Разбойничья Слуда. Книга 3. Отражение

– Мама!

– Не мамкай, а ешь.

Лизка еще раз потянулась, почесала руками голову, взъерошив волосы, и пошла к рукомойнику.

– А кипятка нет? – спросила она.

Мать подошла к столу и потрогала медный бок самовара.

– Теплый еще. Старый уже, а долго не остыват. Ты бы сходила на реку, да намыла его, – она слегка потерла пальцем надпись на самоваре. – Чего на нем написано, Лизка?

Дочка подошла к столу, приподняла полотенце и, отломив кусок от каравашка, прочитала:

– «Самоварная фабрика наследников И.Ф.Капырина».

– Ка пы ри на, – протянула Анна Гавриловна. – Поди, умный мужик, коль такой аппарат сделал.

– Ой, мама, ты о чем? – вздохнула Лизка. – Какой самовар?

– Настоем разбавь, чего один кипяток пить. На шестке чугунок стоит, возьми, – заботливо проговорила мать. – Морковного нынче заварила. Кабыть, брусничный уж приелся.

– Эх, я бы сейчас меевник5 съела, – проговорила дочка. – Прямо ужас, как охота.

– Ты как батько. С утра рыбу подавай, – усмехнулась Анна Гавриловна. – Меевник она вспомнила… Еще на святки меев доели. Прошлый год мало совсем побродили6. Сейгот, как кулиги7 образуются на реке, и вода нагреется, с вами бродить пойду. Тыкать8 не замогу, так меев почищу.

– Или ягодников с брусникой. А еще лучше с жаламудой9 и кисилицей10, – не унималась Лизка.

– Размечталась. Не июль месяц, чтобы жаламуду собирать… – она вдруг замолчала. – А ты случаем не…

– Мама!

– Не дай Бог кого в подоле принесешь…

– Мама, чего еще не придумаешь!

– Чего, чего. На соленое да кислое потянуло, вот чего!

– И что?

– Да ничего! Что ты вяжешься к каждому слову. Сказала и сказала. Коли не так, так ничего и не случится.

На мосту11 послышался кашель Тимофея Петровича, и тут же входная дверь распахнулась.

– Проснулась, – заметил он с порога. – Трифон с Гришкой уж спрашивали, – шаркая босыми ногами, старик прошел к окну и присел на лавку.

– Чего хотели? – удивилась Лизка. – Вчера же договорились с обеда у сельсовета собраться.

– Не беспокойся, не свататься. Ни свет, ни заря женихаться не ходят, – отец вытер тыльной стороной ладони запотевшее окно и посмотрел на улицу. – Чемодан принес. На крыльце лежит. Где и взял такой шельмец. Так надолго в Архангельск? Митька и так мать не видит. Спать токо приходишь домой. Не дай Бог, что в дороге случиться. Что с мальцом тогда будет?

– Отец, не нагнетай почем зря. Председатель говорит, что на неделю. Ну и на пароходе сколько еще… Дня два в одну сторону. Да, вы не беспокойтесь. Я же не одна еду. Конюхов Гришка тоже едет. И Трифон с ним. Ходят слухи, что скоро наш район к Архангельской губернии присоединят. Говорят, в качестве эксперимента. Наверное, их потому туда и отправляют. Сегодня у нас уж шестое. Ну, значит, до пятнадцатого вернусь.

– Экспериментаторы… И Трифон? Тот-то, что там забыл?

– Не знаю. Он с Конюховым договаривался.

– И что столько времени там делать будете?

– Учиться. Хотя, если честно, то не хочется, – Лизка собрала крошки со стола и отправила в рот. – Говорят, скоро единоличных хозяйств совсем не будет. Одни артели и коммуны. У нас под нее избу смекают12. Теперь все вместе работать будут. Все общее будет. И скот и земля. Председатель говорит, что без учебы с такими артелями не управиться. Счетное дело и учет новый будет. Теперь налоги деньгами же платить надо. А кому сколько, никто толком и не знает.

– Как так все общее? Срам какой! Так кто же мою корову накормит, коли не знает ее? Лошадку Карюху даже в гражданскую не забрали, а тут заберут? Может и баня будет общая? Одна на всех? Вот грязи разведут! И ты этому учиться собралась? – не на шутку разошелся старик. – Может еще косматкой решила стать? Али сразу коммунисткой?

– Комсомолкой, – поправила Лизка.

– Да, какая разница! Все одно – антихристы!

– Ты чего разошелся? Девку с утра донимаешь? – не выдержала Анна Гавриловна. – Лучше за вениками сходил.

– Ты, мать, чего, того? Кто сейчас веники заготавливает!

– Ну, тогда…

– Тогда… Вот тебе и тогда! Дочка с чертом дружбу заводит, а она… эх, да, что говорить!

– Ты чего это тут раздухарился! Ножонками топает тут!

Лизка удивленно уставилась на мать.

– Ну, я чего. Я так, по-отцовски, – уже спокойно проговорил Тимофей Петрович. – Дочь как-никак.

– Да, ладно, мама. Пусть говорит. Я не в обиде. Самой порой и не то в голову придет, – Лизка встала из-за стола и потянулась.

– Лизка! Безбожница! Кто ж за столом вытягивается! – зашикал на дочку старик. – Вон, снова твои провожатые идут, – глядя на улицу, уже спокойным голосом заметил он.

«Ах, вы мои любимые родители, – с нежностью подумала Лизка и, посмотрев в окно, побежала за заборку одеваться».

Григорий Конюхов уже второй год работал в милиции. Поначалу на службе особых проблем не было. Все как обычно: то молодежь подерется, то мужики по пьянке подебоширят. А в начале этого года приехало с района начальство разное. Как выразился старший из той делегации, приехали, чтобы помочь должникам с государством рассчитаться. И его к тому делу тоже привлекли. А как же без милиции? Кто продналог заплатить не мог, у того из личного хозяйства изымали то, что было. Поначалу было непривычно и неприятно этим заниматься. Хотя Конюхов жил на Высоком Поле – хуторе, что в двух верстах от Ачема, но все равно все ачемские считали его своим. У одной реки жили, по одним тропам и дорогам ходили. И у своих земляков силой забирать то корову, то овцу, удовольствие не из приятных. Но уже в следующий приезд такой делегации он поймал себя на мысли, что все происходящее ему отчасти нравится и доставляет удовольствие. И не потому, что за правое дело боролся, и о стране своей беспокоился, а потому, как почувствовал, что он не как все. Понял, что он власть. И неважно ему было советская она или еще какая. Главное, что власть.

В прошлом месяце в его деревне случился пожар. Да такой, что от Высокого Поля ничего не осталось. Вся деревня сгорела. И у Конюховых оба дома: родительский и его. Народ в то время весь в поле был. Заметили слишком поздно – когда все полыхало. Кто говорит, молния в дом попала. Днем гремело и сверкало крепко. Ждали грозы, но сверху так ничего и не упало. Кое-кто, правда, о поджоге поговаривал. Конюхов сам для себя тоже решил, что кто-то из недовольных крестьян дом его спалил. Хотел, видать, только его, а сгорела вся деревня. Все восемь домов.

Родителей Григорий в Ачеме тем же днем расселил в пристройке к сельсовету. Две больших комнаты в добротном доме пустовали. Хотели их под контору будущей коммуны отдать, но чего-то передумали и для нее с помещением в сельсовете решили повременить. Сеня Федулов после смерти жены умом слегка тронулся и крепко захворал. Каждый день помирать собирался. Обещал председателю свой дом отдать, как помрет. Один он последний год в пятистенке жил и не хотел, чтобы дом после смерти без надзора остался. Хотя зря он переживал. Сельсовет тогда все и так прибирал, что без хозяев оставалось.

Там же в пристройке Конюхов-младший и сам пока поселился. Была у него когда-то жена, да умерла при родах еще в восемнадцатом. С тех пор семью не заводил, один и жил. Все ждал, когда Лизка Гавзова про своего пропавшего мужа Пашку Гавзова забудет и на него внимание обратит. Остальные погорельцы у родственников да знакомых в Ачеме разместились. Когда пришли в себя после случившегося, решили у Высокого Поля больше не селиться, а обустраиваться в Ачеме.

Конюхов насчет пристройки с местной властью договорился, и та пообещала вскорости ее на него оформить. Да в придачу еще и четверть десятины земли, что окружала дом. К зиме и сельсовет собирался отсюда съехать, так Григорий планировал и освободившуюся часть к себе забрать. Потому и забор с отцом так поставили, что сельсоветовская часть у них в огороде оказалась. Две недели не прошло после пожара, а Конюховы зажили, будто в Ачеме всю жизнь провели.

Лизка вышла во двор, когда Конюхов с Ретьяковым подходили к крыльцу.

– Ну, что выспалась? – снимая милицейскую фуражку, спросил Григорий. – Час назад хотел зайти, да батька твой не пустил. Старый-старый, а как гаркнул, так я и забыл, что власть милицейская. Только и позволил чемоданчик оставить, – он вытер рукавом уже заметную на темечке лысину и громко рассмеялся.

Лизка, не особо обращая на него внимания, пригнулась и погладила подбежавшую собаку.

– Карик, а ты чего с Митькой не пошел? Кто за мальцом присмотрит, а?

Собака, словно почувствовала за собой какую-то вину, завиляла хвостом и отвела в морду в сторону.

– Они с Уткиным младшим и моим Гришкой к Сараве13 ушли удить, – заметил Трифон.

– Ага, сколько им и сколько Гришке твоему, – хмыкнула Лизка. – Чего ему двадцатилетнему с малолетними рыбачить?

– Шестнадцать всего, – поправил Ретьяков.

– Шестнадцать…, – передразнила Гавзова.

Она недолюбливала Трифона. Сама не понимала, почему мужик с постоянно взъерошенными волосами, ей не нравится. А тут еще и сынок его с ее Митькой на рыбалку отправился.

– Чего ты, Лизка, привязалась, – оборвал ее Конюхов. – Сеструха его с ними пошла, Глашка. Тоже, нашла время беспокоиться. Лучше познакомься!

Гавзова выпрямилась, легонько отпихнув ногой собаку, и обернулась.

– Ты подумала…, – Конюхов снова засмеялся. – Да, вот с ним познакомься, – он похлопал Трифона по плечу.

– Знакомы, кабыть, – буркнула Лизка.

– Не-е. То ты с Трифоном знакома. А теперь он – помощник старшего милиционера Ачемского сельского совета.

Лизка посмотрела на Трифона, потом на Григория.

– Не поняла. Шутишь что ли?

– Какие тут шутки. Документы уже на него оформлены. Мне одному, сама понимаешь, в свете происходящего в стране, управляться сложно. Лето в помощниках будет, а потом в наши ряды примем. Так Трифон?

– Наверное…

– Не «наверное», а «есть»! Привыкай к дисциплине, – поучительно проговорил Конюхов.

«Совсем с ума посходили, – подумала Лизка. – Если оболтусы в милиции работать будут, то к какому коммунизму мы придем. Главное, когда? И дойдем ли? Тришка на пятом десятке тоже власти захотел? Паразит, прости меня, Господи».

– Ну, в общем, Трифон повозку мою к двум запряжет. Подходи к моему дому и поедем. Пароход поздно вечером приходит. Успеем как раз, – Григорий повернулся и уже хотел идти, но передумал. – Ты, председатель сказывал, в почтальоны просилась?

– Просилась.

– Ладно, с городу приедем, попробую помочь, – произнес он небрежно. – Как чемоданчик? А? Ручку у него покрепче привязал. Надежно, теперь, можешь не сомневаться. Замок работает, – он самодовольно улыбнулся и протянул маленький ключик.

– Не видела еще. Спасибо, коли так. А то совсем не с чем в город ехать, – она только сейчас заметила чемодан на крыльце и дотронулась до его гладкой ручки.

– Германский. С фронта с ним пришел. В госпитале однополчанин отдал. Пользуйся, – Конюхов кивнул Трифону и, подтолкнув в спину своего помощника, направился к калитке.

Лизка, хотела было спросить о причине такой заботы о ней, но вовремя спохватилась и промолчала. Ответ был ей ясен и без него. А вот о том, зачем Конюхов едет в Архангельск, узнать не мешало. «Дорога длинная, – решила она, сам расскажет, не утерпит».

***

Девятого июня одна тысяча девятьсот двадцать пятого года в середине дня у городской пристани было немноголюдно. Человек двадцать, скорее всего случайных прохожих, да четверо мужчин в милицейской форме стояли вдоль городского причала, вглядываясь в очертания показавшегося вдали парохода. А тот будто зная, что встречающих немного, казалось, и не торопился, лениво попыхивая дымком из единственной трубы. О том, что он все-таки движется, а не стоит на месте, можно было судить по поблескивающим на солнце брызгам, отскакивающим от бортов судна, и по его увеличивающимся размерам.

Словно желая лучше разглядеть не ухоженную архангельскую набережную, он замешался и немного повернулся на фарватере. После небольшой паузы пароход, качнувшись на зыбкой речной глади, снова развернулся в сторону пристани, и сверкающий речной вал вновь покатился впереди остроносого корабля. Выплюнув столб черного дыма из когда-то белоснежной трубы, он издал протяжный гудок. Затем, будто очнулся от громкого сигнального звука и что есть мочи заработал гребными винтами.

– «С-субботник» что ли? – слегка заикаясь, произнес худощавый парень, поддерживая руками широкие не по размеру штаны.

– Да, не-е-е, какое там «Субботник», – протянул небольшого роста седой старичок лет семидесяти в сдвинутой на затылок тюбетейке. – «Субботник» же еще на той неделе вернулся. Я видел его. Красавец. А это – «Сосновец». Больше некому. Неуклюжий тихоход. Он такой у нас один, – заметно «окая» со знанием дела добавил он.

– Не-е, не похож, – небрежно произнес еще кто-то из стоящих рядом с ними зевак. – У «Сосновца» труба выше и наклонена больше. И корма не такая…

– Товарищи, – смешно картавя, прервал рассуждения местных знатоков приземистый еврей в маленьких круглых очках. – Вы на флаг посмотрите. Не наш флаг, не рассейский.

Мужчина возбужденно тыкал рукой в сторону корабля, поочередно оборачиваясь то к заике, то к старику. Для пущей убедительности он вытянул обе руки в сторону парохода и даже подпрыгнул от усердия. Он еще какое-то время жестикулировал, не замечая, как вокруг все стихло. Перестали скрипеть сапоги у переминающихся с ноги на ногу милиционеров. Все время кашляющий и стоящий чуть поодаль от всех мужичок на какое-то время тоже затих. Даже с шумом бьющиеся о причал волны и те пропали, растворившись в двинской бездне. Лишь оголтелые чайки пронзительно кричали, нарушая установившуюся на причале тишину. Наконец затих и очкарик.

– Как на кладбище, – нарушил молчание чей-то голос.

И тут же толпа снова ожила, загалдела, то и дело указывая руками в сторону приближающегося морского красавца. Пароход был уже достаточно близко, когда все тот же тучный мужчина в очках с удовольствием выделяя букву «р», произнес:

– Иностранец пришел! Красавец! До чего хорош!

– За лесом п-пришел. Красив, з-ззараза, – поддержал собеседника заикающийся мужичок, подтягивая съезжающие с худых бедер штаны. – Но наша «Аврора» к-к-красивше.

– А ты ее видел? – спросил старичок, сморкаясь в серый застиранный платок. – Видел ли «Аврору»?

– А к-как не видел! П-прошлым августом вот т-тут же возле Соборной п-п-ристани и стояла! – горделиво воскликнул худощавый.

– Правильнее – у Октябрьской пристани, – поправил парня очкастый еврей, будто нарочно подбирая слова со своей любимой буквой р.

– Ну, то с-сейчас кабыть Октябрьская, а тогда Соборной была, – не уступал заика.

– У Октябрьской, – не уступая, настойчиво повторил очкастый.

– А как бы было к-красиво, коли ее бы, к примеру «К-красной» назвали, – мечтательно заметил худощавый, не обращая внимание на очкарика.

– Тебя, милок, как зовут то? – поинтересовался старик, разглядывая пароход.

– Леонид Моисеевич Шиловский, – бойко ответил толстячок, слегка приподнимая рукой свои очки.

– Да, не тебя, – отмахнулся обладатель необычной для этих мест тюбетейки. – Я у него вот спрашиваю, – он ткнул парня кривым пальцем.

– С-савелий, – отозвался худощавый, и покосившись на коротконогого еврея, добавил:

– П-петрович. С-савелий П-петрович Кокин. А т-т-ты кто? Т-т-тебя к-как з-зовут?

– Демьян Пантелеевич Кривошеин, – старик ловко выпрямился и кивнул головой в приветствии. – Если что ты, Савелий Петрович, тут и видел, то никак не «Аврору». Тут тогда «Комсомолец» был. «Ком-со-мо-лец». А «Аврора» на Экономии14 стояла. Ей тут мелко, не пройти. Они вместе прошлый год в Архангельск приходили. Не путай.

Слева совсем рядом раздался протяжный гудок идущего вниз по реке другого парохода.

– Наш родимый к пристани п-поворачивает. «Г-гоголь», как бы не п-п-помешали д-друг д-дружке, – Савелий внимательно вглядывался в сторону начинающего разворот перед пристанью судна.

– Вы меня извините, товарищ Кокин, но какой это «Гоголь»? То «Желябов»! С Котласа пришел. Они очень похожи. Только названием и отличаются. У «Желябова» на правом борту заплата. Отсюда не увидишь. С того борта она. От союзничков15 снаряд прилетел еще в девятнадцатом, – со знанием дела проговорил Леонид Моисеевич.

– И все-то ты знаешь, – язвительно заметил Кривошеин.

– Посмотрите, сколько народу на палубах. Деревенских опять понаехало… Просто тьма, – не обращая внимания на замечание старика, продолжил Шиловский.

– Вот-вот, с-столько народу, – обеспокоенно проговорил Савелий.

– За «иностранца» не думай. Не помешает ему «Желябов». Этот, – еврей указал на приближающее иностранное судно. – Он на рейде встанет.

Они бы возможно рассуждали еще долго, если бы в разговор не вмешалась единственная среди собравшихся на пристани женщина.

– Ну, раз пароход иностранный, тогда точно не пристанет. Конечно же, на рейде встанет. Нечего и ждать. Не увидеть красоту заморскую. Зря тут ждем, – разочарованно проговорила она.

– Жаль, к-конечно, – согласился Кокин.

– Пойду хоть на наш пароходик посмотрю, – чувствовалось, что женщина потеряла интерес к происходящему. – Тоска, нечего тут делать и ждать, – она быстро зашагала в сторону причалившего «Желябова».

Следом за ней из толпы собравшихся зевак к пристани поспешили еще несколько человек. Глазеть на сходящих по трапу мужиков с мешками и баб с корзинами, вероятно, им было интереснее, чем ждать иностранцев.

– А мы и не ждем! – крикнул в след уходящим очкарик. – Дождались уже. Сейчас шлюпки скинут и к нам.

Тем временем заморский пароход, не дойдя до причала сотню метров, сбавил ход и поплыл по инерции. Когда позади кормы пенная круговерть постепенно растворилась в речной глади, тут же с грохотом в воду упал носовой якорь. С капитанского мостика раздались громкие крики на незнакомом языке и фигурки матросов оживились на палубе. Спустя мгновенье послышался скрежет корабельных лебедок и две шлюпки устремились вниз. Издали удерживающие их тросы были невидимы и, казалось, лодки спускались на воду сами по себе.

От оставшихся зевак отделился молодой парень в черно-белой в полоску футболке и, сплюнув себе под ноги, устремился следом за женщиной. Спустя минуту разошлись и остальные. Вскоре на причале остался стоять лишь обладатель тюбетейки, да все та же четверка милиционеров. Было видно, что сами иностранцы старика интересовали явно больше, чем их корабль.

– Смотрите, морячки уже в шлюпки садятся, а комиссии с губисполкома что-то все нет, – произнес смуглый не высокого роста милиционер лет сорока пяти с нелепым, похожим на небольшую картошку, носом.

– А чего, Микола, им спешить? Пароход еще на Экономии досмотрели. Сутки же там стояли пока селедку с местного парохода выгружали. Ты, Дымов, лучше сапоги сходи помой в реке пока комиссия не пришла. Начальник у них суровый. Грязных сапог и не застегнутых пуговиц не любит. Огребешь взыскание и не видать тебе сейгот твоей деревни, – ответил самый старший из милиционеров страж порядка.

– Не видать, не видать, – проворчал Микола Дымов, разглядывая сапоги и вытирая рукавом гимнастерки пот со лба. – Все-то ты, Петренко, знаешь. И про селедку, и про начальство. На пять лет старше, а гонору…, – произнес он, уже направляясь к реке.

– На десять, Микола, на десять. А все знать, то – работа у меня такая. Скажи спасибо, что не с обеда здесь околачиваешься. Если бы не я, то спеклись бы вы тут все на жаре! – крикнул он вслед Дымову.

Петренко хотел еще что-то сказать, но не успел. Из-за угла ближайшего к ним пакгауза показались пятеро мужчин в черных костюмах и молодая женщина в ярко синем платье.

– Петрович, начальство, – один из милиционеров тронул его за рукав и кивнул в сторону идущих людей.

– Вижу. Дымова догони и верни, – проронил тот и расправил под ремнем гимнастерку.

Не дойдя до милиционеров с десяток шагов, процессия остановилась. Сергей Петрович Петренко привычным движением дотронулся до безукоризненно сидящей на нем фуражки, поправил вылезшую прядь черных волос и сделал два шага вперед. Скользнув взглядом по мужским фигурам, он узнал почти всех и сразу определил среди подошедшего начальства того, к кому следует обратиться с докладом. «Вроде не выходной, а как вырядились, – успел он подумать, приставляя правую руку к фуражке». Несмотря на то, что сегодня все они были одеты не совсем обычно, знакомые лица он отметил сразу.

С нынешним начальником губернского отдела ОГПУ Иварсом Озолсом он познакомился пять лет назад. В то время Сергей работал в городской тюрьме и по долгу службы часто встречался с сотрудниками ЧК. А несколько лет назад их взаимоотношения стали более тесными. Когда с Соловецкого лагеря сбежали двое заключенных, Петренко в числе других красноармейцев был командирован на остров для разбирательства. Возглавлял ту комиссию именно Озолс. Ходили слухи, что попал тогда Сергей Петрович в нехорошую историю, а Иварс помог ему. Но, правда это или нет, никто толком не знал. Однако после той поездки время от времени снабжал он большого начальника какой-нибудь городской информацией и время от времени выполнял его поручения.

А вот с заместителем председателя губисполкома знаком не был, но по роду службы видел Сергея Аркадьевича Гмырина регулярно и наслышан о нем был не мало. «И этот, конечно же, тут. В каждую дыру свой нос сунет, – неприязненно отметил милиционер, мысленно подбирая слова для предстоящего доклада». Переводчицу Нину Зельцер Петренко тоже сразу узнал, отметив, что и она сегодня одета не так как всегда. Обычно стянутые на затылке черные волосы сегодня были распущены и выглядели очень привлекательно. А вместо каждодневного затертого черного пиджака и вылинявшей серой юбки на ней развевалось элегантное летнее платьице. Молодая тридцатилетняя девица помимо всех ее внешних достоинств обладала самым главным, выделявшим ее не только среди женского полу. Сколькими иностранными языками она владела, никто точно не знал. Поговаривали, что не меньше десятка. Правда, проверить это было сложно, да и не кому. В городе лишь единицы могли общаться на английском языке и еще меньше на немецком. О знающих в Архангельске, да и пожалуй, во всей губернии другие языки, вообще ничего не было известно. Поэтому ее нахождение в составе делегации встречающей любых иностранцев было необходимо и оправданно.

Еще двоих мужчин он видел лишь однажды, когда в прошлом году ему довелось сопровождать в Москву какой-то секретный груз. Правда ехали они в соседнем купе и за все время даже ни разу не переговорили. А вот пятого мужчину Петренко видел впервые. «Надо будет поинтересоваться у Озолса, что за „фрукт“, – решил он». Петренко уже было открыл рот, намереваясь отчитаться перед начальством, как услышал шепот подошедшего Дымова.

– Спасибо, товарищ старший милиционер, – проговорил Микола.

Сергей Петрович замешкался и тем самым избавил себя от роли докладчика.

– Петренко, давай без лишних формальностей, – спокойный голос Озолса с никуда не девшимся за все годы, проведенные в России латышским акцентом, заставил милиционера опустить руку и незаметно выдохнуть.

Сергей покосился на Дымова, затем повернулся в сторону приближающихся к берегу лодок и произнес:

– Да, -то, все без происшествий. Судно встало на рейд. Шлюпки с делегацией уже на подходе.

Петренко бросил взгляд на реку, пытаясь убедиться в правоте сказанного.

– Вот-вот причалят, – заключил он.

Озолс одобрительно кивнул, и слегка наклонив голову в сторону исполкомовского начальника, что-то негромко сказал. Гмырин, выслушав его, кивнул, почесал вспотевший нос и достал из кармана сложенный листок.

– Ниночка, – обратился он к переводчице. – Они хоть на каком языке говорят?

– На английском, Сергей Аркадьевич. Кое-кто на немецком, – любезно ответила та.

– Ну, в принципе и не важно. Вот держи документ, – Гмырин протянул ей листок. – Зачитаешь им в качестве приветствия. От себя ничего добавлять не надо. А то знаю я тебя!

– Сергей Аркадьевич! – с наигранной обидой воскликнула девушка.

– Цыц! – Гмырин выразительно посмотрел на нее. – После этого я капитана заберу с собой. Ниночка с нами тоже. Вы, Степан Егорович, тоже, – обратился он к незнакомому Петренко мужчине.

– Да, конечно, – сухо ответил тот.

– Я сам капитану город покажу. На всю береговую церемонию пять минут хватит. А то еще ляпну чего не нужно, – Гмырин повертел головой. – Зеваки нам тут лишние ни к чему. Молодцы, что лишних удалили. Все-таки иностранцы, – он посмотрел вслед удаляющейся толпе.

– Да, тут энтих иностранцев токо родящиеся не видывали. В гражданскую их тут было столько, что русская речь в диковинку была, – голос Кривошеина прозвучал так неожиданно, что замгубисполкома невольно вздрогнул.