Кумир

Десять непобедимых казней обрушились на Тупики.

Дошли до дуба. Он был таких несравненных размеров и так почитался любым поколением местных, что никаких других имён и прозвищ за ним не закрепилось. Дуб. «Дядко» или «Дяд» – иногда прикладывали особо закоснелые старожилы Тупиков.

Василиса с Игорем были уверены, что Дядко был каштанолистным дубом – листья его росли слегка заостренными, как кончики копий, а так водится у каштана. Шарообразная крона разрослась до того, что под ней можно было устроить жилище для нескольких семей. Девочкой Василиса представляла, что это было место совещания пташек – днём птичий перелив голосков лился с каждой ветки.

Игорь и она присели на поваленное тут же бревно, похожее на раздробленный навильник. Оно всегда заменяло лавчонку для отдыха.

– Странно-странно… – Игорь покусывал губу, пережёвывая какую-то неподатную мысль. Василиса допытываться не стала, знала, что сам всё выскажет. – Тут вот какое дело. Я и трезв был, и в своём уме, и видел всё чётенько и ясно, как после дождичка белого…

– Что же видел, братушка?..

– Не поверишь. Тотем видел. Прямо здесь, перед нашим Дядко. Тотем был такой же высоты, как ствол, а в ширину – как осина многолетняя. И взаправду стоял тут. Я подумал ищо, что это наши учудили. Решили так припугнуть строяков по молодецкой неуёмности и богатой фантазии.

– Знаешь, а вполне возможно. – Василиса сорвала жилистый листок с дуба. – Это… интересно, – сдержанно выдала она, комкая лист и давя шаловливое любопытство. Сухо добавила: – Надо бы у наших спросить. Тебе-то правду выдадут.

Ветер стих. Замолк разгульной щебет. Утихомирилась елань, лежавшая кольцом перед дубом. Ни крохи звука. Ни песчинки слова. Благодать овеяла деревья.

– Кубыть катимся, Васютка? – Игорь упёрся ладонями в колени. – Где ж Русь?

– И тут, и там, и здесь. Куда ни глянь – везде, ты главное, в себе держи.

– Всё у тебя резонёрство, – беззлобно шепнул Игорь. – Нет Руси. Нет корней. Все поперемешалось. Мы теперь авродя как единый народ, единая нация. Брехня это все, так скажу. В поле и колосьев много, и каждый – разного сорту, и каждый живёт по своим законам, под своим солнцем. Размешаешь их все вместе, посадишь вперемешку друг с другом – и вот всё одинаково, и смотреть неинтересно.

– Ксенофобию глаголишь, братушка?

– Кабы так, я б сказал, что один сорт хужее другого, а я так не скажу. Все хороши, все нужны, все вместе и создают красоту, но каждому сорту – свой участок распашки.

Василиса разогнулась, посмотрела на него. Сумерки уже оседали, у подножия лес казался почти чёрным, но солнце ещё золотило макушки деревьев. Свет располовинил и лицо Игоря. Одна часть, затемнённая, несла какую-то непонятную мысль, а другая, светлая – известную истину.

– К чему это? – спросила Василиса. – Ты своими врагами злосчастных застройщиков делаешь или еще кого-то?

– Может, всё ещё сложней. Если какой сорт сам добровольно пускает на свой участок чужеродного сорняка, то сам виноват, когда сращивается с ним и становится потаскушьим сорняком-ползуном.

– Я могу понять твою мысль, но не хочу, – Василиса обняла себя как от холода. – Слишком много в ней крови. Чужой крови. И невинной.

– Никто и не говорит о кровопролитии. Мне просто тошно. Тошно, что мы все теперь другие. Изменились и несём в себе корень чужеродства. Я верю… Нет, знаю, что настоящий русский человек не станет рубить природу – свой дом, свой кормящий хлеб – только ради развлечения, ради воспитания удобно подчиняемого потребителя.

– И зря в это веришь, братец. Мир меняется. Есть что-то общее, но все разные. Если неродственные племена на разных точках земли используют тот же способ вспашки или засемки7 это не значит, что они одинаковы, что принадлежат одному народу и одной крови. Не было никакого Вавилона и единого народа, это всё легенда. Разные сорта пшеницы могут расти бок о бок друг с другом, но при этом оставаться разными сортами. Ты же отличишь рожь от пшеницы, даже если они рядом будут расти. И русскость. Она ведь не только в едином житье с природой. И не в лесе русскость закопана, и не в поклонении ветрам.

– Так в чём?

Василиса замялась. Хотела, как мать, сказать, что в вере, но не то ведь. Нельзя же собрать в сплошной узор тысячи непохожих завитушек, нельзя в одном слове или имени отразить всю судьбину народа.

– А может, и нет русских, – добавила она. – Может, всё это выдуманные сказки для убаюкивания потребителей. Есть такие историки. «Русской нации нет», – говорят и приводят тысячу аргументов против антов, склавинов, вурдалаков и жар-птиц.

– И всё-таки. Прав был наш русский поэт, когда назвал Русь-матушку тройкой, несущейся без остановки и без поводыря. Только вопрос в том, кто тогда справится с этой тройкой, кто сможет править ею, и что за кони в тройку запряжены?

Игорь замолчал. И не было слышно, ни как треснула ветка под лапкой ежа, ни как шевельнулся скромный лист, ни как звякнула струна травинки. Ни как зашуршали брюки Игоря, ни как встряхнулась пачка сигарет.

– Курить будешь? – лучше бы и этого не было слышно.

– Нет.

Брат знал. И о церкви. И о чёрно-смолистом пепле на бледном холодном камне. Василиса попыталась представить, как лес наполнился сотней сигаретных дымков, восходящих из-под земли. Не сгорел. И слава Ему… «Шесть дней – на создание, вечность – на страдания».

Василиса прикрыла глаза, задумалась. Они с Игорем были сводными братом и сестрой. Мать Игоря умерла, и отец женился на Василисиной. Сменил темноглазую (порочную, как шёпот) Софью на беловолосую (невинную, как первый снег) Анастасию. Сменил Далилу на Есфирь.

«Отче наш», – пел невидимый хорал высоких ветров.

– Я вот что вспомнил. Может потешно, а помню, как мать моя, бывало, вместо молитв народные бабкины промыслы читала в плохие дни. Проклинала врагов, уводила их злобу в сторону. У твоей матери такого не было?

– Моя мать считала народные заговоры грехом.

– Может, и грех. Может, и неправильно грехом на грех отвечать, а может, так природой задано. Либо ты, либо тебя. – Игорь поднялся, насупившись, как охотящийся орлан. – Да и какой это грех? Тебя бьют, а ты не отвечаешь, просто помощи просишь у всех сил законных.

– И незаконных, – Василиса скривила губы. Где-то захлопала крыльями птица. Игорь обошёл Василису, пахну́ло от него жаром и решимостью. С их отцом бывало так же, когда он принимался за работу.

Вот зачем её Игорь сюда зазвал – для моральной поддержки да успокоения душевного. И чтобы заговоры свои прочитать.

Вкрадчиво и медленно удалялись его шелестящие шаги. Словно на бегу, учащалось его сильное дыхание. Мгновение. Ещё. Василиса подсела к стволу дуба, прислонилась, чтобы лучше слышать. Ей хотелось хихикать, как маленькой озорнице.

Она вспомнила лекцию давних университетских времён. Все заговоры представляют собой те же молитвы. Вредоносные наговоры начинаются с отрицания всего сущего…

– Пойду, не благословясь, против солнца, в чернь замутнённую, поднебесов лишённую, – не своим, потяжелевшим голосом читал Игорь.

Как правило, злые чары насылают, прося помощи ветров и зверей…

– Мчите и гоните со всех четырех сторон по моей лыжнице, по моему следу, серых рыскучих волков, бурнатых и бурых лисиц, серых рысей, бусых росомах, белых зайцев.

Порча, насыл злых сил на врага предполагает топкое, непроходимое место, где, предположительно, погибли люди. Читающий наговор обращается к витающим в таком месте утопленникам, потерявшимся и заплутавшим…

– Прошу умерших, убитых, с дерева падших, заблудящих, некрещенных, безыменных, – не человеческий говор, а уже шипение ползло невесть откуда, далеко-далеко, из-за морей и невидимых далей…

Слабо барахталось сознание на перепутье между сном и былью. Сквозь закрытые веки резко прорезался столп алого света. Почему-то стало страшно. И темно вместе с тем. В одно мгновение мир скинул краски и остался пронзительно чёрным.

Сначала тихо, потом звонче и детальнее задзынькал тонкий колокольчик.

Василиса открыла глаза и сощурилась, как если бы от слепящего снега, но со всех сторон лежала темнота. «Тинь-ти-линь», – вежливо, почти с маменькиной заботой коснулся слуха перезвон. Стоя на месте, волнуемая только ритмом своего сердца и созвучным колокольчиком, она привыкала к новым ощущениям.

Под стопами ощущалась холодная мурава, касалась она кожи с мягкой покорностью. Когда глаза привыкли, Василиса различила ту же ровно круглую лесную елань и дуб, венчающий горизонт.

Только это был не дуб. Место дуба заняло подобие тотема. Болвана или кумира – подсказала память историка. Так называли явьих богов. Почему она это вспомнила?..

Кумир имел облик медведя, и от него по всему полотну звёздного неба простирались ветви, как от дерева. Она не сразу разглядела маленькие медвежьи лапки, сменившие листья. Лапки перекрывали всё поле Млечного пути, и казалось, что звенели не колокольчики, а звёзды переговаривались с Василисой.

Она сделала шаг. «Бежали бы звери со всех сторон»… – слова раздались так близко и так далеко, заслоняемые невидимой завесой времени. Игорь (или не он) всё ещё читал наговор.

Ещё шаг. Звон стал слышнее, чище и ровнее. Он удерживался несколько долгих секунд, а потом его эхо растворилось в заоблачной космической дали.

«От востока и от запада, от юга и севера», – от Игорева шёпота поднялся ветер, нёсшийся невесть с какой части света.

Василиса пошла, и то ли сбоку, то ли снизу, то ли сверху раздались слова:

«В день по солнцу», – прямо перед ней расстелилась ровная стёжка к идолу-медведю.

«А в ночь – по месяцу по мелким частым звёздам», – месяц заблестел сильнее.

«Не держали бы зверей ни мхи, ни болота, ни реки, ни озера». Сама не заметив того, Василиса оказалась в двух шагах от идола. Пахну́ло от него землей, несчётными травами, могучим умиротворением. Звон стих. Но медвежьи лапки продолжали шелестеть. «Комоедица…» – различимо шептали они со всех сторон, будто толкаемые неведомой силой. Василиса вздрогнула и напряглась.

Кумир смотрел прямо на неё, массивный, возвышавшийся, как гора перед странником. Глаза вырезанного медвежьего лика были пусты. Две хмурые глубокие прогалины глазниц развёртывали бездну. Они вспыхнули разом, как два маяка на разных берегах. Тут же разгорелась нитка Млечного пути над деревом.

Василиса прошла дальше, за кумира. Покатистым холмом вился путь к речке, которая лежала под звёздами и высвечивалась их зыбким отраженьем. Вода была стоячая, как в пруду. И всё вокруг так же застыло на миг. В ожидании. Её.

«Не держали бы зверей ни мхи, ни болота, ни реки, ни озера», – позвал голос Игоря.

«Не держали бы меня мои цепи, мои грехи, мои страхи», – вторила Василиса, поднимая заметно отяжелевшие ступни. Что там, в конце? Можно ли через отражение уйти к настоящим звёздам?

Она начала проваливаться. Неожиданно и крепко земля вцепилась в её лодыжки и сделала шаг невозможным. Василису всегда что-то удерживало.

Она могла бы уехать из Тупиков навсегда, заняться археологией, приблизиться к тайнам истории и их многозначным разгадкам.

Могла бы остаться с Германом Лацкевичем, немцем, ведшим её любимые лекции по язычеству, могла бы сказать «да» и стать его благоверной.

Могла бы завести детей, а не давать пустые обеты безбрачия под строгим, тираническим досмотром матери.

Могла бы не слушать мать и только потешаться над её порожней верой…

Василиса вытянула ногу из топкой сырой грязи, потом вторую. Путь давался тяжело, почти непосильно, как если бы она решила выдернуть сорняк, но его корни жадно вгрызлись в мать-почву.

Как только ей показалось, что идти стало легче, а земля стала твёрже, путь преградил крест, обрамленный кругом, но Василиса уже не видела ничего, кроме розблеска кристаллических звёзд в воде.

Она выжала последние силы и рванула вперёд, подхватываемая гулким ветром. Ступни увязали в верхнем слое земли, прилипали и противно чавкали. Но ветры были сильнее, их мускулы обхватили Василису любовным объятьем, и она взлетела по-настоящему. Вмиг оказалась у воды. Припала к отражению луны и с неистовой жаждой начала черпать ладонями воду.

Пока пила, хохотала истошно, захлебываясь собственным всесильем. Во рту у неё полоскала ледяная, мёртвая водица, и там же поблескивали звёзды. Их было так много, что Василиса даже перепугалась, что не успеет выпить их все. Она хватала одну за другой быстро и сволочно. Если бы видела мать, если бы видел Он…

Не поспевая за отблеском отражений, Василиса начала захлёбываться. Она задыхалась и отхаркивала воду, выплёвывала заветные звёзды-блестяшки. Стоило ей остановиться, чтобы отдышаться, как звёзды уплывали обратно на свои заученные места близ Млечного. Василиса заторопилась сильнее, роняя всё больше звёзд, захватывая уже и старые и новые.

Перед глазами рябило, в ушах стучало, в горле хлюпала вода, в лёгких клубилась смерть. Успеть бы схватить все… Успеть бы… Успеть… Она нырнула в звёзды с головой и только тогда насытилась. А потом отяжелела, утомлённая и разомлевшая. Её вот-вот должно было унести вместе с потоком пятиконечных звёзд, погруженных в воду своим отражением. И она с умилением ждала, когда её унесёт прочь, ввысь…

Чьи-то сильные руки-клещи ухватили её за горло и потащили наверх. Василиса начала барахтаться, но слишком слабо, чтобы оказать сопротивление.

Её вытянули утопленники – упыри со светящимися глазами. Она захлёбывалась и пыталась утянуть их вниз, но их было слишком много, и они были слишком настойчивы, как религиозные фанатики.

Ей хотелось требовательно кричать «отпустите!», но из горла вылетало только несуразное клокотание. Такое же, как у этих упырей в разорванных истлевших робах. Она стала такой же утопленницей, своей в царстве горемык, гнавшихся за отражением звёзд. Чего она и боялась всегда.

Они облепили её и начали рвать одежду на ней, и тянуть её за руки, расходясь по всем сторонам света. Волшебный звон сопровождал их, точно песнь любящей матери, провожающей сыновей на войну.

Игорь тряс её больно и болезненно, до ломоты костей.

– Ну, давай же, Васютка! – страшно кричал он.

В ушах загремело, Василиса согнулась и поняла, что стояла посреди узкого родника. Он шумел перекатами, словно перебирая клавишами, пристыжено и тихо. Точно извинялся, что завел её сюда.

– Ты что же это? – голос у Игоря осип. Точно так же осип, как когда-то давно после смерти матери. Но сегодня никто же не умер?

– Не знаю, – честно промолвила Василиса, сбитая с толку. Опершись о брата, пришибленная и растерянная, вышла на бережок. – Не знаю, как это случилось. Лунатила… наверное.

В детстве она часто лунатила. Особенно, когда мама скончалась. После таких сомнамбулических снов память чистилась и стачивалась, как карандаш. Старое забывалось, уходило в остывшее прошлое. И сейчас случилось то же самое. Василиса словно обновилась, омывшись в источнике. Новая жизнь, или на худой конец, новая глава?..

Затухал протяжный день, высветленный уходящим солнцем. «Комоедица», – все еще звал Он…

***

Беззвучно улыбалась полноликая луна, и тень её улыбки охватывала всю ширь Тупиков. Посапывал спящий деревенский мирок, сторожимый чуткими сверчками-часовыми. Застенчиво барабанила басонная фабрика, скрывая тихую ругань расходившихся рабочих.

В доме Пантелеймоновых никто не спал. Вся округа соседей собралась у них, поэтому только в доме Пантелеймоновых горел очаг.

– Ну, это уж дурь всамделишная,– доказывала Пантелеймониха, председательствуя за столом. – Еси уж так смотреть, то у нас все плохое от чужестранщины идет. И неурожаи, и засухи, и шибко языкастое поколение, и что Федька шибко любит девчонок в степь таскать…

Дружный хохот взорвался за столом, разрушив приречную тишь. Василиса поморщилась. Она сидела понурая и тусклая, как выгоревшая лампада. В ладонях у неё умещалась миниатюрная чашка с домашним сливовым вином Пантелеймоновых. Сладко-бездушным, далеко уносящим вином. «Вот и причастились», – думала Василиса, разглядывая захмелевшие, блестевшие, как стёклышки, глазёнки соседей. Даже Игорь будто повеселел. С вызовом смотрел на Сашку Раздобрейко, известного своими радикальными политическими идеями и жарко разоблачавшего бюрократию.

– Дурь всамделишная – верить, что река сама себя истощает, – серьезно отвечал Раздобрейко, складывая мясистые маслобойные руки на животе. – А то, что соседи перенимают что-то друг у друга, и не только одежонку, это – факт!

– Ой, только не гунди со своими фактами, в самом деле, – Пантелеймониха зычно хлюпнула, отпив из гранёного стакана.

– Давайте к первому вопросу, – уместно напомнил седобородый Борода, хлипкий старичишка, один из немногих старожил Тупиков, редкий гость уличанских застолий. – Игорь Петрович, друг-сынушка, уж просвяти, как дальше идтить – оставим всё как есть, или бороться будем?

– Не оставим как есть, но бороться… – Игорь замолчал и отвернулся. – Если хотите бороться, то предлагайте методы, а не самоуправствуйте. Что такое давеча рабочие нашли? Чья идея со столбом-тотемом?

Только мошка жалобно запищала. Остальные заговорщически переглядывались, но хранили молчание как зеницу ока.

– Ну, что такое? Как в детском саду будем возиться? Или напакостивший сам выйдет и признается?

– Ты, Петрович, не усердствуй. Скажи на милость, чаго да как, да к чему? Об чем речь ведёшь? – предложил Борода, расплываясь в складчатой улыбке.

– Давайте так зачну. Есть тут, кто в сказки да басенки верит? Да в курганы поднебесные да в цариц Медных гор?

Мошка повысила писк на полтона.

– Ага, оно и видно. Все такие Фомы неверующие, а какую-то паршивую угрозу про духов леса решили нашим гостям подсунуть? Прихожу я накануне пожарца к застройщикам. Они мне показывают у дуба тотемище в пять аршинов высотой. И спрашивают, рубить иль нет? Что отвечать, не знаю, вижу эту штуковину впервые. И только трактор наехал на вашу игрушку, как пошел дым. Неслучайно это всё.

– Всамделишно, – озадаченно заключила Пантелеймониха. – На меня, Игорь, не смотри. Ты знаешь, я всеми днями и ночами дома, у дома и в доме. Где дом, там я, как курица-наседка.

Игорь окинул остальных подозрительным взглядом. Все поёжились, как если бы он их крапивой хватанул.

– Ну, ты полегче, Петрович. Тут все люди старые, бывалые, игрушками не балуются. Вещи ты интересные сказываешь, да только исстари ребячьи. Кто б из стариков занялся таким, только чтоб кого-то пугать? Ты у молодых спрашивай.

Игорь, как ищейка, быстро и расторопно повернул голову к ребятам за другим столом. Туда, где сидел молодняк, как бы отсаженный от старых дремучих яблонь.

– Дело-то, оно забавное. – Раздобрейко почесал плечо. – Только сомнительно, что кто-то признается. Ясно, что молодые, а они, известно, признаваться не любят. Всё отрицают, кивают, и молчат. Типа «мы так больше не будем». А дело забавное.

– Какая тут забава, – ощерилась Пантелеймониха. – Вандализм! За такое пороть до костей! Чужое не чужое, нравится – не нравится, а такой дребеденью пусть дураки и бусурмане пустоголовые занимаются, а у нас люди…

– Благоразумные и широкодушные, – помог Борода.

– Всамделишно, мелких мерзавцев найти, отчитать и девятельность их пересечь! – Пантелеймониха разве что не плевалась, задорно и зазорно коверкая слова.

– Найду. Уж всем, что есть, клянусь, найду виновников, – заверил Игорь и замолк.

Дружно, как по команде, все замкнули рты и поддались тишине. Василисе показалось, что одна, какая-то приглушённая, запретная идея сцепила цепью соседей за столом. Сама она сидела на лавочке у дома, аккурат позади курятника, поэтому многие слова долетали вперемешку с авторитетным кудахтаньем несушек.

За столом грохнуло, и все так же дружно приложились к стаканам. Василиса уткнулась в чашку и её орнамент.

– Тяжко иногда понять – г’рустно тобе или весело, панна. – Яша, приободренный и неизменно говорливый, сел рядом, на край шаткой скамейки. Она и не заметила, когда он объявился на «собрании». – Тобе дюже противно г’лядеть, как пьют друг’ие?

Василиса слегка сжала чашку. Ей тоже хотелось сидеть за общим столом и быть частью доброго содружества. Но только не с этими людьми.

– Видишь этот узор? – Василиса подняла чашку к слабому свету лампы-плетёнки на столе. В центре, на боку чашки, была изображена восьмиконечная звезда с точкой в центре. – Этот знак – Алатырь. Он был почитаем у древних славян и заключал в себе весь солнечный свет и весь мир. А сейчас просто рисунок на чашке, и никто не знает его историю.

– Ты большая сказочница, панна.

– Не веришь?

– Тобе верю. А сказки… разные видумувати можно. Потом друг’ой подхватит, и третий, и дальше. И не знаешь: правда то, что ты говоришь, или выдумка.

– Тогда что же он значит, этот знак?

Яша взял черепок, с учтивым вниманием осмотрел.

– Цветок степной. Это белый корень8. У него тож лепестки такие острые, как у звезды концы. А сказку любую припишем… Слушай вот одну. Энтот цветок сорвал молодчик. Он так кохал свою любимку, шо не мог’ ни спать, ни есть. А она была жестокой и хлопца не кохала. И тада хлопчик видумувати заколдовать ее. Он ушел в поле. Нашёл белый корень, любимый цветок его любимки. И стал читать чудесные слова. Но так сильна его любовь была, шо цветок загорелся ярким пламенем и сгорел. А хлопец вместе с ним.

– Сгорел от любви, – скучающе закончила Василиса. – Сам ты сказочник. И это у тебя сказка, а у меня история.

– А хто ведает, как оно бывалочи по правде?

– Так то, что я говорю, факт. Его уже доказали, раскопки для этого проводили, переводили со старославянского и много другого. А ты просто сочинил на раз-два.

– Почем ты ведуешь, шо они, твои историки, эти факты не сочинили? То-то и оно, шо один скажет, второй поверит, и вместе уже несут свою околесицу по миру.

Василиса вздохнула, втянула носом запах стойкой приречной прели. Что толку спорить с ветром? Или с вертопрахом?

– Ты, панна, навроде умнохонькая, – улыбка, сверкающая, как вострый месяц, озарила его лицо, – умнохонькая, как Василисая Премудрая, а простых истин понять не можешь.

– Каких это истин?

– А таких, которые я в сказку положил. – Он поднялся и самодовольно подвалил к столу.

Василисе захотелось пугливо, как белочке, закрыть уши ладонями, не слышать суетного гула. Вместо этого слиться с животрепещущей раздольной тишью, крадущейся со стороны леса. В гнилой чащобе просыпалась благородная ночная зверина, в ночной деревне просыпалась гнилая гульба.

– А давайте играть, девчата! – У Зины Мурзиной имелась привычка заводить народец на «уличанских сходках». Делала она это бойко и задорно, как закоренелая пионерка. Хотя было ей слегка за тридцать.

– Какие тебе игры, девка! – трясущейся рукой махнул Борода. – Спать уж пора. А сурьезные люди дела обсуждають.

– Да вы обсуждайте, дедушка, мы же мешаться не будем.

– Какие игры-то будуть? – сурово переспросил Борода.

– Хорошие игры. Современные. «Крокодил» там…

– Тьфу, – брезгливо огрызнулся дед. – Ты давай наши игры вспомни. Шибчей весело будеть. Про Яшу знаись? – и бросил в Яшу прищур хитрых глаз. Зинка рассмеялась и вмиг раскраснелась, как поджаренный пирожок.

– Знаем, знаем такую. – Зинка засуетилась, завихляла широким кобыльим задом, поставила табурет промеж столов и поманила Яшу пухлым пальцем.

Яша быстро сорвался с места, как если б Зинкин указательный был обмазан мёдом и салом. Поманенные весельем, сбежались и другие девки. Василиса сглотнула противный ком.

И сменила Ноеминь имя на Мару…

Словно пчелы вокруг цветка, завели бабоньки-бабочки дружный хоровод и нестройный хор.

– Сиди-сиди, Яша, под ореховым кустом,

Грызи-грызи, Яша, орешки каленые, милою дарёные.

Чок-чок, пятачок, вставай, Яша, дурачок.

– Жениться хочу! – громко отвечал Яша. Хор запел:

– Где твоя невеста, в чём она одета?

Как её зовут? И откуда привезут?

Может, привиделось Василисе, но Яша ощерился, и скользкий, как у змея, взгляд его пополз по плавным девичьим округлостям, хотя по правилам он должен был держать веки прикрытыми, чтобы не видеть избранницу.

– Кушай тюрю, Яша,

молочка-то нет.

Где коровка наша?

– Сдали в сельсовет, – тихо прибавил Игорь.

Процесс выбора «невесты» как будто затянулся, и даже бронзовка, жужжавшая за кустом, застопорилась и где-то села, с интересом наблюдая.

– Где твоя невеста, в чём она одета?

Как её зовут? И откуда привезут?

Яша вытянул руки, улыбаясь плавленой улыбкой влюблённого, как будто манну небесную ловить вздумал.

– Вот она! – и растолкав девчат, указал на Василису. – Бушь моей невестой, панна?

– Васька даже не играет! – сердито цокнула Зинка.

– Мала честь – с тобою игры весть, – скучающе протянула Василиса. Внутренности приятно пылали от утешенного самолюбия. В то же время неверный стыд окатил сердце.