Ученые утверждают, что на западе горы очень старые. Если это так, то их старость это отнюдь не дряхлость; эти горы наполнены скрытыми силами, как будто не было сонма лет, пролетевшего над ними.

Горы на востоке молоды, и оттого агрессивны. То и дело там просыпаются вулканы, и люди стараются не селиться на пространствах Диких Джунглей между Великой Рекой и восточными горами. Хотя получеловеческие поселения там есть, и довольно большие. У них непривычные названия, издалека они кажутся фистулами плесени, над которыми день и ночь поднимается дым труб множества заводов; поселения полулюдей – это заводы, шахты и скважины. Там они добывают и производят все, что необходимо нашей цивилизации, не загрязняя нашу атмосферу. Люди лишь изредка бывают в этих неприветливых городах, и только по служебной необходимости, ведь полулюди-рабочие не умеют самостоятельно ремонтировать вещи, налаживать сложное производство на заводах-автоматах; они лишь обслуживают машины, которые дали им мы.

Горы на севере холодны. Они словно вросли в панцирь Ледника. Ледник медленно отступает к северу; еще полвека назад он покрывал Мертвое море почти до южного берега, а сейчас операторы наших разведывательных беспилотников, патрулирующих край Ледника, говорят, что на северном берегу Мертвого моря то тут, то там видны проплешины песка и гальки.

На юге гор нет, но там начинается огромное Болото. Болото просто гигантское, оно простирается на сотни миль к югу от обитаемых земель. Через болото есть лишь один доступный путь, Великая река. Где-то далеко она сливается с другой великой рекой. Или не сливается, достоверно это неизвестно, поскольку Болото – это болото, и его поверхность постоянно меняется. Во всяком случае, воды нашей Великой реки впадают в Океан.

Океан окружает мир со всех сторон, но он отделен от обитаемых мест горами, болотом и ледником. Полулюди бывают на его берегу, а люди почти не бывают. Такие путешествия сопряжены с опасностями, и не только от инсургентов-мутантов, во множестве обитающих на Побережье. Чем ближе к Великому океану, тем опаснее становится окружающая среда, все еще хранящая последствия Великой Войны.

На берегу Океана располагаются руины древних городов, коварно разрушенных Врагом. Мы сокрушили Врага, но эти города потеряны для нас навсегда. Такова плата, которую мы заплатили за собственную мягкотелость, за потакание тем людям, которые не признавали Великие Принципы Толерантности. Об этом следует помнить всегда.

А между этими границами раскинулась наша великая страна, огромная, богатая и плодородная. Когда у Великой Реки только-только восходит солнце, у Западных гор еще царит глубокая ночь – разница во времени между крайними форпостами нашей державы составляет четыре часа. Люди в нашей стране счастливы, и на то есть, несомненно, убедительные причины. Мы не знаем голода, не знаем болезней, не знаем сомнений в том, что делаем, у нас нет преступлений, ведь в них практически нет смысла. Раньше люди мечтали о рае, мифическом месте всеобщего счастья и довольства, так вот, родителям-основателям удалось построить рай на Земле. Правда, мы смертны, но умираем мы, чувствуя удовлетворение от прожитых лет. Зато удовольствие стало, пожалуй, главным смыслом нашего бытия, и когда вы, закончив свое обучение, войдете во взрослую жизнь, вы погрузитесь в мир сплошных удовольствий, чувственных и интеллектуальных.

Правда, для того, чтобы достигнуть всего этого, нам пришлось измениться, но родители-основатели решительно пошли на это, и оказались правы. Благодаря этому мы живем сейчас счастливой жизнью, и, главное, ничего не угрожает нашему счастью и нашему безраздельному спокойствию и могуществу…

Учебник «История Вселенной для гендеронераспределенных1», введение.

Глава 1: L’Autre

Всем ты чужой, всем чужой, кроме меня;

Всем ты чужой, но чужая всем и я,

Всем ты чужой, всем чужие мы с тобой,

Это любовь, любовь…

Алекс Вурхисс «Чужой» (литературный перевод)

Мой родной город зовется Гарш. Он расположен на берегу Грязной реки, которая в черте города впадает в Великую реку. Отчего река называется Грязной, никто сказать не может; река как река, не грязнее других. В ее светлых водах отражаются небоскребы Гарша, среди которых и бело-голубое здание моего Университета – знаменитого на всю страну ГУМ, Гаршского Университета Медицины (по всей стране его называют просто Гарш). Наш единственный конкурент называется ВУМ, или Вест, и он моей альма матер и в подметки не годится по уровню подготовки специалистов, да и специализируется, в основном, на медицине катастроф, а не на пренатальной терапии2; потому-то я и выбрала именно Гарш. Если у тебя предрасположенность к медицине, ты можешь выбирать только между пренатальной и медициной катастроф, поскольку никаких других отраслей этой науки не осталось – в них просто больше нет необходимости. Кардиологи, гастроэнтерологи, инфекционисты, офтальмологи и прочие узкие специалисты остались без работы, и, во многом, благодаря нам, пренатальным терапевтам.

Пренатальная терапия вносит изменения в человеческую природу, медицина катастроф борется с последствиями внешних воздействий, прежде всего, конечно, катастрофического характера. От аварий и стихийных бедствий никто не застрахован, да и мутанты, живущие на Пустоши, с которыми мы доблестно воюем, но все никак не выведем, вносят свою кровавую лепту. Это, конечно, интересная профессия, но…

…Но пренатальный терапевт еще в момент зачатия не только искореняет все заложенные в генетический код эмбриона наследственные патологии (болезни и предрасположенности), но и способен защитить его от будущих угроз в виде различных инфекций и патологий. А, кроме этого, мы, пренатальные терапевты, в момент зачатия буквально конструируем личность будущего человека, его характер, способности, склонности, не говоря уж про пол и ориентацию. Мы созидаем новую Личность, и это куда интереснее, на мой взгляд, чем штопать уже готовую.

Тем не менее, мои воспитатели были уверены, что я выберу именно медицину катастроф, ведь я же тачи3! Однако, Станислава Ковалевска, как водится, удивила всех и поступила в Гарш на факультет пренатальной терапии. Впрочем, социопсихолог не нашла в этом ничего странного, хотя бы потому, что я не единственная тачи на факультете; кроме того, мой выбор, как она выразилась, «является адекватным проявлением маскулинности, одна из черт которой – это склонность к нарушению или установлению правил, активная позиция в этом отношении». Из всей этой ахинеи я поняла только одно: я могла выбрать или медицину катастроф, или пренатальную терапию, я выбрала последнюю, и поступила правильно. А если бы я выбрала медицину катастроф… я бы тоже поступила правильно. И то, и другое определено моей маскулинностью.

Психологи – они такие. У них на все есть свое объяснение. А для меня было важно то, что это был мой собственный выбор, не навязанный извне. Интересно, а что бы сказала социопсихолог, узнай она о других моих странностях? Было бы у нее для них адекватное объяснение?

Нельзя сказать, что в ГУМе я такая уж белая ворона. Как я уже говорила, здесь есть и другие тачи, и укэ4, вот только сэмэ5 нет ни одного. Если у сэмэ предрасположенность к медицине, он пойдет только в медицину катастроф, и никак иначе. Интересно, как это объясняет социопсихолог? Вроде бы, маскулинное начало у нас одинаковое, а биологический пол – не более, чем рудимент и на принятие решений влиять совершенно не может. Тем не менее, у сэмэ маскулинность какая-то вмраморенная, жесткая, диктующая им нормы поведения. А тачи всегда имеет возможность выбора и пространство для маневра.

Возможность выбора – это единственное, что меня привлекает в моем поле. Все-таки, неко6 и укэ ее практически лишены, а сэмэ сами себя ее лишают по вышеуказанной причине. Фемининные же полы… откровенно говоря, мне их жалко. Порой мне кажется, что это какая-то недоработка родителей-основателей, хотя наука утверждает обратное. Впрочем, то, что утверждает наука, очень часто расходится с тем, что можно видеть в реальности, и приходится применять диалектический подход, утверждающий, грубо говоря, что, если ты видишь нечто, что мяукает как кот, выглядит как кот, но называется собакой, это собака, а у тебя, чтобы это понять, недостаточный уровень аналитического восприятия реальности.

Правда, кошек и собак теперь можно увидеть только в учебных стереопрограммах; эти животные не перенесли Великой Войны, как, впрочем, и большинство других. Крысы да птицы составляют теперь всю нашу экосферу. Говорят, в Грязной ловится рыба. В любом случае, никто ее не ловит, у людей для этого хватает ума, а у рабочих, наоборот, недостаточно. Потреблять несинтетические продукты питания – все равно, что заниматься гетеросексуальным сексом – гадко, опасно и противозаконно.

* * *

Мои мысли, мои воспоминания очень часто уводят меня далеко в сторону, это все мои воспитатели единодушно отмечали. Итак, право выбирать. Тачи, действительно, более свободны в своем выборе, правда, выбор у нас тоже мизерный. В нашем обществе все предопределено и просчитано заранее. Ты приходишь в мир с уже обозначенным будущим. Кем ты будешь работать, с кем и как ты будешь спать – все предопределено в рамках пренатальной терапии. Это наша плата за счастье. Но счастье тоже предопределено. Вопросы счастья, волновавшие умы в прошлом, больше не актуальны. Если ты живешь, ты счастлив; если несчастлив, сходи к социопсихологу, и он быстро объяснит, почему именно ты счастлив.

– Ковалевска! – окрик преподавателя отвлек меня от моих мыслей. – Вы меня слушаете, или нашли более интересную тему для размышлений, чем наследственные патологии первого рода?

– Да, магистр Лару, в смысле, слушаю, – рассеяно ответила я, хотя последние несколько фраз честно пролетели у меня мимо ушей. Как раз то, о чем я говорила, мечтательность, качество редкое в нашем мире. Можно сказать, тоже рудиментарное, как биологический пол. Зачем мечтать, если и так все есть? Мечты предполагают недовольство реальностью, но в современном мире недовольных реальностью быть не может. Об этом нам говорят чуть ли не с самого рождения. Вот только… иногда я ловлю себя на мысли, что вовсе не довольна тем, как я живу. И на то, к сожалению, есть свои причины.

– Слушайте внимательно, – продолжал Лару-укэ. – У Вас один из лучших общих результатов по потоку, и диплом Вы просто обязаны защититься в первой пятерке. Не время думать о неко!

Меня такой сексизм всегда выводил из себя. Как будто в любое свободное от работы или учебы время молодая тачи просто обязана думать о неко! Вообще, если говорить откровенно, меня неки только раздражают. Знаю, что это неправильно, но ничего не могу с собой поделать. Пара тачи и неко, воспетая в классике культуры, оставляет меня совершенно равнодушной, равно как и пара сэмэ и укэ. Я вовсе не фригидна, мне знакомы сексуальные переживания, я способна ценить красоту женского тела, возбуждаюсь от порноискусства, даже вступала уже в сексуальные контакты, но…

Мне страшно себе признаться, но все это не затронуло мою сущность. Не взволновало, не заставило сердце биться учащенно. Впрочем, социопсихолог и это посчитала нормальным. В конце концов, есть люди с замедленной сексуальной реализацией, и я одна из них. А, может, и это более вероятно, я свою сексуальную энергию сублимирую в учебу и науку. Как-то так.

Тем не менее, я тачи, и я обязана любить неко. Таков закон, по которому живет наше общество. Но на мое упертое одиночество смотрели сквозь пальцы, разве что сокурсницы перемывали между собой подробности моей интимной жизни, точнее говоря, ее полного отсутствия. Все девушки (иногда этот архаичный термин мы еще применяем) давным-давно разбились по парам, а умница, красавица Стася с ее огненно-рыжей шевелюрой и пронзительно-черными глазами все ходит и ходит бобылем.

Иногда меня подобный сексоцентризм нереально бесит, хотя, в основном, мне на него плевать. А иногда я чувствую нечто вроде страха или отчаянья. Мне не дает покоя мысль: может быть, я ненормальная? Может, я пережиток той почти легендарной дикой эпохи, когда не существовало пренатальной медицины и для того, чтобы иметь детей, людям приходилось спариваться (слово-то какое гадкое). Тогда не было равенства, даже полов было всего два, чисто физиологические. Носители непарной хромосомы, более крупные и сильные, господствовали над носителями ХХ хромосом – разве это справедливо? В курсе истории нам рассказывали страшные вещи о тех временах, и я, конечно же, боялась и испытывала отвращение, абсолютно точно так же, как все.

Но к этому страху и отвращению примешивался какой-то интерес, и этот интерес волновал меня куда больше, чем самая красивая неко из тех, что снимаются в порнопостановках. Умом я понимала, что «естественное» влечение к носителю хромосом другого вида – ужасная ненормальность. Атавизм, притом опасный, потому что такое скрещивание, без предварительного генного инбридинга, чревато нарушением генома, болезнями и мутациями. Я могла рассуждать об этом часами, строго с научной точки зрения, я написала на эту тему в свое время прекрасную курсовую работу – ее загрузили в банк эталонных курсовых работ, и, возможно, используют при создании новых учебников, но…

…Но разум одно дело, а чувства – совершенно иное, как это не парадоксально. Казалось бы, что такое чувства? Физиологически интерпретированное социальное поведение или, наоборот, рефлексы, возведенные в социальный ранг. Но почему тогда они, зачастую, не подчиняются ни одному, ни другому? Ни здравому смыслу, ни генетической целесообразности?

Раньше люди, как животные, вынашивали в себе ребенка. Девять месяцев длился этот патологический процесс, когда зародыш, фактически, питался своей матерью. Какой это был невероятный удар по женскому здоровью! Теперь единственное участие человека в продолжении рода заключается в сдаче семенного материала. Кстати, раньше далеко не все яйцеклетки оплодотворялись, ведь частые беременности могли привести к полному истощению и смерти. Те же яйцеклетки, которые не оплодотворялись, организм отторгал, и это тоже было очень неприятно. Да что я объясняю, ведь каждая неко или тачи переживала один раз в своей жизни этот болезненный процесс! Это одна из тех вещей, повторения которых совершенно не хочется. По сути, мы могли бы предсказать первую овуляцию у гендернонераспределенной, но не делаем это как раз для того, чтобы будущие неки и тачи хотя бы чуточку поняли, от чего именно их избавила современная наука.

И это только чистая физиология. А психологические моменты? Нам об этом много рассказывали и в курсе той же истории, и в курсе психологии (а медикам катастроф, из среды которых, кроме всего прочего, набирают социопсихологов, наверное, просто плешь проели, даром, что девяносто девять из ста никогда эти знания не используют, поскольку будут лечить травмы или что похуже). Я, кстати, совершенно не понимаю, зачем на этом заострять внимание. Возможно, не знай я всего этого, я была бы спокойнее. Возможно, просто не обратила бы внимание на то, что со мной что-то не так. Хотя иногда я, наоборот, хочу узнать о тех временах как можно подробнее; во-первых, несмотря на обилие информации, многие вопросы остаются для меня открытыми. Например, почему люди не только не пытались изменить такой ужасный порядок вещей, но еще и отстаивали его так, что едва не погубили все живое на планете?

А во-вторых, может быть, для того, чтобы все-таки понять себя. Свою нелогичную тягу к вещам даже не запретным – к абсолютно бессмысленным, да к тому же опасным. Нет, только ненормальный хотел бы вернуться в эту варварскую эпоху. Но вот в чем вопрос, нормальна ли я, если интересуюсь этим? Я пыталась себя убедить, что мой интерес чисто научный, но тщетно. Я прекрасно понимаю, что здесь задействовано что-то совершенно иное, отличное от процесса познания. Потому мне остается одно – с головой уйти в учебу, но сухие строки формул и цифр не спасают от этого странного чувства, в котором тревога смешана с предвкушением.

– Ковалевска! Да что с Вами сегодня творится?

– Влюбилась, наверное, – послышался ехидный голосок нашей старосты, тачи Гибсон. У нас с Гибсон негласная конкуренция; мы обе тачи, обе хорошо учимся и обе считаемся привлекательными. Вот только у Гибсон есть своя неко, третьекурсница Ани Мей, а у меня неко нет. И Гибсон считает, что я горделивая, зазнавшаяся сучка.

Ха! Если бы это было так, я была бы просто счастлива! К счастью, Гибсон слишком глупа для того, чтобы строить более сложные предположения. Но мне от этого не легче. Честное слово, быть зазнавшейся сучкой куда легче, чем человеком, не понимающим и отчасти даже боящимся себя.

– Я слушаю, – стараясь не выдать обуревающие меня эмоции, спокойно ответила я. – Вы говорили о выявлении принстонской нейропатологии. Если Вы хотите, магистр Лару, я могу рассказать Вам всю процедуру анализа Формана-Эппса, включая те моменты, на которых…

Магистр Лару, пожилой укэ с коротко стрижеными некогда русыми, а ныне седыми волосами и печальными водянисто-голубыми глазами, покачал головой:

– Не надо, Ковалевска. Я верю, что Вы знаете, может быть, и лучше других. Но слушать лекции все равно необходимо. Повторение не зря называют матерью учения; Вы можете обратить внимание на нечто, ускользнувшее от Вас, можете найти что-то, какую-то проблему, ранее незамеченную или ответ на какой-то еще нерешенный вопрос, даже, простите за архаичное выражение, озарение, не мистическое, а вызванное только лишь концентрацией внимания. И не забывайте, что принстонская патология – это не просто тяжелый, но и трудноустанавливаемый диагноз, а любая ошибка пренатального терапевта оборачивается искалеченной жизнью.

«И поводом для медиков катастроф отточить свое мастерство», – подумала я с неожиданным злорадством.

Я люблю свою профессию. Нет, не просто люблю, я ее обожаю со всей страстью, на какую только способна тачи в восемнадцать лет. Пренатальная терапия – это творчество, созидание. Именно мы решаем, что вырастет из той или иной зиготы. Решаем, конечно, по определенному шаблону, но это ничего не меняет. А какая эйфория захватывает, когда среди десятков технических зигот вдруг появляется одна, имеющая от природы красивый, полноценный геном! Ее рассматриваешь особенно пристально, бережно восстанавливая поврежденные участки, внося необходимые коррективы, ведь природа, в отличие от человека, не созидает совершенства. И вот уже перед тобой готовая для интрузии зигота, из которой, три с половиной месяца спустя, появится в мир сэмэ, укэ, тачи или неко. Новая, оригинальная, ни на кого не похожая человеческая личность!

Мне осталось доучиться полтора месяца, защитить дипломную работу, а потом я уеду в какой-то другой город, где получу место в одной из клиник пренатальной медицины. Я буду заниматься любимым делом! Вот это мне действительно было важно, а неко… а неко потом.

* * *

Пары пролетели незаметно; возможно, для кого-то они тянулись медленно, но мне просто нравится учиться, и я даже сожалею, когда учебный день подходит к концу. Но пары закончились, и аудитория быстро опустела. Я нарочно медленно складывала свои вещи; мне сегодня не нужна была компания. Но как на зло, именно сегодня уйти одной у меня не получилось.

– Стася, ты идешь? – нетерпеливо спросила Дженни, подойдя ко мне под ручку со своей неко Лиз. Дженни и Лиз мои друзья; встречаться они стали, чуть ли не на первом курсе, а год назад зафиксировали сожительство. Наша дружба выглядит довольно странно; мы иногда гуляем втроем, но, в целом, нельзя сказать, что у нас такие уж доверительные отношения. Скажем так, Дженни и Лиз – еще одна моя попытка «быть как все».

– Иду, – ответила я, стараясь скрыть недовольство; положила планшет в сумку и надела ее через плечо. Я, как и многие другие тачи, носила объемную сумку в стиле милитари с множеством карманов, в которых удобно размещалось и не путалось между собой все, что мне было необходимо. Я предпочитала эту неуклюжую вещь ультрамодным последнее время маленьким ридикюлям, больше подходящим для неко, хотя гаршевские тачи, включая Дженни, следуя переменчивым ветрам моды, возлюбили как раз их, непонятно за что.

– Какая-то ты последнее время странная, – проворчала Лиз, наблюдая за моими манипуляциями. Она всегда была человеком крайне не закомплексованным, и откровенно говорила в глаза все, что думает, не заботясь о реакции собеседника. Как ни странно, именно это мне в ней больше всего импонировало. – Раньше тебя хоть на прогулку можно было вытащить. Теперь ты совсем никуда не ходишь. Слышала, что в субботу приезжает «Пинк-шоу»?

– Слышала, – односложно ответила я. Вот еще. Не люблю такие слащавые группы. Мне нравится старый добрый хард в исполнении сэмэ или тачи, а не крашеные блондины-укэ и девочки-неко, косящие под гендернераспределенных. Дженни знала об этом, более того, наши с ней музыкальные вкусы отчасти совпадали; но моя подруга искренне считала, что вытащить на модное мероприятие свою пару – это ее святая обязанность, а мне, как одинокой, просто необходимо туда попереться – где ж еще можно снять зеленую и не пристроенную неку? Не в лекционном же зале!

– Пойдешь? – она спросила таким тоном, словно и не спрашивала, а утверждала, можно сказать, повелевала.

– Не-а, – потупилась я, – некогда мне.

– Интересно знать, почему? – поинтересовалась Дженни тоном, холодным, как Ледник. Нет, ну это просто уже выходит за все мыслимые рамки! Что я, отчитываться перед ней должна, что ли?

– Потому что собираюсь писать диплом, – соврала я, не моргнув глазом. Откуда им знать, что мой диплом, в общих чертах, само собой, практически готов? – Слыхала, что Лару мне втирал сегодня? «Вы просто обя-азаны финишировать в первой пятерке».

– До диплома еще полтора месяца! – удивленно воскликнула Лиза. Ха, по ходу, она к нему еще и не приступала. Это на нее похоже – откладывать все на потом, а потом бегать, как ошпаренная, да еще и помощи просить у дорогой подружки, тачи Ковалевской.

Я тактично промолчала.

– Стася, – сказала Дженни серьезно, – мы с Лиз подумали… нам кажется, что у тебя появилась неко, и ты просто это скрываешь.

Я картинно воздела глаза горе, а затем обняла их обоих:

– Ну, девочки, – сказала я, – с чего мне от вас скрывать-то? Да если бы у меня была нека, я бы вам первым и похвасталась. Но мне не до этого сейчас, я просто хочу достойно закончить Гарш, чтобы меня не забросили в какую-нибудь глухомань. В идеале мне вообще хотелось бы попасть в Центр имени Эйхмана, но…

– Ну, ты даешь! – присвистнула Дженни. – Ты это серьезно, или прикалываешься?

– Серьезнее некуда, – ответила я. – Просто я люблю пренатальную терапию. И ни одна неко пока этой моей любви конкуренции составить не может.

Мы шли по дугообразному крытому коридору из триолита – графенового пластика, прочного как сталь, но при этом совершенно прозрачного, как стекло. Прямо у нас под ногами, шестью метрами ниже, был университетский сквер, по которому прогуливались парочки, а мы шли у них над головами. Но парочки не обращали на нас ни малейшего внимания, впрочем, нам до них тоже не было никакого дела. Этот переход вел из главного здания в блок общежитий, и в нем всегда были люди, даже по ночам.

Я действительно мечтала попасть в Центр имени Эйхмана, но прекрасно понимала, что вряд ли это осуществимо. В Центре работали лучшие из лучших, и выпускников туда принимали крайне редко. Оглядываясь назад, я теперь понимаю удивление своих подруг: в нашем мире мечтать тоже ненормально. Что такое мечта? Это стремление к труднодостижимой цели, погоня за чем-то выходящим за рамки обыденности. Но в моем мире никто, кажется, не желает выходить за эти рамки. Всем комфортно в сложившейся системе, и это понятно. Если ты рождаешься для того, чтобы занять предназначенное тебе место, к чему искать что-то другое?

Вот только отдельно взятую Ковалевску-тачи это совершенно не устраивало; меня манило нечто недостижимое. Конечно, куда проще было занять свое место и жить спокойно, в привычной зоне комфорта и удовольствий. Но мечтать ведь не запретишь! К тому же центр Эйхмана расположен здесь же, в Гарше, в городе, где я родилась. Это, кстати, тоже неправильно, испытывать привязанность к какому-то месту. А я любила Гарш и, хоть мне и сложно было в этом признаться, всегда хотела остаться именно здесь. Вот такая я, выходит, насквозь неправильная.

– Знаете, что? – сказала я подругам, когда мы подошли к корпусу общежитий, – наверное, вы правы. Я действительно последнее время слишком закопалась в учебе. Эдак можно и с катушек съехать.

1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

1 из 4