митя! Вам бы всё шутить.

– Прошу прощения, Илья Борисыч! Но очень уж ситуация забавная.

– Не вижу ничего забавного. Ну что пристали к человеку? Эка невидаль, кальсоны!

Я уж было подумал, пронесло. Но вдруг слышу, и что самое обидное, от него же:

– А впрочем… Послушайте, вы не коммунист?

Однако странная логика – если коммунист, так обязательно в кальсонах?

– Я врач, – отвечаю. – То есть был врач, а теперь писатель.

– Врач? Это очень, очень хорошо, – радостно засуетился приват-доцент. – Это, знаете ли, очень кстати. С часу на час ожидаем штурм, а тут врачей и санитаров кот наплакал. Так я записываю вас…

– Куда это?

– В отряд.

Ну вот, опять мобилизовали. Сколько я уже всяких армий повидал! Красные, белые, жёлто-блакитные… Теперь вот эти размахивают триколором… Проблема в том, что, если откажусь, признают, чего доброго, засланным агентом, а тогда… Нет, об этом лучше уж не вспоминать – это я про Киев, про Петлюру. Петлюра, это же такая дикость! Ещё тогда подумалось, что совершенно пропащая страна…

Наконец, отстали от меня. А я задумался, поскольку вот что странно. Уж сколько времени с тех пор прошло, многое на первый взгляд переменилось – язык, одежда, манеры и привычки… А люди-то, как ни прискорбно это признавать, люди те же. Всё-то им неймётся, всё-то тянет бунтовать! А спросишь их: «Зачем?» – так внятного ответа не дождёшься. Эх, сколько я таких успел за эти годы повидать! Видимо, причина в том, что, как была порода сомнительного свойства, такой она и остаётся. Да неужели навсегда? Неужто это и есть непременная основа выживания гомо-сапиенс? Инстинкт самосохранения одних ведёт на баррикады, других же заставляет лицемерить, приспосабливаться. Ну так и хочется сказать: «О, нравы, нравы!»

И всё-таки, сохраняется слабая надежда, что всё не так, что грустные мысли – это всего лишь отражение моей тоски по прошлому, которого уж не вернёшь … Куда всё подевалось? Всё было просто и понятно. И ясно было, к чему следует стремиться. А что сейчас?

– Однако, чего вы добиваетесь, – спрашиваю у парня, одного из тех, кто курочит мостовую.

– Свободы! – отвечает.

Я опять не понимаю… Ну неужели я такой тупой?

– Свободы от кого?

– От тех, кто свободу душит.