Лейла

В переходе тускло мерцали забранные решеткой старинные люминесцентные лампы, а на подозрительного вида разношерстых скамеечках, неизвестно кем принесенных неизвестно откуда, сидели столь же подозрительного вида люди. Ближе к выходу было несколько парочек, на одной скамейке громко храпел торчок. Две соседние скамейки заняла стайка укэ и неко, возможно, нелицензированные проститутки-любители или просто из тех, кто готов отдаться за порцию легализы, а еще возле двух толпились непонятные личности – то ли наркоторговцы, то ли игроки, а может и просто шпана. Откровенно говоря, у меня не было ни малейшего желания подходить и выяснять. К счастью, политика клуба заключалась в том, чтобы не привлекать к себе особого внимания, а, значит, никаких конфликтов в пределах своей «зоны ответственности», они не допустят, потому в переходе мне, несмотря на обилие фриков и опасных личностей, совершенно ничего не угрожало.

У самой двери мне предложили «потянуть кальян». Я, понятно, отказалась; мне незачем дурманить свою голову, острых ощущений мне и без того хватит. Вообще не понимаю торчков и даже любителей легализы – что хорошего, когда не можешь контролировать свое состояние? Конечно, я, как и все, пробовала доступные удовольствия, это не только не запрещалось, но и, практически, поощрялось, но в подобного рода утехах не нашла для себя ничего приятного. Наоборот, когда меня охватывала эйфория, я пугалась, и как раз потому, что никак не управляла процессом. Оттого и не втянулась в это, и прекрасно, ведь моя голова – это мое богатство. И мое оружие.

На проходе, как всегда, стоял сэмэ-охранник, он же вышибала; конструировавший его терапевт постарался на славу, ростом сэмэ был свыше семи футов, а кулаки у него были размером с мою голову. В маленьких глазах-щелочках особого интеллекта не наблюдалось, зато рожа с характерной небритостью имела ожидаемо-устрашающее выражение. Имелся даже ассиметричный, но (для меня, пренатального терапевта это было очевидно) заложенный в план внутриутробного развития, шрам на левой щеке.

«Надо было добавить легкий тик», – лениво подумала я, протягивая ему идентификатор. Сэмэ провел им по считывателю и вернул мне после сигнала:

– Боюсь, сегодня Вам светит одиночество, тачи, – сказал он гулким голосом, забавно растягивая слова. – Неко еще ни одной нет, кроме той швали на лавочках, и, боюсь, не будет – все по блокам сидят, насильника боятся. Да и тачи тоже, Вы сегодня первая.

– Тогда я буду танцевать с укэ, – сказала я, дерзко глядя ему прямо в глаза. Он заржал, наверно, подумал, что я шучу. Я тоже улыбнулась, чтобы не разрушать впечатление.

И, правда, обычной толчеи не было. Оркестр (на дансинге была живая музыка в виде двух престарелых укэ, один из которых насиловал синтезатор, другой строил из себя ди-джея) предсказуемо играл что-то невнятное, но новомодное; на танцполе выделывалось несколько пар, явно пришедших сюда вместе. Несколько не менее унылых сэмэ за этим наблюдали, попивая коктейли или легализу. Я подошла к бару в дальнем углу и тоже заказала коктейль, «Синтетик-87», некрепкий и с каким-то лекарственным привкусом. Укэ никогда не проявляют инициативу сами, как и неко, остается ждать, когда градус эйфории у сэмэ поднимется до нужных мне пределов.

Интересно… нам говорили, что четырехполая система сделала людей не более свободными, такими закомплексованными, но когда было только два пола, человек, независимо от половой принадлежности, сам мог выбирать, каким ему быть. Даже если общество было активно против этого, можно было быть ренегатом, декадентом и плыть против течения.

Конечно, тех, кто поступал «не как все», «неестественно», преследовали, притесняли, порой даже превращали в изгоев и отщепенцев. Но, может быть, оно того стоило? Пусть такая жизнь была опасной, но не та ли это цена, которую следовало заплатить, чтобы получить вожделенное? Может быть, именно наличие этой цены и делало подобное поведение столь привлекательным? А что теперь? Теперь сэмэ генетически обречены любить укэ, а тачи – неко, и никак иначе! А как можно по-другому? Гетеросексуальность предполагает риск неконтролируемого размножения, а человеческий геном без контроля – это вероятность мутаций. Что такое мутации, известно не понаслышке: на границах нашей страны существуют некогда превращенные в руины города, населенные одними мутантами. Гротескно-уродливые, несчастные из-за своей физической ущербности и агрессивно-опасные по психофизическим причинам, ведь телесное уродство, кроме всего прочего, всегда травмирует психику, мутанты – живое напоминание о том, к чему приводит «естественное размножение».

Но, получается, мы все равно не избавились от контроля и предопределенности. Так стали ли мы свободными? И можно ли вообще стать свободным? Иногда мне казалось, что это утопия, но я, при этом, никак не могла понять, почему об этом не следует говорить никому, даже социопсихологам. Последние, наоборот, постоянно твердят о «внутренней свободе, дарованной нам системой пренатального вмешательства». В этом, на мой взгляд, чувствуется какая-то фальшь, и я это знаю, пожалуй, лучше других.

* * *

Мелодии сменялись, а я все так же сидела и скучала у стойки. Народу было непривычно мало, а тачи и неко практически не было вовсе. Неужели же все действительно так боятся этого насильника? Нам говорили, что одним из недостатков общества прошлого была жизнь в постоянном страхе, и что в нашем обществе мы этого лишены. Выходит, одного сбрендившего сэмэ достаточно, чтобы карточный домик нашей защищенности рухнул? Тогда зачем мы производим столько солдат, раз они не гарантируют нашу безопасность?

Я чувствовала досаду и раздражение – градус эйфории все не хотел подниматься до нужного мне накала. Наконец, когда я совсем, было, собралась уходить, ко мне, все-таки, подошел сэмэ. Этот типчик мне сразу не понравился. Немолодой, на висках пробивалась седина; с резкими, грубыми чертами лица и мясистым носом, к тому же он был капитально «на колесах», даже глаза покраснели, а я к торчкам отношусь со смесью недоверия и брезгливости. Легализа, конечно, дозволена к употреблению, но от этого она не становится безвреднее ни для здоровья, ни для психики. В другое время я бы даже заговаривать с ним не стала, но сейчас я понимала, что в этот вечер второго шанса может не случиться, и вскоре оказалась рядом с ним на танцполе.

И все изменилось. Танцпол действовал на меня просто магически, и я не могла этого объяснить себе, несмотря на то, что проштудировала всю доступную литературу по психологии, включая забытые и никому не нужные тома до-пренатального периода. Какое-то время я, доверяя метрам вроде Почтенного Магистра Сигизмунда, искала корни этого извращения в чем-то, связанном с детством или юностью…

Вот только наше детство и юность (вполне в согласии с заветами самих Почтенных Магистров) были полностью стерилизованы. Между гендернераспределенными никогда не было никакой психологической, социальной и поведенческой разницы, а биологическая разница была скрыта от нас удачным распределением по группам. Потом, на этапе градации личности, мы сначала выбирали то, чем нам хотелось заниматься. В тот год был великий хаос, я переходила из группы в группу, сменяя пейзаж за окном чуть ли не раз в семидневку; как-то незаметно на этом фоне прошло мое вступление во взрослую жизнь. Я до сих пор не понимаю, зачем это было нужно, но через это прошли все. Это было тревожное время, когда ты просыпаешься и не знаешь, где ляжешь спать, в каком из общежитий Гарша, а может, и вообще в вагоне монорельса, несущегося по направлению к Весту…

Так что я была рада, когда все это закончилось. Меня даже не испугало то, как это произошло. Однажды, рано утром, тридцать первого числа второго осеннего месяца меня разбудил голос наставницы Френсис:

– Вставай, – тихо сказала она, и добавила вслух, – Ну-ка встала, быстро!

Я вскочила, надела синий комбинезон с желтой цифрой 13 на спине – традиционную одежду гендернераспределенных, обула ботинки с высоким берцем на застежке-«липучке», перепоясалась портупеей и выскочила на улицу. В утренних сумерках я видела множество теней, в полной тишине спешащих куда-то, и поспешила за всеми. Мы прибежали на Главную площадь (в Гарше она называется Площадь Слияния). На площади было многолюдно, но, как ни странно, не шумно. Множество нераспределенных с озадаченными и даже напуганными лицами сновали, как тени, а воспитатели пытались привести эту толпу в порядок, и им, в конце концов, это удалось. К этому моменту верхушки небоскребов зазолотились – за рекой вставало солнце. Не знаю, обратил ли кто-то на это внимание, кроме меня.

Мы стояли на площади, множество одетых в одинаковые синие костюмы с цифрой 13 гендернераспределенных. Затем со всех сторон послышался сильный голос: нам зачитывали Декларацию Равенства Полов. Не знаю, как другие, но до того утра я вообще не подозревала, что люди делятся по половому признаку, так что слова Декларации были для меня совершенно лишены смысла. К тому же я чувствовала себя неважно физически, и не могла понять, почему. Вскоре, однако, я об этом узнала – по странному стечению обстоятельств, с этим днем совпало наступление моей фертильности.

Но в тот момент я, как и все на площади, была гендернераспределенной. И, внезапно, все мы узнали, что кто-то из нас сэмэ, кто-то неко, кто-то укэ… нас вызывали по именам, но я ничуть не волновалась; у меня даже проснулся какой-то интерес. Меня вызвали словами:

– Тачи Ковалевска!

Пока я шла к группе тачи, я пыталась вспомнить все, что когда-нибудь слышала о своем гендере. Увы, слышала я мало, а те тачи, что мне встречались раньше, казались почему-то неприятными личностями. Мне больше нравились укэ, и даже немногочисленные, грубые сэмэ.

Нас отвели в одно из четырех зданий, выходящих фасадами на площадь, и завели в большой зал с куполом. Там нам пришлось ждать, притом довольно долго, а у меня некстати очень заныла поясница, словно я долго лежала в неудобной позе. Затем в зал стали по одному заходить магистры-тачи. Они останавливались у небольшой трибуны и вызывали по шесть учениц. Магистр Мартен была четвертой, и вызвала меня первой.

Я несмело подошла к ней. Худощавая, высокая, с сильно заметной сединой, она по началу не вызвала у меня приязни. Я остановилась рядом с ней и посмотрела в ее очень светлые зеленовато-серые глаза.

– Ты выглядишь не очень хорошо, – сказала она. Голос у нее был глуховатым и слегка хриплым. – Ты плохо себя чувствуешь?

Я попробовала кивнуть, но не могла решить, утвердительно или отрицательно, потому лишь как-то неуверенно качнула головой.

– У тебя, наверно, болит поясница? – догадалась она. – Как будто ее продуло, я права?

– Магистр Мартен, вызывайте следующую, Вы задерживаете… – окликнул ее кто-то.

– Крайн-тачи, прошу не указывать мне, что мне делать, – в это мгновение лицо моей будущей Наставницы застыло, словно из него вся жизнь отхлынула в зрачки недобро прищуренных глаз. – Я отвечаю за своих воспитанниц, и прошу не вмешиваться.

Тем временем, она достала из нагрудного кармана воспитательского френча продолговатый кругляшек:

– Возьми и рассасывай, – сказала она, и при этом ее глаза мгновенно стали другими, теплыми, если так можно выразиться. – Это поможет… пока.

Я послушалась и посасывала драже все время, пока шла процедура. Мартен-тачи выбрала еще петерых девочек, а затем, дождавшись окончания церемонии выбора и прослушав гимн Свободы и Равенства, быстро увела нас в бокс, где жила сама и где теперь предстояло жить нам.

* * *

Почему-то воспоминания приходят ко мне в самый неподходящий момент; даже тогда, когда все тело, кажется, объято пламенем, когда ноги ватные, а голова «плывет», словно от дозы легализы. С другой стороны, чем откровеннее становился танец, тем больше блекли, тускнели и таяли воспоминания. Мой партнер прижимался ко мне, я чувствовала движения его бедер, чувствовала, как его руки скользили по моей спине. Эти прикосновенья – я знаю, это прозвучит банально, но что поделать! – бросали меня в озноб, как при резком скачке давления или внезапной вспышке инфекции. Мой разум едва контролировал тело, а тело сгорало от желания. Я льнула к этому пожилому сэмэ, неприлично, как пьяная неко к тачи. Я, всегда такая собранная и серьезная, в эти минуты себя просто не узнавала. А в голове проносились волнующие образы, столь же неприличные, сколь возбуждающие.

Этот сэмэ шептал мне что-то совсем примитивное и вульгарное, от чего, как ни странно, возбуждение не спадало, а лишь нарастало. Я принялась отвечать своему партнеру, страстностью компенсируя неуверенность. Это было огромной ошибкой, но тогда я этого не понимала. Я вообще ни о чем не задумывалась, а ведь еще недавно с презрением смотрела на закинувшихся легализой. Теперь я сама не контролировала себя, словно приняв хорошую дозу. В эти минуты вообще ничего в мире не существовало, кроме этого танца и партнера, в какой-то момент переставшего быть неприятным сэмэ, превратившегося в анонимный источник дурманящего, запретного удовольствия.

Музыка стихла; мой партнер пытался удержать меня, что-то спрашивал, но я отстранилась и почти сбежала с танцпола. Я испугалась своей страстности, испугалась того, что потеряла контроль. Я чувствовала стыд, сменяющий возбуждение, как удовольствие сменяется подчас болью. Остатки здравого смысла подсказывали, что мне нужно постоять отдохнуть где-нибудь в одиночестве, а затем вообще бежать подальше. Иначе все могло закончится плачевно.

«Какая же ты, Стася, все-таки извращенка», – думала я, но даже это, даже понимание ужасной неприличности происходящего меня не останавливало. Схватив бокал с «Хот Айзом», я едва ли не залпом выпила это крепкое, но освежающее пойло, а затем отправилась в сторону уборных кабин. Но когда я, войдя в одну из них, попыталась закрыть дверь, мне это сделать не дали.

На пороге стоял и плотоядно ухмылялся мой давешний кавалер по танцам.

– Куда же ты, мальчик – колокольчик? – с неприятной хрипотой в голосе сказал он. Его дыхание пахло медикаментами, и я знала, что это запах «торчка», привыкшего к многочисленным дозам легализы. – Не надо так спешить, ведь вечер еще не закончен.

У меня в душе похолодело. Я не настолько глупа, чтобы не понять, чего хочет этот сэмэ. Но если бы речь шла только о его желаниях! При привычном потреблении легализы у человека постепенно стирается система запретов и социальных табу. Торчок просто подчас не понимает разницы между «можно» и «нельзя». А это сэмэ, хоть и имел признаки наркотической деградации, был по конституции крепче и сильнее меня.

Его невозможно остановить, он не успокоится, пока не доведет дело до конца, и плевать ему на то, что я – тачи. А это значит… Ой, лучше и не думать о том, что это значит. Для отдельно взятой Ковалевской-тачи ничего хорошего это не значило.

Общество на многое смотрит сквозь пальцы до тех пор, пока ему не удастся взять тебя за жабры. А из этого захвата уже не вырваться, как ни крути. Общество – это хищник, никогда не выпускающий добычу, попавшую ему в когти.

Кричать было бесполезно; в зале начиналась новая песня в убогом, но громком исполнении местного оркестра имени халтуры, а перекричать студийные колонки еще никому не удавалось…

Глава 4: J’attends

День ночь, так жизнь уходит прочь

В туман – самообман…,

Любить тебя, сегодня жить

Предел моим мечтам…

Моя любовь

Мне глаза закрой

Ночью успокой

Тем, что будем мы с тобой

Крепко обними,

И к себе прижми

Жизнь моя в твоей груди

Я жду

Мое сердце ждет

Я жду, что он в дверь мою войдет

Я жду…

На краю любви

(Это будет)

Я жду

Среди звезд и тишины.

Алекс Вурхисс «Я жду» (литературный перевод)

В ярком свете люминесцентной лампы сэмэ выглядел еще страшнее. То, что пренатальная медицина делает человека физически совершенным, не означает, что таким он и останется до самой смерти. Этот сэмэ воплощал в себе типично маскулинный тип красоты, но постоянное употребление химии и нездоровый образ жизни сделали свое дело – его лицо обрюзгло, мимические мышцы потеряли тонус, кожа стала рыхлой и нечистой, нос – бурым от капилляров, под глазами залегли мешки, а склера глаза пожелтела. К тому же волосы сэмэ изрядно покрыла седина, хотя вряд ли он был старше тридцати.

«Он умирает», – внезапно подумала я. – «Умирает, и знает об этом. Может, даже наслаждается этим».

Мысль была абсурдна, но я сама была слишком напугана для того, чтобы мыслить логично. Мое возбуждение как рукой сняло, его место занял липкий, первобытный страх. Фантазии это, конечно, хорошо, но, в реальности, все было совсем не так возбуждающе-романтично. Сейчас эта жестокая и некрасивая реальность надвигалась на меня в лице медленно убивающего себя сэмэ.

– Отвали, – я пыталась придать голосу уверенность, но в нем слишком явно проскальзывали панические нотки. Боюсь, это могло только раззадорить. – Отвали, кому говорят!

– И не подумаю, – криво улыбался сэмэ, и я заметила, что у него нездоровые зубы. В наше время надо совсем опуститься, чтобы довести зубы до такого состояния. В любой клинике за полчаса легко восстанавливают какие угодно повреждения дентальной ткани с помощью порции наноботов, а у него на стыках был видимый даже невооруженным глазом кариес. Мне стало гадко, но сэмэ было все равно. – Ну, что ты ломаешься, глупый, первый раз, что ли? Не маленький ведь…

Проклятье! Ситуация была патовой. Если даже оставить за скобками мою неприязнь к конкретно этому сэмэ и нежелание подвергнуться, фактически, изнасилованию, было еще нечто, что заставляло меня буквально вжиматься в угол кабинки. В том, что происходило, не было совершенно ничего необычного или предосудительного; умеренное сексуальное насилие у активов не только не преследовалось, но даже неявно приветствовалось, ведь это их отличительная особенность психики. Полагалось даже, что укэ нравится подобный стиль поведения… не знаю, я же не укэ, я сама активного типа, вот только насиловать кого-то у меня пока желания не возникало.

Подобные отношения, а именно, быстрый секс в клубе, даже с элементами принуждения, насилия (так называемый хурт-комфорт) были распространены и обществом совершенно не осуждались, даже более того…

– «По сути, долговременные отношения между сэмэ и укэ и между тачи и неко являются, в некотором роде, социальным атавизмом, уступкой с нашей стороны темному прошлому человека», – объясняли нам на уроках социальной психологии. – «Современные люди вовсе не нуждаются в постоянном партнере, ни с экономической, ни с духовной точки зрения. Наш современник абсолютно стабилен экономически и социально, он самодостаточен как индивидуум и не нуждается в каком бы то ни было длительном партнерстве, так называемых отношениях. Он больше не вынашивает и не воспитывает детей, становясь при этом уязвимым; болезни и травмы редки, и успехи медицины позволяют эффективно с ними бороться, а значит, всякая необходимость в коллективе как гаранте безопасности тоже отпадает. До самой смерти человек сохраняет экономическую и социальную активность и самостоятельность, не нуждаясь, как раньше, в уходе по достижению определенного возраста. Поэтому постоянное партнерство уже отмирает, и, со временем, отомрет, как отмерли родственные отношения и семья в привычном для человека прошлого понимании, как отмерли такие пережитки как ревность или целомудрие. Все государство, по сути, будет представлять собой совокупность в равной мере близких друг другу людей. К сожалению, человеческая психика очень консервативна, и сохраняет куда больше атавистического, чем нам хотелось бы. Для этого и созданы были социальные симулякры, вроде постоянного партнерства».

Секс без согласия партнера считался преступлением только в том случае, если в процессе повлек за собой нарушение здоровья, вызывающее длительный дискомфорт. Плохо было то, что я не была уверена, что смогу долго сопротивляться сильному сэмэ и не уступлю его домогательствам под угрозой серьезной травмы. А в том, что он способен ее причинить, я ни на минутку не сомневалась. Он же торчок! Тем более, что все видели, что мы танцевали, и вряд ли не заметили, как мы танцевали. Выходит, я еще и спровоцировала его.

Но и это было не самым страшным в моей ситуации. Дело в том, что, даже пожелай я заняться сексом с этим типом, я сразу попаду в поганое положение, так как то, что я не укэ он обнаружит еще на этапе предварительных ласк, если это можно так назвать в данном случае. И тогда не избежать скандала – торчок он или нет, но, чтобы его не обвинили в «предосудительном поведении», мой сэмэ все будет валить все на меня, и, кстати, вполне обосновано, ведь я действительно… Будем говорить откровенно, я преднамеренно выдавала себя за укэ. А это уже о-о-очень подозрительно. Не миновать мне самого пристального внимания социопсихологов, и хорошо, если только их. И это накануне диплома!

И тогда все мои жизненные перспективы сужаются до захудалого ЦР-а9 в каком-то древнем городишке на болотах или у гор. Прозябание без малейшей надежды когда-нибудь вернуться в нормальную лабораторию с нормальным оборудованием. Будь ты хоть сам магистр Грегори, если ты пренатальный терапевт в каком-нибудь Смотрящем Городе или Лагере Давида, где девяносто процентов населения – полулюди, там тебя и переработают по окончанию социально-активного периода…

– Помогите… – еле слышно пролепетала я, заранее зная, что никто меня не услышит. – Помогите!

Черт возьми, в это время у меня совершенно выпало из головы, что у меня есть мой скальпель, да и вряд ли я бы успела его достать, тем более активировать.

– Не надо мне помогать, я сам справлюсь, – гадко ухмыляясь, заявил сэмэ. Он грубо сграбастал меня за плечи, пытаясь притянуть к себе. Я зажмурилась, чувствуя, как мир вокруг меня рушится…

– Оставь его в покое, сейчас же!

Я сначала даже не поняла, что произошло, но сэмэ выпустил меня из своих медвежьих объятий. Я тут же постаралась отодвинуться от него подальше, но лишь уткнулась спиной в шершавый холодный бетон стены.

– Это кто здесь гавкает? – сказал мой обидчик, разворачиваясь.

– Вышел вон отсюда, – ответил все тот же голос, молодой, но с нотками уверенности. – Не видишь, парню ты не нравишься.

Наконец-то я смогла рассмотреть своего защитника. Это был укэ. Он выглядел моложе меня на год или два, но был высок и хорошо сложен. Могу сказать, что его пренатальный терапевт постарался на славу. Возможно, конечно, на мое впечатление о нем повлияло то, что он встал на мою защиту?

Я попыталась воспользоваться моментом и проскользнуть мимо сэмэ, но тот легко удержал меня:

– Постой, мы еще не закончили, сказал он тоном, не предвещавшим ничего хорошего. – Сейчас, только разберусь с этим молокосо…

Я даже не заметила, как все произошло. Вроде бы, секунду назад сэмэ мерзко ухмылялся совсем рядом, и вдруг раздался звук удара, и он, не переставая криво лыбиться, сполз по стеночке, прижимаясь к ней лицом.

– Я же просил, по-человечески, – с досадой в голосе прокомментировал укэ. При этом выражение его лица было таким невинным безмятежным, словно это не он только что виртуозно приложил о стену взрослого сэмэ! Вот тебе и укэ. Сэмэ, между тем, с горем пополам сохранил равновесие, подобрался, утробно зарычал и бросился на обидчика, но наткнулся на предусмотрительно выставленное вперед колено, крякнул и буквально сел на пол.

– Я ж тебе человеческим языком говорю, оставь парня в покое! – твердо заявил укэ, надвигаясь на опешившего противника. – Учти, я два раза не повторяю. Еще одна попытка доказать свою крутизну, и я тебя, во-первых, хорошенечко отметелю, а потом отмудохаю, да еще и всему клубу расскажу, как я сэмэ выдрал. Думаешь, не смогу? Тогда давай проверим!

Сэмэ попытался подняться; губа у него была разбита, из ноздри текла кровь. Скорее всего, проверять ему не хотелось, поскольку он медленно кивнул.

– Вот так бы и сразу, – улыбнулся укэ. – Приведи себя в порядок, прежде чем выйдешь. Тоже мне, сэмэ… Ты как на предмет пропустить по коктейльчику? – обратился он уже ко мне. Глаза его озорно поблескивали. Может, это у него такой способ достижения экстаза? Как у меня танцы…

О танцах почему-то думать не хотелось. Я кивнула, он взял меня за руку и вывел из кабинки. На побитого сэмэ я старалась не смотреть.

– С-спасибо, – выдавила я из себя.

– Не за что, – пожал плечами укэ. – Не люблю таких. Куда только пренатальные терапевты иногда смотрят? Ну какой из него сэмэ?

Я лишь плечами пожала. Что можно было сказать? Почтенный Магистр Вентер завещал восстанавливать любой жизнеспособный геном, но каждому пренатальному терапевту известно, что разница между солдатом и сэмэ порой не так уж и велика. Грань отыскать трудно. Ходят упорные слухи, что современная пренатальная терапия руководствуется противоположным принципом: «если сомневаешься, лучше зачисть до получеловека». Я в это не верила, поскольку была влюблена в свою профессию, но…