Август – июль

Она хохотала так, как будто долго смотрела на что-то безумно смешное, но сдерживалась, а потом наконец-то у нее появилась возможность хорошенько поржать. Надя сразу вспомнила, как в седьмом классе делала на биологии доклад про фикус, а Кристина незаметно для учительницы показывала ей всякие рожи, передразнивая одноклассников. Надя до сих пор не забыла это чувство, когда смех распухал внутри нее, как дрожжевое тесто, а она давила его и невозмутимо рассказывала про свой фикус. Когда, наконец, учительница поставила ей «четверку» и отпустила на место, Надя тонюсеньким голосом, обозначавшим предел ее возможностей, попросилась выйти, выбежала из класса, с трудом добежала до туалета и там бесконечно долго выпускала накопившийся смех. Она так безумно не смеялась ни до, ни после этого; в какой-то момент ей вообще уже перестало быть смешно, а смех все не прекращался; она даже испугалась, что так и задохнется в туалете, среди пошарпанного кафеля, и эта мысль породила новые пузыри дикого смеха. У Оли сейчас был подобный припадок; Надя недоумевала, где и когда их жесткая старшая вожатая успела накопить столько смеха. Оля кое-как смогла выдавить: «Ребят, простите, у меня бывает», – имея в виду то ли этот хохот, то ли предшествовавшую ему вспышку гнева. Надя посмотрела на Юру – он, уже в кепке, кивнул в сторону двери, как бы приглашая выйти с ним; и снова накатило тепло, и Оля с ее нелепыми эмоциями уже не волновала, моментально став частью прошлого, наравне с фикусом, школьным туалетом и дрожжевым смехом.

– У меня сестра такая же, – Юра щелкнул зажигалкой и затянулся; в темноте Надя не успела разглядеть, какие у него сигареты. – Начнет ржать и не может остановиться. Лучше всего просто выйти, она тогда быстрее успокоится. Будешь курить?

Надя кивнула. Обычно она не курила, но техника была знакома ей со школы – научилась где-то между докладом про фикус и покупкой выпускного платья в греческом стиле. Они стояли за углом административного здания, в стороне от пятна фонарного света. Юра отдал ей свою сигарету, а себе зажег новую; Надя с удовольствием затягивалась, чувствуя покалывание тысячи веселых иголочек в голове и отмечая про себя, что раскурить одну сигарету на двоих – это почти как поцеловаться, только раз в двадцать слабее. Или даже в двести.

– У тебя есть сестра? – глупо переспросила она.

– Да, младшая, в десятом классе учится. Ленка. – Юра снова затянулся. Наде захотелось увидеть его глаза, но он смотрел куда-то в сторону. – Хочет тоже в Питер поступать после школы, но на фиг она мне там нужна? Пусть лучше едет в Новосиб – там Академгородок, прикольно, да и к родителям поближе. Мне кажется, пусть бы вообще с ними оставалась, в Омске, но она, видите ли, хочет свободы, – он усмехнулся, – в общаге хочет пожить.

Наде захотелось рассказать ему, как она ненавидит свою общагу: жирную общую кухню с тараканами на посуде; холодную грязную душевую; мусорку в туалете, полную чьими-то распластанными окровавленными прокладками; окно в комнате, которое нельзя было открыть, не занозив палец; стену с обоями в цветочек, за которой постоянно кто-то трахался, а она – нет. Это было желание не то чтобы пожаловаться, скорее, просто дать ему почувствовать, как она живет. Но Надя ничего не стала рассказывать, просто спросила:

– Тебе нравится жить в общаге?

– Ну, когда как.

– Мне тоже: когда как.

Они немного помолчали, выдыхая дым. Надя ругала себя: может быть, сейчас происходит самое главное, то, ради чего вообще стоило припереться в этот лагерь, а она, как дура, говорит про общагу. «Нужно срочно обсудить что-то важное, настоящее!» – паниковала она, никак не находя подходящую тему.

– Надя, ты не переживай, – неожиданно сказал Юра. – Я Олю знаю со школы, она просто долбанутая, вечно порет какую-нибудь херню. Не принимай на свой счет.

– Да я не переживаю, Юра. Просто, – Надин голос резко стал писклявым, – просто я не люблю, когда кто-нибудь указывает мне, что делать, как будто я сама не могу решить!

– Так никто это не любит, Надь, – он наконец-то посмотрел ей в глаза. Снова захотелось сказать что-то важное, но Надя не знала, что.

Юра затушил окурок об урну и выбросил; она сделала то же самое.

– Спокойной ночи, до завтра! – ласково сказал Юра, погладил Надю по плечу и пошел в сторону своего корпуса.

Надя посмотрела вверх: небо весело подмигивало ей серебряными глазами. «Нет, он не стал бы себя так вести, если бы я ему не нравилась, – думала она, и небо с ней соглашалось, – он сейчас сделал первый шаг». Заскрипела дверь административного корпуса – это Оля наконец-то отсмеялась и пошла к себе спать. Надя пару минут смотрела на ее спину в белой ветровке и слушала удаляющиеся обрывки песни «Когда я стану кошкой», потом села на скамейку перед входом, поджала ноги и обняла колени. Смотря на носки своих кед, которые неестественно белели в темноте, Надя продолжала думать: «Он сейчас сделал первый шаг, – сердце стучало где-то в голове, – а мне нужно сделать второй».

– Надя! – она обернулась, рядом стоял Витя; он, как всегда, улыбался. – Ты чего тут сидишь, а вдруг волки съедят? Пойдем в корпус, там такая ржака, дети сложили пирамиду из пакетов с ряженкой!

4

Шло время, а Надя медлила со своей любовной экспансией. Она так и не придумала никаких важных и настоящих тем, чтобы обсудить их с Юрой, и с ужасом наблюдала, как остаток сезона стремительно таял на внезапной августовской жаре. Что-то произошло с ходом времени: поначалу казалось, что Земля оборачивалась вокруг оси примерно за неделю, такими долгими были первые дни; а теперь ей как будто стало хватать на это всего пары часов, и события пугающе ускорялись. Все суетливо готовились к последнему вечернему мероприятию, кинофестивалю, и в любой точке лагеря можно было встретить вожатых, сосредоточенно снимающих на камеры или фотоаппараты детей-ковбоев, детей-Спанчбобов, детей-инопланетян. Надя со смехом признавала, что у них с Витей действительно неплохой тандем: он придумывал всякие глупости про загадочное убийство на футбольном поле, а она продюссировала будущий фильм. Оставшиеся дни сезона ушли на вырезание картонных пистолетов, намешивание бутафорской крови, поиск подходящих костюмов среди детских шмоток и утомительные переговоры с начинающими звездами. В последний вечер детектив «Загадочное убийство на футбольном поле» (режиссер Виктор Плотников) имел оглушительный успех и уступал по крутости только артхаусному шедевру «Спанчбоб в стране чудес» (режиссер Юрий Стеклов). После кинофестиваля и долгого слезливого «Огонька» детей ждала королевская ночь, когда официально разрешалось не спать и беситься (но никакой зубной пасты!), а вожатых – прощальная вечеринка с салатами и курицей-гриль, за которыми Плаксин съездил с утра в «Ленту».

До полвторого ночи Надя пробыла в общей комнате за песнями, слезами и объятиями. Дети давали свои фирменные блокноты «Интеллекта» и просили написать им пожелание на память. Она каждый раз старалась сочинить что-нибудь милое и особенное, только самым противным или самым незапоминающимся детям писала одно и то же: «Ты молодец! Оставайся собой! Обнимаю, Н.» Когда блокноты стали повторяться, Надя поняла, что пора идти. Оставив Витю в пятнадцатый раз петь «Тишину», она пошла в вожатскую, переоделась во что-то более или менее чистое и отправилась в актовый зал.

Надя шла по темным дорожкам между корпусами и радовалась, что вся суета, наконец, закончилась, и теперь можно думать только о Юре. Как фильм вне конкурсной программы лагерного кинофестиваля, в ее голове бежали кадры: вот она садится рядом с Юрой, а он улыбается в ответ; вот она восхищается его гениальным «Спанчбобом», а он снова улыбается; вот она спрашивает у него, читал ли он «Над пропастью во ржи», а он удивленно смотрит на нее и говорит, что давно хотел прочесть, но все руки не доходили; вот она признается, что он напоминает ей Холдена Колфилда, главного героя, своей красной кепкой, смеющими глазами и миллионом удивительных мыслей. Она рассказывает эту историю про уток в пруду, а он рассуждает, куда они деваются зимой. Потом он говорит, что в Питере много уток. Может быть, даже рассказывает, что означает надпись «HABS».

Фильм не успел закончиться – Надя вошла в актовый зал. Народу было мало, наверное, многие еще сидели в корпусах со своими отрядами. Юры тоже не было, даже не требовалось особенно смотреть по сторонам и искать его – это становилось понятно сразу. Надя села за стол, традиционно составленный из парт под сценой, рядом с Иришей и Сашей. Они выпили за сезон, за то, что приехали сюда в первый раз и уж точно не в последний, за кинофестиваль и еще за что-то. Надя жевала холодную курицу-гриль и иногда смотрела по сторонам. Праздник становился многолюднее; она увидела лысину Плаксина, круглый силуэт Вити, торчащий хвостик Сергея. Начались коллективные тосты, и на этот раз их предлагал не только Плаксин, а все подряд. Надя тоже предложила тост (наверное, впервые в жизни) – за то, чтобы мечты сбывались. Она тянулась через стол, чтобы со всеми чокнуться, и под хруст пластика оглядывалась, искала и не находила красную кепку. В какой-то момент подошла Оля и попросила выйти с ней на секунду. У Нади мелькнуло, что такие, как эта Оля, все время просят с ними выйти, никогда не объясняя на месте, что им нужно. В каком-то темном закутке актового зала Оля долго извинялась за свою вспыльчивость, говорила, как Надя хорошо справилась с работой, как сильно коллектив нуждается в таких людях, как она. Надя почти не слушала; она снова чувствовала Олин запах и мысленно склонялась в сторону комбинации хороших сигарет и плохого парфюма, а не наоборот. Наконец, Оля закончила монолог, обняла ее и спросила: «Ну что, Надя, мы с тобой разобрались?» Не вдаваясь в подробности, Надя кивнула и вышла на свет. Вышла и сразу поняла, что он здесь.

Юра пришел; красную кепку было видно издалека. Надя быстро двинулась вперед, готовясь к долгому чувственному разговору о творчестве Сэлинджера. Юра сидел за столом слева от Олежки, спиной к ней. Надя чувствовала, как у нее бьется сердце – в голове, в горле, в животе – везде. Чтобы успокоиться, она отвела взгляд: бордовые кулисы, солнце, березка, речка, пионер в белой рубашке и синих шортах, выщерблинка на его носу. Все предыдущие двадцать дней время длилось медленно и будто бы линейно, но при этом потихоньку сгибалось, как горящая спичка. И сейчас казалось, будто время согнулось так сильно, что эта последняя ночь наложилась на ночь посвящения, и между ними нет ничего, и Надя все так же стоит и смотрит на облупившуюся краску. Глупости, это не так – и доказательство здесь, прямо перед ней, сидит в своей кепке, болтает с Олежкой и обнимает девушку, сидящую слева. Надя сразу не увидела, но Юра действительно обнимал Наташу, которую она даже не замечала весь сезон. Наташа не была вожатой, она делала ежедневную лагерную газету – глупые черно-белые листки, на которые Надя тоже не обращала внимания. А Юра, он, получается, заметил, увидел что-то особенное в этой незнакомой девочке. Он прямо сейчас зашептал ей что-то на ухо и поцеловал в щеку; она тоже его обнимала. Надя почувствовала, как ее голова наполнилась кипящим уксусом; она развернулась и побежала к выходу, по пути задев то ли стул, то ли вешалку.

Надя закрылась в туалете клуба и уставилась в мутное зеркало, склеенное внизу синей изолентой. Длинные волосы спутались, уже видно темные корни; лицо бледное, под глазами синие круги, рот слишком большой, и глаза такого обидно обыкновенного цвета – просто голубые, без искорок, без пятнышек, без переливов. Уксус в голове шипел: как вообще можно было надеяться понравиться кому-то, тем более Юре? Как можно было надоедать ему таким заурядным, глупым лицом?! Наде вспомнилась эта Наташа – короткая стрижка, смуглое лицо, веснушки, черный лак на ногтях. Такая миниатюрная, такая самобытная. Такая запоминается навсегда, стоит только обратить внимание. И ее сейчас обнимает Юра. Очень хотелось заплакать, но не получалось. Надя сползла на пол, чувствуя, что все хорошее в ее жизни: как папа включал ей песню про оленя на ярко-голубой пластинке из журнала, как воспитательница из садика пришла к ней в гости на день рождения, как они с Кристиной бесконечно смотрели «Сейлор Мун» и объедались конфетами из новогодних подарков, как главный красавчик класса Игорь подарил ей валентинку, как ей улыбался Юра, – все это происходило только для того, чтобы вспомниться сейчас в этом сраном туалете и с грохотом смыться в унитаз. Она не представляла, как сможет когда-нибудь выйти отсюда, и ей захотелось умереть здесь, среди пошарпанного кафеля, который и на кафель-то не был похож. Однако ночь длилась, а смерть не приходила, и Надя все-таки встала с пола и вышла за дверь.

5

Под утро стало не светлеть, а как будто мутнеть. В этой серой холодной мути Надя побросала в сумку вещи, казавшиеся чужими, собрала у сонных детей наволочки, полотенца, пододеяльники и простыни, пересчитала и потом еще раз собрала наволочки и полотенца, оставшиеся в шкафах на верхних полках, под кроватями и за пыльными батареями. Потом она раздавала детям автобусные пакеты с едой, которые принес Витя из столовки, и старалась не срываться на бесконечные: «Фууу, а зачем они положили сюда вареное яйцо?» Когда их Второй отряд заполнил автобус, и автобус поехал, оставляя за собой корпуса, клуб, футбольное поле и летний душ, Надя поняла, что все закончилось, и не почувствовала ничего. Она ничего не чувствовала, когда ехали полпути вдоль сосен, полпути – вдоль нефтезавода; когда дети, увидев высоченную трубу, испускавшую вредное живое пламя, отвлеклись от исполнения «Тишины» и загудели, восторженно или испуганно. Надя ничего не чувствовала, стоя возле дворца культуры «Химик» в ожидании, когда всех детей встретят родители; большую часть времени она смотрела под ноги, на зазоры между бетонными плитами, густо заросшие травой, – искать глазами красную кепку казалось немыслимым.

Она почти не помнила, как попрощалась с Витей, как дошла со своей большой сумкой до остановки, как ехала в автобусе до вокзала через весь город, как пересела в длинную электричку. В электричке она задремала, окончательно смешав равнодушное сознание с серой мутью вокруг. Во сне ей казалось, что вагон населен знакомыми лицами, как будто вся смена «Интеллект» ехала с ней в Исилькуль. Все вокруг, даже дети из Второго отряда, говорили на странном языке – матерном, но таком изысканном. Они вели умные разговоры и постоянно выпивали: не водку даже, а какие-то экзотические настойки. Юры среди них не было, поэтому Надя оставалась безучастной, ни с кем не говорила и ничего не пила. Внезапно раздался громкий сигнал, и стало понятно, что электричка не приедет в Исилькуль, а возвращается в Омск. Наде стало тревожно; она не могла понять, как электричка развернется, ведь для этого нужно большое кольцо из рельсов, а есть ли оно по пути? Сигнал раздался снова, и Надя проснулась. За окном разворачивались поля с пятнышками березок на заднем плане; в вагоне было почти пусто: несколько старушек, пара грустных работяг, компания гопников с «Балтикой». Пропищал телефон – это его было слышно во сне. На экране глупо светились три сообщения: «Надя ты самая красивая девушка, которую я встречал, не хочу тебя потерять» – «Давай как-нибудь встретимся когда вернешься в Омск» – «Если это тупое предложение, можеш не отвечать». Надя перечитала их несколько раз, с трудом вникая в смысл: все внимание утекало к пиксельному «можеш», как к выщерблинке на краске. Это были сообщения от Вити, и уровень сюра, который во сне казался вполне обыденным, сейчас начал непростительно зашкаливать. Надя убрала телефон в рюкзак и снова уснула.

Чувства вернулись уже дома, когда Надя лежала в горячей пенной ванне, отчаянно источавшей аромат персика. Она чувствовала, как тепло проникает под кожу, медленно проходит сквозь мышцы и нагревает кости. Физическое удовольствие, самое простое из доступных человеку, овладело Надей – ей было просто хорошо, без мыслей, без предположений, без единого «но»; пахучее тепло обнимало тело и не оставляло ни вопросов, ни ложных предположений. Тяжесть ее сумки с грязными шмотками, жесткость панцирной кровати в стылой вожатской, безжалостный мороз летнего душа – все растворялось в горячей пене. Быт вообще всегда забывается быстро, и в памяти остаются только чувства и запахи. Чувства, да. В просветлевшем сознании Нади их возникло два.

Сначала она ощутила, как в груди закручивается невидимая воронка – очень туго, до боли, но эта боль не была до конца мучительной, она отдавала неожиданным вкусом, сливочным и сладким. Было похоже на ирис «Кис-кис» – любимую конфету во всех новогодних подарках, которую в детстве они с Кристиной никак не могли поделить. Эту воронку крутил Юра, уменьшенный Юра, поселившийся в Надиной груди и не дававший о себе забыть. Потом она вспомнила сообщения, которые неожиданно прислал ей Витя, и почувствовала досаду, отдающую рыбными котлетами. Его нелепое признание делало все одновременно и сложнее, и скучнее. И когда он вообще успел на нее запасть? Надя лениво вспомнила его круглое лицо, от улыбки делающееся еще круглее. Да, он всегда помогал, всегда шутил, старался приобнять и приободрить, но ведь это такие обычные вещи, он даже не пытался понравиться! Неожиданно Витя заставил подумать о себе по-новому: он, такой простенький, оказался способным к таким сложным чувствам; неужели у него при мысли о Наде тоже – воронка в груди? Это казалось слишком невероятным, чтобы рассматривать всерьез.

– Надь, ты скоро? – это стучала в дверь младшая сестра, Марина.

– Нет, – крикнула через дверь Надя.

– Блин, ну мне очень надо! Я скоро ухожу!

Надя не ответила, но выдернула пробку из ванны, – все равно вода уже стала остывать, – душем смыла с себя пену, вылезла на розовый коврик, вытерлась и машинально протерла запотевшее зеркало. Она поняла, что давно не смотрелась в такое большое зеркало, тем более голой, и отражение показалось ей непривычным и притягивающим. Надя отстраненно смотрела на свое тело: можно ли назвать его красивым? – у этого не было ни подтверждения, ни опровержения. Ночью она с такой досадой смотрела на свое надоевшее лицо, но с телом все было сложнее. Тело казалось чужим, а к чужому Надя относилась лучше, чем к своему. Она подумала о Вите: неужели ему нравится ее лицо и понравится тело, если он его увидит? Понравится грудь: не очень большая, но аккуратная, красивой формы, с маленькими светлыми сосками; понравится плоский живот (она лучше всех сдала пресс на физре!), понравится даже глупый волосатый треугольник, который выглядит хуже всего, а обещает больше всего. Кому-то может понравиться эта попа и длинные ноги – она, Надя, может понравиться. Она впервые почувствовала это со всей вещественной убедительностью, которую может дать только материальный мир. Марина снова начала стучать и ныть под дверью; Надя, в розовом халате и с полотенцем на голове, вышла из ванной, взяла телефон и написала Вите, что согласна с ним встретиться.

Немного послонявшись по квартире, Надя села за комп в той комнате, которую всегда называют детской, и впервые за три недели зашла во «Вконтакте». В друзья стучались человек двенадцать; конечно, среди них был Витя, а вот Юры не было. Надя снова ощутила, как закручивается воронка. За пару последних дней внутри запеклось такое сложное чувство, оно мучило Надю и пугало ее своей непознаваемостью. Захотелось с кем-нибудь поговорить, рассказать не просто про смену «Интеллект», а еще про эту жуть в груди – то сладкую, то противную, как рыбные котлеты. Мама и сестра категорически не подходили для таких разговоров; интересно, а Кристина уже приехала? Надя зашла на ее страницу и хотела нажать на синюю кнопку «Написать сообщение», но передумала. Слишком рано еще всем этим делиться, сначала нужно хоть немного разобраться самой. Надя сидела на стуле в розовом халате, на голове было полотенце с тигром – подарок мамы на Новый год. Она смотрела на стену, на выцветший постер с улыбающейся Наталией Орейро, который повесила сюда десять лет назад, и ощущала кислое и тоскливое одиночество.

– Надюша! – позвала мама из другой комнаты.

Она сидела на диване с пультом в руках. По телевизору показывали еще один телевизор, черно-белый, а возле него танцевала черно-белая девочка в школьной форме. Где сосны рвутся в небо, где быль живет и небыль, Умчи меня туда, лесной олень! – мама сделала погромче. «Помнишь эту песню? Как ты ее в детстве любила, вот так же танцевали тут с папой», – Надя почувствовала, что воронка стала гигантской и скрутилась так сильно, что уже не было никакой сладости, а только огромная боль, пульсирующая и обжигающая. Лицо у женщины в телевизоре внутри телевизора стало встревоженным: Говорят, чудес на свете нет, И дождями смыт оленя след, – но потом она повеселела, и девочка в школьной форме вместе с ней. – Только знаю, он ко мне придёт, Если веришь, сказка оживёт! Надя подлетела к телевизору, резко вдавила кнопку «On/Off» и злобно запищала: «Зачем ты меня отвлекаешь этой фигней? Мне уже не пять лет, может, ты просто не замечаешь?!» Не дожидаясь ответа, она выбежала из комнаты, придерживая тигровое полотенце на голове.

Надя вяло разбирала сумку и слышала, что мама снова включила телек и смотрит «Дорожный патруль». Через стенку сочилась чья-то смерть: «Вчера на трассе Е30 в пяти километрах от Исилькуля произошло столкновение двух легковых автомобилей. Автомобиль “Хонда Цивик” перевернулся, от полученных травм водитель 24-х лет и ехавшая с ним женщина 22-х лет скончались на месте. Водитель автомобиля “Лада Приора” госпитализирован с черепно-мозговой травмой». Надю затошнило: она на секунду представила, что про нее в такой хронике сказали бы «женщина 19-ти лет», а ей было бы уже все равно. Хотелось как можно скорее уехать отсюда, затеряться в большом городе, на седьмом этаже своей общаги, ни с кем не говорить, ничего не объяснять. Видеться хотелось только с Юрой, но эта встреча казалась невозможной – вероятнее было наткнуться на лесного оленя, перебегающего соседнюю улицу. Она посмотрела за окно: долгий серый день заканчивался, незаметно превращаясь в такие же серые сумерки. Сегодня уже ничего не успеть; завтра весь день уйдет на стирку и новые сборы (белое выпускное платье пусть висит в шкафу); послезавтра она сядет на раннюю электричку и к обеду останется одна.

6

Послезавтра к обеду Надя заселилась в общагу, сходила оплатить интернет и купить каких-то продуктов в «Магните», вернулась в свою пустую комнату (соседка Умитжан все еще была у родителей в Русской поляне) и сварила на плитке макароны с сыром. Она ела, как всегда, сидя перед окном, и смотрела на тополя, которые половину лета испускали злой пух, а теперь успокоились и начали желтеть. Вкуса макарон не чувствовалось, и Надя достала литровую банку маминых томатов в собственном соку и незаметно съела почти все. Она подумала о Юре: интересно, а он тоже любит помидоры? интересно, он еще в Омске или тоже успел заселиться в свою общагу, далекую и сумрачную? За стенкой кто-то громко включил радио, которое пропело обрывок знакомой песни и сказало: «Это была несравненная Вера Брежнева, новый хит этого лета. А с вами по-прежнему Радио-3 и я, ди-джей Алмаз! Сегодня пятница, 27 августа, Омское время шестнадцать тридцать, заряжаемся позитивом с очередным хитом от Леди Гаги!» Радио стало еще громче, а Надя вспомнила, что сегодня действительно пятница, 27 августа, и, если ди-джей Алмаз не ошибся со временем, через полтора часа у нее назначена встреча с Витей. Это было нелепо и удивительно: Витя, которого она видела только позавчера, уже казался полузабытым жителем давно покинутой страны. На секунду захотелось отмазаться и никуда не ходить, но в груди снова закрутилась воронка, и Надя почувствовала, что уже успела отчаянно соскучиться по этой стране и теперь не может пренебрегать ни одним ее представителем, и Витей тоже. Она помыла посуду, накрасила глаза, стоя выпила растворимого кофе и пошла к месту встречи, культурно-досуговому центру «Кристалл».

Надя не опоздала, но Витя, похоже, пришел заранее – он уже ждал ее возле центрального входа, дисгармонируя с пространством кричащей вожатской футболкой «Интеллекта» и упитанной бордовой розой в руках, обернутой в полиэтиленовую пленку.

– Привет, Витюша, спасибо за розу, – Надя чуть ли не выхватила цветок у него из рук, настолько ей не понравилось, как Витя с ним смотрелся.

– Ой, Надя, привет. Я так рад, – они обнялись. – Надо же, только позавчера расстались здесь, недалеко, у «Химика», а сейчас кажется, сто лет прошло! Я так рад, что ты пришла! Хочешь, пойдем в кафе? – он махнул рукой в сторону вывески «Квартал».

Было странно наблюдать Витю здесь, среди высоких домов, на фоне троллейбусов, маршруток и какого-то кафе «Квартал». Казалось, что он тоже ощущал собственную чужеродность, и ему было не по себе. Надя начала нервничать: она только сейчас поняла, что влюбленный Витя задумал эту встречу как свидание, а она, раз пришла сюда, как будто отвечает ему взаимностью. Ей захотелось извиниться, сказать «дело не в тебе, а во мне» и убежать отсюда побыстрее; но Витя так улыбался – было жалко его обижать. Поэтому Надя просто ответила, что не голодна и лучше бы сходила погулять, и они пошли в Советский парк.