Разбойничья Слуда. Книга 3. Отражение

– Значит, она писала тебе?

– Тетке писала для меня. Несколько раз с капитанами судов передавала. Даже через эмигрантов как-то письмо пришло. Обычная почта из-за ее служебного положения не подходила.

– Понимаю.

– Был случай, что и через диппочту письмо отправляла. Возможности у чекистов сам знаешь. Кстати, думаешь, кого я в Норвегии встретил?

– Ну? – выдохнул Микола.

– Сослуживцев своих, с теми с кем у генерала Миллера служил! Представляешь, я же с ними против красных воевал. Когда Юденича разбили, я к Миллеру попал. Правда, сбежал от него…, – Павел, пытаясь что-то вспомнить, задумался. – Витя Круглов, Коля Шатов… Помогли мне там. Они вместе с Миллером в двадцатом эмигрировали. В Тронхейме обосновались. Вот бы кого сейчас сюда. С теми ребятами горы бы свернули. А там я все это время вместе с ними в порту работал.

– Да-а-а, – только и произнес Дымов.

– Ну, да, чего уж сейчас. Абы, да кабы…

– И вы ни разу за все время с Илгой не виделись? – спросил Дымов.

Павел прикрыл руками лицо и замолчал. В комнате наступила такая тишина, что городской шум, проступающий сквозь хлипкие рамы, моментально заполнил всю комнату.

– А? – переспросил Дымов.

– Виделись, – наконец, отозвался Гавзов. – Два раза. Но можно сказать, что один. В первый раз не разговаривали. Только смотрели друг на друга.

– Как это? Виделись и не говорили? – у Миколы от удивления округлились глаза.

– Летом двадцать первого из Архангельска в Петроград через всю Европу ушло судно с лесом. Кстати, первое из тех, что при советской власти за границу пошли.

– Ленинград.

– Что Ленинград?

– Петроград так сейчас зовется, – пояснил Дымов.

– Ну, не важно. Так Илга была в числе делегации на том пароходе. Они с пропагандистской целью ездили. Мол, смотрите, как у нас в стране все хорошо. Работает она, сам знаешь, где. Да и с Ворониным у нее отношения хорошие.

– С капитаном?

– Ну, да. Не перебивай. Судно по пути заходило в порты нескольких стран. В том числе и в Норвегию. Однако, с судна никому на землю сходить не разрешили. Видно боялись, что кто-нибудь сбежит, – тут Павел засмеялся. – Так и стоял пароход два часа у причала, а пассажиры в это время на палубах. Мы с теткой тоже там были. Илга письмом сообщила, что должна приехать. Вот и стояли мы, задравши головы. Глядели друг на друга. Я видел, как она с кем-то эмоционально говорила на палубе. Пыталась убедить кого-то, чтобы ей разрешили сойти на берег, но ничего не помогло. И вскоре судно отчалило и ушло дальше.

– Да-а-а, дела, – протянул Дымов, потирая глаза. – А во второй-то раз встретились? – он широко зевнул.

– Ты за одеждой мне, когда пойдешь?

– Часок вздремну и схожу, – Микола снова смачно зевнул и прилег на оттоманку

Понимая, что приятель больше ничего не расскажет, он указал на занавеску и сказал:

– Если захочешь переодеться, то там посмотри чего-нибудь. Все, что висит, все чистое – Нинка стирала.

Он еще хотел что-то добавить, но не успел.

– Уж, непременно. Не дай Бог еще твоя Нинка или еще кто увидит меня в этом, – проговорил Павел, понимая, что последние слова уснувший Микола уже не слышит.

Дымов вернулся домой лишь к вечеру. Он так быстро открыл дверь и прошел в комнату, что Павел не успел даже встать с дивана. Микола окинул приятеля взглядом, положил принесенный сверток на край стола, а рядом на пол опустил завязанный мешок.

– Не потерял меня? – спросил он, вешая фуражку на вбитый в стену гвоздь.

Он был несколько взволнован, что не укрылось от Гавзова. По выражению его лица он понял, что что-то случилось.

– Ты куда пропал? – спросил Павел, вставая с дивана. – А это что? – он кивнул головой в сторону свертка.

В ожидании приятеля Павел зря время не терял. Первым делом, когда тот ушел, взялся за бритье. Глядя в осколок зеркала, аккуратно подравнял огромные черные усы и привел в порядок разросшуюся за последний год бороду. Над внешностью пришлось изрядно потрудиться. Хорошую бритву с собой Гавзов не взял, а та, что была в хозяйстве у Дымова, оказалась не совсем пригодной для создания его нового облика. Глядя на затертую фотографию, на которой молодой мужчина позировал на фоне южного пейзажа, он осторожно водил бритвой, сбривая ненужную растительность.

Снимок, как и документы на имя Федора Ляпина, передала ему Илга, когда они, наконец-то, встретились в прошлом году. Изображенный на нем мужчина в темном костюме, бабочке и канотье был очень похож на Гавзова. При желании можно было разглядеть даже что-то очень похожее на шрам, украшающий лицо Павла. С обратной стороны карточки аккуратным, скорее всего мужским почерком было написано: «Глафире от Федора Ляпина. 30 лет от роду. Одесса, 1924 год».

Покончив с бритьем, он аккуратно подровнял ножницами волосы на висках. Затем достал из портфеля флакон одеколона – подарок Илги при их последней встрече, и лист бумаги с замысловатым рисунком. От души сбрызнув себя «Тройным», Павел тщательно размазал жидкость по щекам и шее. Давно не бритую кожу приятно защипало, и он с удовольствием похлопал покрасневшее лицо.

Гавзов прошел в коридор, где висело большое зеркало. То, а вернее кого он увидел в нем, его порадовало. В смотревшем на него мужчине признать его было почти невозможно. Затрапезный вид хозяйской одежонки, которую он себе подобрал из Миколиных запасов, конечно же, не подходил к его новому обличью. Однако и в этом Павел увидел определенное преимущество. Отметив для себя, что такое несоответствие еще больше отдаляет его от образа Федора Ляпина, он одобрительно кивнул, и вернулся в комнату.

Подойдя к столу, взглянул на лист бумаги и невольно улыбнулся. На создании карты настояла Илга. Она же со слов Павла и нарисовала. Чертеж получился хорошим и очень точно отображал местность вокруг Вандышевского озера. И Ачем вместился и река Нижняя Тойга. Конечно же, схема ему была не очень нужна, он и без нее знал места, где вырос. Однако, план поиска золота, готовила Илга, а потому возражать что-то против ее замысла и рисунка Павел не хотел. Глядя на причудливые линии озера, на точки-дорожки и не заметил, как память унесла его к событиям годичной давности.

Спустя какое-то время он отошел от воспоминаний. Не спеша походил по дому, рассматривая Миколино хозяйство и заглядывая во все возможные углы и ящики. Заметив на кухне в углу гору немытой посуды, включил примус и поставил греться чайник с водой. Спустя час все кастрюли, миски и ложки были перемыты и аккуратно разложены на столе сушиться. Не зная, чем еще заняться в ожидании Дымова, он прилег на диван и задремал, проспав до самого вечера.

– Там одежда тебе. Думаю, подойдет, померь. Вот деньги поменял на мелкие бумажки, – Микола достал из кармана штанов пачку ассигнаций. – Да, и удостоверение с пропиской, – он суетливо хлопнул себя по нагрудным карманам, вытащил книжку из одного из них и протянул Гавзову.

И только после этого Дымов обратил внимание на нервничавшего приятеля.

– Ого! Тебя и не узнать. Знатно побрился. В костюме, что я принес, будешь как наше исполкомовское начальство. Ботинки не стал покупать. У тебя свои намного лучше. Или у меня подберем: от прошлого хозяина несколько пар новых остались.

Павел слушал Дымова, все больше убеждаясь, что что-то произошло.

– Ты какой-то не такой, – заметил он, разворачивая сверток с одеждой. – Что-то не так?

– Тут вот какая история приключилась, – Микола опустился на стоящую у стены скамью. – Вашего мужичка вчера зарезали. Насмерть.

– Кого, кого? – переспросил Гавзов. – Какого нашего? Говори яснее.

– С твоей деревни. С Ачема вашего.

– Тьфу ты, – облегченно вздохнул Павел. – Мало ли кого убивают. А мне-то чего?

– Чего, чего? – Микола покачал головой. – А то, что люди видели, как он николаевский червонец показывал на рынке. И вроде как не одна монета у него была.

Гавзов отложил костюм и уставился на Дымова.

– Фамилия, какая у убитого, известно?

– Ретьяков. Трифон. По-батюшке Порфирьевич. Сорока двух полных лет…

– Тришка? Ретьяков? – удивился Гавзов. – Он-то тут откуда? Тришка в городе и с золотом? Не может быть!

Микола покосился на приятеля.

– Он, к твоему сведению, помощником при вашем милиционере состоит… состоял. Конюхова Григория знаешь такого?

– Гришку? Знаю, как не знать. Мы же погодки с ним.

– Погодки, – не без иронии проговорил Микола. – Он – старший милиционер вашего Ачема! А ты погодки, говоришь.

– Ого! Ну, дела!

Микола усмехнулся.

– Вот, тебе и ого, – передразнил он приятеля. – И Конюхов тоже тут был. Правда, не в нашем отделении. Его в другом допрашивали. Не знаю почему. И бабенку, что с ними приезжала, тоже там допрашивали. Они вчера в город втроем пароходом приехали. Милиционеры и женщина молодая с ними. Как раз в тоже время, что и ты. Странно все как-то, не находишь? Вот из-за вашего Трифона вместо отдыха после дежурства весь день в отделении протолкался, – устало проговорил Дымов.

– Ты сказал о червонцах.

– Да, да. Старик местный видел и показания дал. Все-таки червонцы такие у деревенского мужика – не шутка. Да и бабы, что на треске сидят, тоже говорят, видели, как мужик ваш монетами тряс. Он хотел их на бумажные деньги поменять.

Павлу вся эта история с червонцем совсем не понравилась. Монеты всплыли не вовремя. Сейчас, когда он собирался заняться поисками золота в Ачеме, эта история была ни к чему. То, что червонец у Тришки оказался не случайно, он понял сразу. Помнил, как его приятель Никифор Ластинин рассказывал, что золото у Ретьяковых после ограбления парохода появилось. Но не это сейчас волновало его. «А если начнется расследование? Тогда наверняка в Ачеме будут расспросами-допросами заниматься, – мелькнуло у него в голове. – Ну, никак не ко времени вся эта история».

– Золото у Трифона нашли? – догадываясь об ответе, спросил Гавзов.

– Да, ты, что! Какое золото! Копейки и той ни единой. Все подчистую выгребли, – выпалил Микола.

– А кто видел? Ты знаешь их?

Дымов чертыхнулся, вспомнив того, кто стал у них главным свидетелем в деле.

– Бабы, то – ерунда. Вроде видели, а конкретики от них никакой. Что-то в руке блестело у вашего Ретьякова.

– Да, не мой он, Микола.

– Ну, то я так., бабы и не вспомнили бы ничего, если бы не Кривошеин. Он как сказал, так и они сразу встряли.

– То – кто?

– Старик. Старик, который видел, как тот монеты показывал. Демьян Кривошеин – местная знаменитость. Все знает, везде поспевает. Старый, старый, а гоношистый… ужас какой.

– Старый?

– Ну, восьмой десяток разменял, а еще ого-го! Вроде, как и неказистый с виду, а иного молодца за пояс здоровьем заткнет. А уж знает сколько! Толи книг начитался, толи и вправду много, где побывал и чего повидал.

– Вот, идиот! – выругался Гавзов.

– Ну, я ему тоже так и сказал.

Павел сначала пропустил слова Миколы мимо ушей, но потом недоуменно на него посмотрел и рассмеялся.

– Ты чего? – не понял Микола.

– Ты… ты, – Гавзов хохотал от души. – Ты кому, покойнику сказал?

– Да, какому покойнику! Демьяну Кривошеину! – воскликнул Дымов и тоже рассмеялся.

– А-а, – успокоившись, промолвил Павел. – А то я уж о тебе невесть чего подумал.

– Ретьяков с Кривошеиным случайно познакомились, когда ваши с парохода сошли. Он на набережной околачивался. Да я его тоже там видел и от реки выпроводил. Ну и попросил ваш, то есть, Ретьяков, старика подсобить прясницу продать. О червонцах ничего не говорил. Кривошеин много народу торгового знает вот и хотел помочь.

– Прясницу?

– Да, была у него прялка. Красивая, и знаком забавным на торце лопасти меченая. Демьян сказывал, что на знак первым делом внимание обратил.

– Если с нашей Нижней Тойги, то точно красивая, – Павел удовлетворенно кивнул.

– Вот и Кривошеин…

– Да, что твой Кривошеин, – Павел махнул рукой. – Ты знаешь, какие у нас прясницы делают? Ого! У нас прясница у матери была – картина, а не прялка. На одной стороне лошади невесту красавицу везут в санях. Ямщик в баском кафтане. На обратной – конь красной масти и всадник удалой. А вокруг узоры из красивых трав…

– Да-а, – протянул Микола. – Ты так говоришь, словно только из своей деревни приехал, а не оттуда, – он кивнул куда-то в сторону окна.

– Ладно, Бог с ней с прясницей. Хотя, что за знак он видел?

– Вроде как два солнца друг на дружку смотрят, – припомнил Дымов.

– Ну да, из наших значит. У нас так метят.

– Солнцами?

– Двумя картинками одинаковыми. Могут двумя месяцами, двумя ромашками или рыбами. две одинаковых картинки друг на друга смотрят, будто любуются, – мечтательно заметил Павел. – Ну, и дальше то, чего?

– Чего, чего. Ну, Ретьяков на рынок пришел, как с дороги на ночлег устроился. Демьяна нашел. Тот его с Зиминым Яшкой познакомил. Тот еще еврей. Антиквариатом торговал. Ему Ретьяков прялку и продал.

– А червонцы кому показывал? И почему торговал?

– Яшке и показывал, как Кривошеин говорит. Сам Демьян тут же в лавке был и все видел. Говорит, что червонцы еще прошлого века. Редкие монеты. Он их ни с чем не спутает. Потом они отошли куда-то. Кривошеин ждал их, но не дождался. Лавку Зимина прикрыл и домой ушел. Под утро их обоих и нашли в сарае, где керосин хранят. Я только с дежурства ушел, как их нашли.

– А прялка? – неожиданно спросил Павел.

– Что прялка… Ах, прялка! Так ее не было рядом с ними.

– Да-а, – протянул Павел.

Дымов тоже вздохнул и, несмотря на свой милицейский наряд, что-то прошептал про себя и перекрестился.

– Слушай, Микола. Нужно эту историю замять, – после небольшой паузы проговорил Гавзов.

– Замять? – усмехнулся Дымов.

– Да. Иначе затею с поисками золота придется откладывать.

– А чего его заминать. Петренко сказал, что оттуда, – Дымов, уже в который раз кивнул в сторону окна. – Пришел человек и все.

– Что все?

– Сказал, что расследования не будет никакого.

– Как это?

– А я знаю? – воскликнул Микола. – С органов он. А нам то что. Баба с возу – кобыле легче. Бумаги все забрал. Кривошеина допросил. Хотел с собой увести, да передумал. И все.

– Понял. Кстати, о бабе. А где сейчас те, что вместе с убитым с Ачема приехали?

– Так им сказано было, чтобы сегодня же домой пятичасовым домой отправлялись, – видно было, что Микола устал от расспросов приятеля и отвечал уже нехотя. – Вчера только приехали, а сегодня уже и обратно.

– Кем сказано? – не понял Гавзов.

– Я же не видел их. Наверное, кем-то из начальства, – вместо кивка в сторону улицы Микола поднял указательный палец кверху. – Одним словом, гэпэушник сказал. Я твоих земляков на пароход посадил. Петренко велел. Как отчалил пароход на Котлас, так я домой только и пошел.

– Звать их как, узнал?

– Как не узнал. Да, говорил же тебе. Один – милиционер ваш Ачемский. Э-э-э, Конюхов Григорий. Еще пожаловался мне, когда я их провожал, что беда у него за бедой. В мае деревня его, говорит, сгорела. А тут еще и помощника убили.

– Да, да. Гришка, – согласился Павел. – Странно, что милиционер. Хотя… На него похоже. У него и отец такой. Тоже все бы при начальстве. Да и сам власть любит. Постой, постой. Деревня сгорела? Что за деревня?

– Ну, так он сказал. Женка, что с ним была, говорила название, да я не запомнил. Но не Ачем. Ачем я знаю.

– Бакино? Высокое Поле? – спросил Гавзов.

– Во, точно! Оно самое, Высокое Поле, – воскликнул Микола. – Небольшая, говорит, деревня.

– Да, уж, жалко, коли так, – искренне посочувствовал Гавзов беде земляка.

– Так они теперь вроде все в Ачеме вашем живут. Все туда перебрались.

– Ну, а женщина? Женщину-то как звать? – не удержался от вопроса Павел.

– А с попутчицей его я еще раньше знаком был. Елизавета. Гавзова. Она у Никифора в помощницах была. Ну, когда он в сельсовете у вас работал. В восемнадцатом, когда нас за золотом в Ачем посылали. Ты должен помнить. Судя по фамилии-то родня, поди, тебе будет.

Разговор прервала выскочившая из часов кукушка. Она лихо отбарабанила восемь ударов и скрылась внутри часов.

– Восемь. Пора бы и перекусить, – сглотнув слюну и поглаживая себя по животу, проговорил Дымов. – А то, как говориться, скоро спать, а мы не ели, – проворчал он и направился на кухню.

– Родня, – протянул Павел, приходя в себя после услышанного. – Ты со стариком меня познакомь. Может нам сгодиться, – чуть успокоившись, добавил он.

– Да, хоть завтра, – на ходу ответил Дымов.

– Они точно на пароходе уплыли? – крикнул Павел ему вдогонку.

– Куда уж точнее! С палубы мне ручками помахали! – донесся голос Дымова из кухни.

Часть вторая

Апрель 1924 год

На Ярославский вокзал поезд, в котором ехал Озолс, прибыл почти с трех часовым опозданием. Он подошел к перрону, когда часы показывали одиннадцать утра. Состав из Архангельска задержали перед самой Вологдой, где он простоял из-за разобранного местными ремонтниками участка пути. Этой весной на основных направлениях российских железных дорог начались массовые работы по ремонту путей, что сказалось на внутренних перевозках. Какие бы графики работ ремонтники не составляли для исключения простоев поездов, но без сбоев обойтись не получалось. Составы стояли повсеместно и ждали, когда откроют закрытый на ремонт участок. И как не старались затем машинисты наверстать упущенное время, удавалось это не всем. Вот и с поездом, в котором ехал Озолс, случилась задержка.

Несмотря на это, времени до совещания оставалось еще достаточно, а потому до места назначения Иварс отправился пешком. Прогуляться по знакомым местам ему хотелось давно. За те полгода, что работал в Москве до перевода в Архангельск, он при малейшей возможности выбирался на прогулки по ее паркам и улочкам. В отличие от Петроградской размеренности, где ему довелось начинать свою чекистскую деятельность, столичная суета Озолсу нравилась больше. Ему казалось, что время на Москве-реке проходит намного разнообразнее и насыщеннее его невской жизни. Он был уверен, что каждый день, прожитый в Москве, сравним с несколькими Питерскими, а время в российской глубинке, на его взгляд, вообще, словно стоит на месте.

Вскоре Каланчевская площадь вместе с остатками грязного апрельского снега, толпами разносортного люда и повозок остались позади. Купив у белобрысого пацаненка газету, Иварс свернул на одноименную улицу, миновал крикливый неугомонный Казанский вокзал, и только тут сбавил шаг. Дойдя до Садовой-Спасской улицы, где вокзальная суета уже никак не ощущалась, он скорее по привычке, чем по необходимости, на ходу огляделся и свернул на Мясницкую. Та, как и в прежние годы не отличалась чистой и была забита конными повозками. Иварсу нравился этот дорожный гвалт. Разноголосье возниц, цокот копыт вперемешку с грохотом повозок вызывали в нем, как ни странно, покой и умиротворение. Он достал из кармана часы и, убедившись, что не опаздывает, направился пешком в сторону Лубянской площади.

Весна одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года столицу согреть не торопилась. Кучи почти не тающего снега вперемешку с городским мусором лежали вдоль дорог и во всевозможных уличных закутках. Но как ни странно, в этот раз слякоть от плохо убранных улиц его не раздражала. Наоборот, глядя на московскую не ухоженность, Озолс с нескрываемым удовольствием отмечал, что в его провинциальном Архангельске в такие дни даже почище будет.

Во рту все еще чувствовался привкус паровозного дыма, и Иварс время от времени подходил к краю тротуара, сплевывая скопившуюся неприятную слюну. В тот момент, глядя на него со стороны, можно было подумать, что он чем-то отравился. Так, по крайней мере, Озолс выглядел, согнувшись в очередной раз у края дороги. Однако, все было намного проще. Запах чего-то горелого и паленого Иварс не переносил с детства. Не важно, откуда исходили эти запахи. И хотя паровозная копоть лишь отдаленно напоминала эти ароматы, но воспоминание о черном дыме, клубами расползавшемся от паровозной трубы, невольно ассоциировались с пережитым когда-то пожаром на птичьей фабрике. Каждый раз после подобного рода ингаляций ему требовалось немного времени, чтобы избавиться от неприятных ощущений. А потому пешая прогулка по Москве была очень кстати. Хорошее самочувствие перед ответственным совещанием никак ему не помешает. Тем более, что причину, по которой его вызвали, ему не сказали, уведомив лишь, что явиться на Лубянку ему следовало в штатском костюме. Определенная неизвестность давала повод главному архангельскому чекисту предстоящий визит на Лубянку считать очень важным.

Руководить отделом ОГПУ при Архангельском губисполкоме Озолс был назначен в прошлом году. Возглавляемый им «седьмой» отдел, расформировали, превратив в отделение по борьбе с контрреволюцией. Начальником этого отделения стала Илга Пульпе – помощница Иварса, а ныне первый его заместитель. Сам же он наконец-то занял отдельный просторный кабинет с окнами на главную городскую улицу. В оперативных мероприятиях и допросах, как раньше, Озолс практически не участвовал, все больше проводя время на многочисленных совещаниях и заседаниях у губернского руководства.

Это был его первый визит в столицу в новой должности. Дойдя до Милютинского переулка, Озолс свернул направо, и, через сотню метров, остановился. Здесь на втором этаже бывшего доходного дома, он когда-то снимал комнату. Иварс прошел еще с десяток метров, в очередной раз сплюнул на дорогу, и повернул назад. Ночевать сегодня, конечно же, придется, но вряд ли он остановится здесь. Подходя к Лубянке, его внимание привлек огромный плакат, развешенный на стене углового пятиэтажного дома. Вспомнив, что он его уже сегодня видел, Озолс вытащил из внутреннего кармана сложенную газету. На первой полосе «Безбожника» красовалась все та же надпись: «С днем рождения советский флаг!». Отметив про себя, что флаг родился в том же месяце, что и недавно умерший Ленин, он направился к входным дверям главной спецслужбы страны.

Дежурный на входе внимательно проверил у него содержимое портфеля и документы. Затем связался с кем-то по телефону, выписал пропуск и, протягивая бумаги, зычно произнес:

– На второй этаж.

Взглянув в пропуск, Иварс недоуменно произнес:

– Мне на совещание…

– Да. Все верно. Ошибки нет. Вас ждут в приемной первого заместителя. Проходите, товарищ Озолс, – прервал его дежурный и многозначительно добавил:

– Вас уже ждут.

В приемной первого заместителя председателя ОГПУ помимо сидящей за пишущей машинкой в накрахмаленной белой кофте девицы, находилось еще двое мужчин в костюмах из черного трико. Как только Иварс вошел, тот, что был выше ростом, поднялся со стула и шагнул в его сторону.

– Товарищ Озолс? – спросил худощавый, с бледным лицом мужчина и вытянул вперед руку.

На секунду замявшись, Иварс, вытащил из внутреннего кармана пальто только что убранные документы и сунул их в ладонь штатского. Тот взглянул на бумаги и посмотрел на Иварса. Затем снова их внимательно перечитал и вернул хозяину.

– Извините, товарищ Озолс, служба. Вы можете раздеться, и портфель оставьте здесь, – он указал рукой в сторону вешалки на стене.

Иварс повесил пальто, поставил тут же портфель и повернулся к мужчинам. Тут пришла очередь второго охранника. Он ловко подскочил на стуле и распахнул дверь, рядом с которой висела табличка первого заместителя.

– Проходите, товарищ Озолс. Ваша очередь, – трескотня печатной машинки на мгновенье прервалась, и Иварс услышал голос обладательницы белой кофточки.

«Моя очередь? Почему очередь? – только и успел он подумать, переступая порог кабинета».

Грохот трамвая, пронесшегося по Мясницкой, оторвал Иварса от раздумий. Он взглянул на часы и понял, что стоит на улице уже достаточно долго. Не по весеннему холодный ветер развевал полы расстегнутого пальто, проникал к самому телу, но Иварсу холодно не было. Ему все еще было жарко от услышанного на втором этаже.

Совещание длилось чуть более часа и закончилось минут сорок назад. Затем он спустился в столовую на первом этаже, где быстро пообедал и вышел на крыльцо. Все это время он раз за разом возвращался к состоявшемуся разговору. Важность приказа, который озвучил первый заместитель, не вызывала сомнений. И исполнить его нужно любой ценой. Секретность, которую необходимо соблюдать при его исполнении должна быть высочайшая, о чем свидетельствовал и тот факт, что помимо зама в этом разговоре принимали участие всего два человека. Их Иварс лично не знал и ранее не встречался. Фамилий во время совещания никто тоже не называл. Обращались друг к другу по имени и отчеству. К круглолицему зампредседателя обращался не раз и с видимым уважением, называя его Александром Георгиевичем. А вот как зовут второго, Озолс узнал уже в конце совещания. Сухощавый Глеб Иванович предпочитал больше молчать и слушать своих собеседников. А те говорили хоть и эмоционально, но по очереди, не перебивая друг друга, а словно дополняя сказанное до него.