Август – июль

– Привет! Я только что спустилась! Будешь пить? Не, не откручивай, тут просто клапан снимается, да, вот так! Слушай, Ань, мы же по тротуару поедем, не по дороге? По дороге я боюсь!

Поначалу тротуары были, и девочки ехали, объезжая недовольных прохожих. Впереди маячила Катя в своих ярких путеводных шортах; сбоку пульсировала зеленым зрелая пахучая зелень, немного одуревшая от жары; вокруг было очень много солнца, и Аня казалась себе послушной губкой, напитывающейся его теплом. Движение колес развертывало в голове песню Радиохед, упруго пульсирующую, то поднимающуюся вверх, то ухающую вниз: Don’t leave me high, don’t leave me dry. Не оставляй меня, Катя! я догоняю! Проезжали мимо «оптовки», источавшей аромат пластика и шашлыка, и Аня со скребущей тоской вспомнила, как в детстве мерила там какие-нибудь штаны, стоя на картонке, а незнакомые продавщицы закрывали ее разнообразными тряпками или шторками. Потом тротуар закончился, и началась коричневая ниточка в траве; слева была дорога, а справа – аэропорт за сетчатым забором. Там белели четыре самолета, они как будто отдыхали, флегматично расправив крылья. В том, что они еще недавно были так высоко, в завораживающем голубом холоде, а сейчас стояли так близко, пряталось волшебство. Аня еще никогда не летала на самолете; она порадовалась про себя, что Лиза успела это сделать. Захотелось поделиться с Катей, но она ехала впереди – вроде бы близкая, но такая недоступная. Почти как самолет.

Останавливались, чтобы попить («Блин, вода такая вкусная» – «Я туда лимон добавила»), а потом перебежать нерегулируемую лапу толстой развязки, выходившей с ненужной сегодня стороны к мосту и остановке с красивым названием «Голубой огонек». Скоро безмятежная ниточка в траве превратилась в бугристую и волдыристую тропинку под окнами неухоженных частных домов; рядом с колесами завертелись грязные собаки; снова появились прохожие – у них были землистые лица и почти каждый что-то кричал вслед. Ане казалось, что они покинули город и оказались в неопределяемом пространстве, каком-то урбанистическом лимбе; несмотря на внешнее сходство, идиллическую деревню из детства это место напоминало еще меньше, чем ее двор с серыми «панельками». После того, как проехали мост над железнодорожными путями, и начались пятиэтажки, Катя предложила остановиться и, делая последние глотки своей лимонной воды, сказала, что где-то здесь им нужно повернуть. Они повернули, а потом еще раз, и еще, в самое сердце этого бестолкового и бессердечного района, в архитектурный кошмар, состоявший из сайдинга, пыли, нового кирпича, просевших избушек и вывесок «Цветы». Нужно было остановиться и посмотреть на карту в телефоне, но что-то мешало: то ли телефоны были старые, способные только на звонки и плохие фотки; то ли не было интернета; то ли кончились деньги на счете; то ли просто казалось, что они вот-вот свернут на нужную улицу, еще немного осталось проехать. Чухновского, Кошевого, Торговая, Хлебная – незнакомые названия мелькали и только путали; даже улица Ялтинская не обрадовала – она напомнила не о будущем море, а только о том, что они заблудились, и им жарко, и хочется пить. Наконец мелькнуло знакомое слово – «Сибириада», – и Аня, оставив Катю сторожить велосипеды, побежала покупать воду в этот магазин, казавшийся сейчас оазисом привычной жизни.

Они полусидели, прислонившись к бетонному бортику, и передавали друг другу благословенную полторашку «Карачинской». Катя, как всегда, выстрелила неожиданно, как будто продолжая разговор, который они никогда не начинали:

– А кстати, в Питере же Олежка учится. Прикольный чувак, он же тебе нравился в прошлом году? Сможете там вместе затусить, – Катя внимательно разглядывала выцветший плакат, долгие годы преданно рекламировавший колбасу «Омский бекон».

– Ну, нравился немножко, – ответила Аня, подумав: «А осенью разонравился». Она пыталась понять, почему Катя опять завела разговор об этом гипотетическом отъезде, как будто хочет поскорее ее слить. – Но это неважно, он же не в Питере, а в Новосибе учится. В Питере этот, который с ним был на одном отряде, как его…

– …Стеклов! Не, это не вариааант! – захохотала Катя.

– О даа! Мистера Лесного Оленя мы пропускаем! – они смеялись, ненадолго забыв, что заблудились в чужом мрачном районе, и что Лиза не ждет их у себя дома или возле кинотеатра, а лежит на переполненном кладбище, и ей теперь всё равно.

Жара начинала спадать, и в посвежевшем воздухе замелькали аппетитные запахи зелени и помидоров. Бабули на раскладных стульчиках развернули возле магазина манящую витрину летнего изобилия. Одна из них продавала букетики васильков. Она оказалась почти прозрачной, с большими водянистыми глазами, в теплой коричневой кофте, которая, наверное, совсем ее не согревала. У нее не было сдачи со ста рублей, и в ответ на то, что ничего страшного, и не надо, она начала так горячо благодарить, говорила «дай Бог вам здоровья», и от этого стало неловко, как будто она отрывала последнее здоровье от своего слабого и прохладного тела. Аня и Катя спросили у нее дорогу и поехали в сторону нужной улицы, но по пути остановились в каком-то дворе, чтобы еще раз посмотреть на купленные цветы, синие, как море, которое плескалось в трех с половиной тысячах километрах от них и звало к себе.

– Девушки, вам помочь? – за спиной стоял незнакомый человек непонятного возраста. На нем была синяя майка-сеточка и джинсы, которые он, вероятно, когда-то мерил, стоя на картонке.

– Эээ, нет, спасибо, – почему-то Катя всегда первая заговаривала, когда им встречались незнакомцы.

– Да мы просто идем с товарищем, – он кивнул в сторону незаметного молчаливого парня с красным лицом, одетого в какой-то рабочий комбинезон, – смотрим, девушки стоят симпатичные. Думаем, надо познакомиться, раз так, – улыбка, которая задумывалась как приветливая, обнажила плохие зубы. – Меня Владимир зовут, а это, – он кивнул в сторону молчаливого, – Саня.

– Очень приятно, – брякнула Аня, покрепче взявшись за руль «Стелса», – но мы торопимся.

Нужно было уезжать, и побыстрее, но этот разговор почему-то продолжался.

– Да куда торопиться? Сейчас лето, суббота, расслабьтесь, девчонки, – сетчатый Владимир говорил, растягивая слова. – А что это у вас за цветочки? кто подарил?

– Никто, – Катя зачем-то отвечала, хотя надо было уезжать, уезжать, – это подруге.

– А, так у вас еще одна подруга есть? – Владимир переглянулся со своим краснощеким товарищем и подошел ближе. – Может быть, это, девчонки… У нас тут неподалеку кафура есть, очень культурная. Шашлык там, кальян – всё по красоте оформят. Зовите свою подругу, – он почти вплотную приблизился к Кате, зажатой с другой стороны своим велосипедом, – и будем вместе отдыхать!

Он попробовал притянуть Катю за талию, но она вывернулась, затараторила «Ненадметрогатьникудамынепдем» и, испуганно посмотрев на Аню, попыталась сесть на велик. Владимиру это не понравилось, и он перестал улыбаться и растягивать слова:

– Э, слышь, овца, ты чё целку из себя корчишь? Говорю, пошли, значит, взяла и пошла! – одной рукой он схватил ее левое запястье, а другую положил на желтые шорты.

У Ани в голове как будто бухнула магниевая вспышка; и этот кадр, безобразный, пугающий и манящий, остался с ней навсегда. Катя с испуганным и злым лицом держит правой рукой руль велосипеда, а какой-то урод в сеточке хватает ее, лапает, как вещь. Грязно-розовое на желтом. И васильково-синее, упавшее на землю. Ане захотелось броситься вперед, разорвать эту сеточку и разбить о камень башку со стрижкой под машинку; она даже не сразу заметила, что к ней приклеился тот, второй, с красным лицом, – он обхватил ее за грудь и пытался оторвать от велика. Внутри раскалился белый страх, не стало ни цветов, ни звуков, ни запахов – всё сгорало в немой кипящей панике. Осталась одна мысль: Нельзя отпускать велосипед, и Аня оторвала от руля только левую руку и сильно пихнула локтем назад; получилось немного развернуться и толкнуть в грудь, – конечно, слабо, но парень в рабочем комбинезоне отпустил, освободив Ане полсекунды. Впереди мелькнули желтые шорты – Катя уже вскочила на велик и ехала, крича через плечо: Аня! Она помчалась следом, чувствуя, что сзади цепляются за багажник; в голове снова вспыхнуло белое; Аня устремила всю себя в ноги, крутя педали так быстро, как могла. Сзади отпустили; она мчалась за Катей; казалось, что сердце вместо крови перекачивает жидкий страх. Аня даже не удивилась, когда они выехали на нужную улицу, Мельничную; в голове пульсировал сослагательный ток: «А если бы мы не вырвались? а если бы не было велосипедов? а если бы их было трое?» Постепенно Аню отпустило; она смотрела на Катину фигуру впереди и гадала, какое у нее сейчас лицо; но Катя не поворачивалась и не притормаживала. Скоро показались палатки, в которых торговали искусственными цветами – почти все были уже закрыты, и стало понятно, что наступил вечер, и кладбище тоже скоро закроют. Они повернули к воротам, слезли с велосипедов и вошли на сакральную территорию; Катя прятала заплаканное лицо.

4

Аллеи – кажется, это называется «аллеи» – были равнодушны к появлению новых посетителей, кативших рядом с собой велосипеды. По-хорошему, надо было оставить их возле входа, но ни у Ани, ни у Кати не было специальных замков. Ане снова вспомнилось детство, как она слонялась по деревенскому кладбищу, пока родители красили «серебрянкой» оградки на могилках старших родственников, которых она не успела застать. На том кладбище было много берез; оно действовало умиротворяюще, почти гипнотизировало. Маленькая Аня, которая уже хорошо умела считать, с интересом всматривалась в даты на старых надгробиях: кто-то родился аж в тысяча восемьсот каком-нибудь году, кто-то (почти все) не дожил до ее рождения; а вот этот мальчик – сколько он прожил? неужели только четырнадцать? нет, ну так не бывает – так мало люди не живут, всем известно, что жизнь длится хотя бы семьдесят лет.

Здесь было так тихо; тело постепенно успокаивалось, и пережитый страх расходился внутри гудящими судорожными волнами. Катя шла впереди, тихонько шурша по дорожке колесами своего «Стелса».

– Кать, – Аня не могла больше молчать, – как ты всё-таки? от него? как у тебя получилось?

Катя остановилась и посмотрела ей в глаза. Рот презрительно выгнулся, как маленький лук:

– Да в рожу ему плюнула, и всё – он на автомате руки и убрал, гандон! – она помолчала, и Аня была почти уверена, что у Кати тоже вертятся разные вопросы, которые не хочется озвучивать. – А я заметила твой удар, – она заулыбалась, – ты, оказывается, настоящий профи!

– Да какой там удар, мне так страшно было!

– И мне.

– Катя… – Аня неловко обняла ее одной рукой, которой не держала руль. Катя ответила тем же половинчатым объятием, и они постояли так немножко, наслаждаясь живым теплом друг друга, диковинным и чужеродным в этой стылой местности.

Ноги, не забывшие ни октябрь, ни январь – месяц Лизиного рождения, быстро привели к знакомой белой плите. Аню снова покоробило, что фамилия «ПОПОВА» была, в отличие от имени, написана огромными буквами, как будто мраморных дел мастер нажал на воображаемый «капслок». Лиза не любила свою фамилию, по ее словам, слишком простую и похожую на слово «попа». Она не раз говорила, что хотела бы выйти замуж за парня с красивой фамилией, какой-нибудь звеняще-хрустальной, например, Гвердцители. Или Мейерхольд. Стоя перед холодным мрамором, который не говорил о Лизе ничего существенного, Аня собралась сказать Кате, что после смерти на первый план выходит какая-нибудь ерунда, вроде этой «ПОПОВА», а главное: веснушки, глупые шутки, любовь к томатам в собственном соку – остается забытым. Она уже начала это говорить, но осеклась, увидев Катин взгляд.

– Анют, а цветы? – она снова выглядела испуганной, – цветы потеряли, да?

Аня вспомнила этот кадр: грязно-розовое, желтое, васильково-синее – и, зажмурившись, кивнула.

– Бляяяять, – Катя закрыла лицо руками, – вот говно! – она присела на корточки и схватилась за безжизненный мрамор. – Лиза, Лиза, Лизаветочка, прости нас, пожалуйста! Мы тебе ничего не принесли, прости нас! Прости, детка! Прости меня!

Они немного помолчали: Катя – сидя перед памятником, Аня – стоя поодаль. Несколько раз проскрипела какая-то невидимая птица. Погавкала далекая собака. Потом Катя резко выпрямилась и сказала чужим поломанным голосом:

– Всё, Ань, пошли. Её тут нет.

У ворот им встретилась тощая бабка в застегнутой наглухо олимпийке. Она всем своим видом показывала, что намерена поорать, и девочки, не останавливаясь, шли мимо под ее ругань:

– Я уже закрывать собралась, а они тут ходят! Что, пораньше-то времени не нашлось?! Никакого уважения, еще и с велосипедами своими притащились! Совсем стыда нет! В следующий раз закрою вас здесь на ночь, будете знать! Вырядились они, как на дискотеку, а это вам не дискотека! Можно стыд-то и поиметь!

В другой раз они обязательно бы посмеялись, растащили бы этот монолог на цитаты и вспоминали бы их при каждом удобном случае. Но сейчас смотрительница кладбища тратила свой склочный талант напрасно: ее слова беспомощно скакали в тихом вечернем воздухе, не достигая цели, не вызывая у хамоватых девиц никаких эмоций.

И всё-таки вселенский космос не забыл о Кате и Ане, не забросил их: прямо у выхода из кладбища, на пустыре, стоял, гостеприимно распахнув двери, аккуратненький зелененький автобус – настоящий ковер-самолет, готовый заботливо пронести их над чужими болотистыми дворами, в которых можно пропасть навсегда. Девочки залезли в пустой салон и встали со своими «Стелсами» на задней площадке. Они думали, что кондукторша заставит их платить за багаж, но ей оказалось всё равно.

Автобус постепенно обретал пассажиров; Катя отсутствующе смотрела на тянувшуюся за окном улицу Мельничную; Аня смотрела на Катю. Волосы абрикосового цвета: жесткий хвостик и огромная челка, закрывавшая глаза – заколка где-то потерялась; зеленые сережки-гвоздики; полосатая майка; руки в веснушках, облупившийся красный лак и три нитки на запястье: розовая, желтая, синяя; шорты, уже не казавшиеся такими яркими; пыльные кеды. Легкий запах оголтело-летней туалетной воды: земляника, солнце, сладость леса. Аня по-прежнему ощущала какое-то внутреннее нытье, она не понимала его природу и отчего-то потихоньку наслаждалась мерным гудением в голове и маленькой дрожью в руках.

– Девушки, извините.

Что? опять?! нет, так не бывает! Серая футболка в катышках, грязь под ногтями, липкие волосы, на коленях большая сумка с какими-то брошюрками – сидит на возвышении, слева от площадки, свешивается к ним через перила. Лучше просто молчать и смотреть в окно. Игнорировать его. Разглядывать приклеенную к стеклу надпись: «С Новым 2011 годом, омичи!»

– Я вижу, вы не хотите общаться, делаете вид, что не можете уделить мне пару минут. Но я не обижаюсь. Я просто забыл, что такое обида. Обида, гнев, зависть, они просто покинули меня, после того, как я пришел к Богу, – он говорил, как и сетчатый Владимир, растягивая слова. Надо было отойти, но передняя площадка уже заполнилась, с великами не встать. – Раньше я был простым человеком, вот как вы сейчас, никого не любил, не уважал, я имею в виду истинную любовь, она открылась мне только сейчас. Раньше я стремился к успеху, хотел красивую машину, новый телефон. Ну, вы меня понимаете, вы ведь тоже хотите. Хотите удачно выйти замуж, да? за богатого? поэтому и одеты так, выставили тела, как товар, да? – в животе накалялась ярость; Аня посмотрела на Катю: сейчас будет остановка, и они выйдут. – Но я вас не осуждаю, девчата, я ведь тоже долго жил своими низменными потребностями, пока ко мне не подошел человек, вот как я сейчас к вам. Я тоже не хотел его слушать, но он сказал: «Друг, не надо слушать, ты просто прочти», – боковое зрение уловило, как он трясет одной из своих брошюрок, – и я прочел. И, знаете, это изменило мою жизнь, девчата. Я сейчас дарю вам по книжке, это совершенно бесплатно, и это изменит вашу жизнь, правда. Все тайны бытия, вопросы жизни и смерти… вы перестанете бояться смерти, я вам обещаю…

Автобус подъезжал к остановке, Катя уже подкатила велосипед к выходу. Не нужно было смотреть, но Аня посмотрела, уперлась в жуткие глаза, черные, как будто нарисованные гелевой ручкой на плохой сероватой бумаге. В животе что-то хлюпнуло, в голове образовался вакуум, она протянула руку и взяла брошюру. Под надписью «Путь к свободе: Рома Ра» были картинки: смайлик, солнце и сердечко – знакомые каждому по программе «Ворд». Что-то большое и жуткое стало раздуваться внутри; Аня скатала трубочку и сильно шлепнула по серому лицу.

– В жопу себе это засунь, козел! – это прозвучало громко и страшно, молчавший до этого автобус возмущенно загудел чужими голосами. Аня ничего не слышала, одним гигантским прыжком она вылетела из автобуса, увлекая за собой обалдевшую Катю и два велосипеда.

Остановка представляла собой столбик со значком автобуса, торчавший из бетонного прямоугольника. Вокруг были только кусты, и не было людей, ехать до Катиного дома оставалось минут двадцать; всё закончилось, и что-то большое и жуткое внутри лопнуло, Аня бросила велик на бетон и зарыдала во весь голос.

– Ань, – Катя пыталась ее обнять, но Аня выворачивалась, захлебываясь слезами, с трудом захватывая воздух, – Анют, это же я. Иди сюда.

Аня обмякла и вцепилась в Катину полосатую майку, окунувшись в земляничное тепло. Спустя несколько остановившихся автобусов, из которых никто не вышел, стало полегче, и они поехали дальше на своих «Стелсах». Потом этот день никогда между ними не обсуждался: мрачное ощущение от прикосновения к невидимой границе, за которой развертывалась гулкая, бездонная пустота, это ощущение запеклось на жаре шершавой коркой, которую ни при каких обстоятельствах нельзя было сдирать.

5

Через полчаса, намыливаясь в Катиной ванне кокосовым гелем для душа, Аня слегка морщилась – ей не нравился этот запах, выпендрежный, чересчур радостный. Глупый кокос не мог смыть последних впечатлений; Аня чувствовала, что они уже впитались, поглотились горячей кожей. Этому дню явно пора было заканчиваться, но закат всё не наступал; хотелось поскорее прожить те несколько часов, после которых можно будет уснуть в блаженной тесноте. В коридоре ждала Катя:

– Анют, я там картоху поставила варить, еще нашла помидоры, и у нас шпроты, оказывается, есть, прикинь? Продолжишь там на кухне, хорошо? а я мыться тогда!

На кухне Аня потянула за металлическое колечко: шпроты уютно устроились под слоем масла, нежно прижавшись друг к дружке. Она порезала дачные помидоры, наслаждаясь томатным дурманом, покромсала яблоки (куда же без них?), ткнула ножом картофельный бок – он пока не поддавался. Катя позвала из недр квартиры – стояла в открытой ванной, голая вертелась перед зеркалом. Кожа в белом свете энергосберегающей лампы флуоресцировала золотом; груди, как два глаза, уставились на Аню выразительными светло-коричневыми кружками. Это, в общем-то, непринужденное зрелище сейчас казалось невероятным, запредельным – и странно, ведь она много раз уже видела Катю без одежды, и ничего. Лагерный летний душ, раздевалка универского бассейна, какие-то кусты возле городского пляжа – и всегда просто небрежный взгляд, больше ли грудь, лучше ли пресс, и всё, что там еще могло быть интересного? Но в эту секунду Аня чувствовала себя, как Гарри Поттер, впервые узнавший, что в его городе есть Косой переулок: она стояла, пораженная, задохнувшаяся, перед внезапно отрывшейся красотой, всегда безмолвно таившейся рядом. Сквозь золотую дымку звенел Катин голос, нарочито бодрый, искусственно-беззаботный:

– Ань, ты чего? Не слышишь? Я говорю, смотри, как я обгорела сегодня, кошмар! Видишь, плечи просто в хлам! И даже ноги, ужас! Посмотри, а спина, спина тоже? Да, я чувствую, как она болит! А ты не сгорела, что ли? Как тебе повезло! Где-то у нас тут был «Пантенол»… Ох, ну ладно, прости, отвлекаю тебя от картошки, она уже сварилась, наверное… Поснимаешь мне потом кожу, если что, хорошо?

Теперь нож легко входил в картофельное нутро; Аня слила кипяток и подумала, что вкусно будет еще и обжарить. Наблюдая, как желтоватая мякоть плещется в кипящем масле, покрываясь легкой корочкой, она представляла, как солнечный жар проникал сегодня под Катину нежную кожу, терзал и мучил эластичные клетки. Что это такое, клетки? это она? Конечно, нет, клетки – это просто клетки, умирают и появляются, и никто этого не замечает. Но, с другой стороны, это ведь ее клетки, промаркированные неповторимым штрих-кодом, в котором всё: волосы цвета абрикосовой шкурки, и красные точки в зеленых глазах, и экспрессия, как у Пеппи Длинныйчулок, и беззащитная тонкая кожа. Золотистая кожа, земляничная кожа. Немыслимо было представить, что Катино тело – это не сама Катя; разделение на «тело» и «душу» казалось эзотерической пошлятиной. Но вот Лиза… В мыслях о ней только это разделение и спасало, поддерживало веру – даже не в «разумное устройство мира», а просто в то, что мир устроен хоть как-нибудь; что Лиза не исчезла, как подожженный тополиный пух, и что она не под землей, конечно же, а в ком-нибудь новом, или в ком-нибудь прежнем, или над небом голубым, за прозрачными воротами и под яркою звездой. Прошлепали босые ноги, и в кухню вошла Катя: ночнушка с тонкими лямками, плечи густо намазаны белым.

– Ммм, как вкусно пахнет! Как же я хочу жрать, Анюта, вот именно жрать: есть я хотела где-то час назад! Так, а что у нас еще имеется? – она открыла холодильник и долго разглядывала содержимое.

Покрытая магнитами дверца легонько прижалась к Ане, в глаза бросилась надпись: «Санкт-Петербург – город мостов!» Ей стало жутко: каких мостов? зачем мостов? почему это она должна менять свое бесценное живое золото на какие-то мосты? Как вообще можно было думать об этом переезде всерьез?! Она выложила шипящую картошку на тарелку:

– Катюш, может, сыром ее сверху посыплем? Как думаешь?

Следующая неделя оказалась очень долгой. Если и был на небе какой-нибудь маленький человечек, ответственный за течение времени, то на этой неделе он явно забывал вовремя переключать свои хитроумные рычажки – наверное, просто был занят, очищал свою планетку от баобабов, например. У Кати начались дополнительные смены в «Сибирской короне»: слишком много людей хотело запивать ледяным пивом горяченный шашлык, поглядывая с веранды на живописное слияние двух рек. Встретиться с ней не удавалось, и Аня скучала так, как будто они находились в разных городах, хотя легко можно было после работы повернуть направо, а потом, у моста, еще направо, и увидеть Катю, в белой рубашке и зеленом фартуке, с тяжелым подносом и озабоченным лицом – наверняка, слишком занятую, чтобы поболтать. Аня не хотела ее отвлекать и ловила себя на мысли, что никогда еще так не ждала субботу, даже когда в школе была пятидневка, даже когда на субботу выпадал день рождения. Долгие дни были похожи друг на друга: непонятная работа в Фонде культуры (фрагменты старой картотеки, газеты семидесятых годов, десятки чужих прожитых жизней – подчеркнуть, вырезать, приклеить, вбить в базу, заварить земляничный чай) среди картин, на которых и люди, и цветы, и даже неровные пятна напоминали Катю (и как она раньше не замечала?); а потом – долгое созерцательное шатание по старым дворам за Драмтеатром, изнеженным прохладой, утопающим в пуху, скрывающим тысячу секретов. Иногда из боковой двери театра выходили актеры и актрисы, очень похожие на обыкновенных людей. В плеере жила Земфира: Интересно, как ты там? буду думать, что в порядке; и Аня надеялась, что Катя правда в порядке, что у нее не болят ноги от постоянной беготни с подносом, и что за столиками сидят милейшие люди с мешком чаевых, и нет ни одного мужика в сетчатой майке, в рабочем комбинезоне или в футболке в катышках.

Иногда первая встреча с человеком бывает странной и неловкой, и вы не нравитесь друг другу, может быть, даже придумываете высокомерные шутки для общих знакомых и высмеиваете странички в соцсетях. Но потом что-то происходит, и вы становитесь друзьями, и дальше только со снисходительным умилением вспоминаете собственную глупость, почти позволившую вам упустить друг друга. А бывает, что сразу – щелчок, толчок – и всё понятно за пять минут, и вы, конечно, будете говорить часами и удивляться собственному сходству – ну какова вероятность так совпасть в огромном мире! – и непонятным останется только то, как вы вообще жили раньше, до этой заветной встречи. Конечно, с Катей было именно так: лето после десятого класса, отряд гуманитарных наук в «Логосе», соседние кровати, земляничный чай по ночам. О чем они тогда разговаривали, так долго, с таким вдохновением? уже не вспомнить; в памяти остался только ягодный запах и песни группы «Пилот» в плеере: Мы потеряемся с тобой, мы с тобою разойдемся… Ну конечно, не потеряемся! мы – нет.