Кумир

Прорабчик даже сник, ссутулился. Был отважный, стал неважный. Оживленные огни в его глазах померкли, и осталась одна сизая муть.

– Ничего, решим, – под нос, обращаясь к мыскам своих дорогих туфель, буркнул прорабчик. Жалко его стало. Ворон милосердно перхнул.

Вслед, как по заказу, зарядило птичьим помётом по лацкану прорабчикового пиджака. Вмиг вышел он из оцепенения, весь пошёл мелкой дрожью, как обмокший кошак.

– Да что же это?! – риторически просипел прорабчик, брезгливо и опасливо разглядывая грязно-зелёное пятно, а затем снимая пиджак.

– Ох, не к добру это, – издевательски напророчил Игорь Петрович, схлопотав перепуганный взгляд от прорабчика. – Да вы не берите на свой счёт, тут место такое гадливое, все время гадют да гадют. Так и ходим по дорожке тутошней – прикрывая голову, чё бы ни попало.

Будь возможно такое, зенки прорабчика точно из глазниц вылезли бы – так сильно округлились от испуга. Тут же вскинулся он и диким рябчиком упорхнул под навес сельсовета, озираясь, точно в ожидании, когда геенна огненная грянет.

– Вы заявление будете подавать? – разбавил участковый.

– Нет, – уверенно отрезал рябчик-прорабчик. – Сами займемся этим, чем доверять всяким… – оборвал на полуслове, вовремя опомнившись.

– Пройдемте внутрь, подпишете бумаги.

– Какие? – с острой подозрительностью прищурился.

–А вот, пожалста. – У участкового всё всегда под рукой – нужная бумажка, кобура и должностная честь в избытке.

– Абсурд какой-то понаписан здесь. – Прорабчик был сбит с толку, его полные щёки надулись и колыхались, готовые взорваться бранным кудахтаньем. Ну, точно рябчик. Видал Игорь Петрович птицу рябчика в лесу, вот такого же дутого, нахохлившегося и грузного от тяжелого самомнения.

В выражении участкового Игорь Петрович разглядел утомление.

Они уже стояли в председательском кабинете, и мысль о наливке, плохо запрятанной за древним сервантом, не давала покоя Игорю Петровичу. Всё мерещился запах спирта и клюквы. Будь она неладная, клюква самобранная!

– Тут у вас в протоколе выставлено всё так, как будто и не было никакого дыма, и что бригада строительная виновата во всём, – возмущался рябчик-прорабчик.

– Так надо, чтобы дело не заводить. И вы не виноваты, и мы как бы ни при чем. – Участковый ткнул пальцем внизу протокола, где нужно было расписаться.

– Ну и порядки, – гневный росчерк поставил конец всей заварушке.

– Да не волнуйтесь вы, товарищ прораб, – сладенько-еденько пел Игорь Петрович, – никуда ваша стройка не денется.

– Прораб? – Лицо рябчика позеленело, глазищи снова округлились, как грибные шапки после дождя. – Какой я вам прораб? Я эксперт по организации строительства! Имейте хоть каплю уважения к тем, кто выше по званию.

Пока рябчик что-то кому-то упорно доказывал и указывал, Игорь Петрович упрямо тянулся мыслью к наливке.

Желтая, вымоченная в уходящих лучах, пыль оседала на облупленный подоконник. Густел за окном чернено-смолистый лес, стрекотала там дикая жизнь.

– Это что еще за издевательство такое? – Лицо рябчика побагровело, прожилки на висках вспучились. Как по наущению, все трое уставились на лакированные ботинки прораба. Домовая мышь жалась к глянцевитому мысику, как к плотику посреди моря.

Прораб пытал её натуженным взглядом выпученных глаз.

– А ну, брысь, гадина гадливая! – взорвался он тонким голосом. Не менее жутким писком разразилась мышь, скидываемая брезгливым махом ноги.

Игорь Петрович ощущал, как лёгкие лопаются от смеха, и через силу сдерживал себя. «Гадина гадливая» оставила память о себе в виде не менее гадкого помёта на вычищенной обуви рябчика. Выражение у того было плаксивое, глаз дергался, и будь он в возрасте, так точно удар хватил бы.

– Счастливым до скончания веков будете, – утешил Игорь Петрович, уперев руки в боки, чтобы сдержать истерический хохот.

– Черт знает что, – несчастно буркнул рябчик, раздражённо теребя в руках перепачканный пометом пиджак и усиленно что-то ища в его карманах.

Рукастый участковый и на этот раз вовремя нашёлся – точно ловкий фокусник вытащил невесть откуда носовой платок и подал прорабу.

– Я вроде все бумаги подписал, господа, – отряхнувшись, рапортовал рябчик, будто от стыда пряча дутую шею за воротником, – можете идти.

– Благодарю, но кабинет мой вы вроде ещё не выкупили, – спокойно ответил Игорь Петрович, подмечая, как крепко сжались челюсти участкового. – Так что можете сами идти.

– Сегодня я созвонюсь с директором, – заговаривал зубы рябчик, – а завтра утром приедет начальник смены и сообщит, какие действия наша фирма примет дальше, и какие потребуются от вас – для содействия. Согласно договору.

Игорь Петрович, как прикованный, последовал за ним, изнемогая от желания вымести сор – чужака – из избы.

Снаружи воздух показался каким-то тухлым, испорченным присутствием чужеродного элемента. Игорь Петрович поморщился, хотя чужеродный элемент, даже обгаженный, продолжал пахнуть одеколоном.

Всё-таки зря участковый прогнул рябчика не подавать заявление, так бы можно было лес спасти или хотя бы отсрочить гибель. Всё было бессмысленно напрасным.

Воздух дребезжал от мушиного жужжания. Крупная мастистая цокотуха незаметно села на плечо рябчика и потерла лапки. «Верно села, подруга, на том самом сидишь». Нежное злорадство щемило сердце председателя.

Всё тот же неестественно дружелюбный ворон кособочился на штакетнике. Его звучное гарканье напугало рябчика и заставило отшатнуться как от силы нечистой. Муха, недовольно журча, взвилась вверх, но тут же вернулась с подругой побольше и посмачней.

– Всего доброго, – бросил прорабчик. Деловито зашуршали его туфли по гравию. Третья и четвертая – Игорь Петрович считал – мухи, как осенние листья, падали на плечи рябчика по пути к черной иномарке. Он недовольно отмахивался, но мухи зловредно и назойливо возвращались, росли на глазах числом.

Игорь Петрович сам не заметил, как и откуда привалила целая армия точечно крылатых телец. Нельзя было уже различить ту самую, заводилу-муху, первой севшую на прораба. Непрерывное жужжанье разлилось по округе, заглушило игривый ветер и говор полей.

– Что же это? За что? – обессилено кричал рябчик, безуспешно отбиваясь от мушиного галдежа. Он отмахивался пиджаком, как щитом, но враг был неумолим и непобедим. Страшное зрелище, до смешного страшное.

Бесновато метался средь ветвей лиственницы ворон. Крик его отдавался в ушах Игоря Петровича неясным ликованием. «Так его! Так!»

В конце концов, мух стало так много, что за ними невидно было прораба. Он уже и пританцовывал, как будто они его кусали за пятую точку – до чего брезгливость довела.

– За что? За что? – униженно пищал добиваемый враг. Мухи отвечали грозным жужжанием. Рябчик дошёл до крайности – бросил им на заклание дорогущий пиджак, а сам упал на колени и, безуспешно прикрывая голову, завыл. За весь день председатель не видел ничего более удивительного и удовлетворительного. Тяга к сигарете и наливке отпустила.

Со смесью изумления и ужаса участковый вытянул рот в букву «о».

– Михаил Степаныч, закройте рот, муха залетит, – назидательно прикончил Игорь Петрович.

Ящерова невеста

И увидела богородица мучающихся в аду, и было тут множество мужей и жен, и вопили они. И спросила благодатная архистратига: «Кто это такие?» И ответил архистратиг: «Это те, кто не веровали в отца и сына и святого духа, забыли бога и веровали в то, что сотворил нам бог для трудов наших, прозвав это богами: солнце и месяц, землю и воду, и зверей и гадов; все это те люди сделали из камней, – Траяна, Хорса, Велеса, Перуна в богов превратили, и были одержимы злым бесом, и веровали, и до сих пор во мраке злом находятся, потому здесь так мучаются».

(«Хождение Богородицы по мукам»)

Пепел медленно осел, загрязнил светлый девственный известняк. Пусть. Всё равно никто не узнает. И даже Он…

Василиса шустро потушила сигарету, вглядываясь в табачный след на камне. Не дай Боже увидит кто из соседей. Зашепчется люд, загудит деревня слухами, а там глядишь и до Него дойдёт… Здесь-то её невидно, никому невидно, никакому белому или черному свету.

Из разбитого, измызганного окна были видны северный кусок деревни внизу и сосны на косогоре.

Здесь, в церковном приделе, пахло травой и мочой – из-за частого пребывания молодёжи. Место всё-таки заброшенное, хоть и освящённое… Но Василисе с высокой колокольни было плевать, чем пахло, и плевать, что она ходила сюда курить… Нет, в последнем случае не плевать.

Она стыдливо глянула на лик Спаса нерукотворного, запрятанный в барабане церковного купола. Изображение истёрлось, поблекло, но глаза точили укором непреклонно и безжалостно.

Василиса одёрнулась, смахнула пылинки со строгой юбки, поправила и без того ровный пучок волос. По старинке она была вооружена только закрытым костюмом и непреступным взглядом – всё, как мама завещала и преподавательский этикет велел.

Иконостас лежал скособоченный, разобранный, поруганный, точно зверем подранный: рваные, нечеловечьи следы остались на образах, содрана была краска.

Василиса засеменила к притвору, стараясь не смотреть в сторону алтаря. Там на Царских вратах было нацарапано взволнованной ручонкой «говеть = гореть». Её детской ручонкой. Давно это было, тысячу и ещё сто жизней назад. Невесть какого божка она тогда из себя воображала, и только спустя годы совестно стало.

Церквёнка была старая, ветхая, исторически ценная, но едва ли сельсовет или администрация думали заняться её реконструкцией. Оттого и молодые, не сильно стесняясь, облюбовали её для своих игрищ, заполонили сорными бутылками. Казалось, за всё время существования церковь так и не использовалась по назначению. Лишь одарённая любознательностью верхушка села знала историю.

Построен храм был – аж! – в XVIII веке на территории дворянской усадьбы, на восточном холме близ села. Да только барская воля решила иначе и превратила церковь сначала в театр, потом в господский дом помещика. Потомки, было дело, спохватились, открестились от греха и вернули храму его назначение, перестроили, обновили. Но где-то с начала прошлой эпохи вплоть до сороковых годов церковь имела сан избы-читальни, а затем клуба. Там уж война вступилась, напомнила, для чего нужна церковь. Отстроили её, обновили, клиром заселили. Да только вначале 90-ых голодающие местные разграбили храм, обнесли, разобрали колокола, и больше не трезвонил набат.

Василиса и не помнила, чтобы кто из сельчан ходил сюда за божьим советом или отпущением. Один из помещиков, владевший церковью, усадьбой и доселе работающей фабрикой, вырастил у церквёнки насаждение лип. И сейчас, в пору цветения, было здесь сладко-сладко, медовой негой напилась местность. Но Василиса задыхалась: дребезжало где-то в лёгких желание выкурить ещё…

Она не спускалась, а почти бежала прочь от церкви по обломанным ступенькам вниз по холму.

Отсюда до школы недалеко было. Пешком – минут десять. Хватит, чтобы согнать запах табака и духовного разложения. Так вдруг передёрнуло, что тонкий каблук сиротливо скрипнул и чуть не отломился. Только дураку взбредёт таскаться по полянам да заброшенкам на каблуках. Дураку и ей.

Июль задавался жаркий и тяжёлый, деревня Тупики оказалась словно под душным, вонючим мешком. Другой бы оделся полегче, посвободнее. Но не Василиса. Чёрные пиджак и юбка в классическую белую полоску. Ей иногда эти полоски мерещились змеями или ящерами. Но лишь иногда.

По грунтовой дороге у холма с церковью катился щебень, оседая на недавно вычищенных туфлях.

По правую руку разлегся сытно-упитанный бок деревеньки: резные наличники один другого пышней, палисадники с крашеными заборчиками. Все как на подбор. Такое только с южной стороны Тупиков, а ближе к речке, к северной стороне, мало кого заботило благоустройство, там попрактичней и постарее люд обитал.

Звонко цокнуло копыто, обнесло дорогу пылью: отурил на своем гнедом жеребчике Яшка, местный жидюга, самый рвачистый из рвачей. Хуже Лота, отнявшего у Авраама половину имущества, вёл он себя. На вкус Василисы шибко хлыщеватый хлюст. Однако ж красивый, змеина сякой.

Пока все деревенские ловили рыбу в Тупиковой речке без особого успеха, Яша каким-то образом наяривал крупный улов. Казалось, в их речушке, обмелевшей и илистой, нечего ловить, кроме водоросля да удручения, но Яшка доказывал обратное. Будто договорился с чертом каким и так орудовал самоловом, что ясно было: не истомилась, не издохла ещё рыбина в мелководье. И хоть лес их был организован как охотничий заповедник, но Яша и тут умудрялся браконьерствовать. Ладно бы один, но поговаривали, что лапу на местное зверьё положил и участковый. И так они вроде бы спелись вдвоём, что никакой охотнадзор не страшен им был: прикрывались «специальными» операциями полиции.

Отец Яши был украинец, и почти всё детство Яша провёл на Украине. Только мать русская была и после смерти мужа как-то подсуетилась, забрала сына или навроде того. Соль в том была, что Яша, сколько ни жил в Тупиках, так и не обрусел, сыпал взрывным «г».

– Здорова, панна. – Яша пружинисто опрокинул ногу через седло, спрыгнул, обдав Василису смесью пота и пыли. – Шо це в домишке твоем делаца? Шо дела твои?

Сильный акцент его непременно отдавался у Василисы учительским желаньицем хватануть по губам линейкой или строгим нареканием по ушам. Но линейки под рукой никогда не оказывалось, а язык не поворачивался сказать лишнего.

– Какого надобна молчишь? – взыскательно сверкнули его черемуховые глазёнки.

– Варнак ты. Чего с варнаком мусолить?

– Об житье. Я с пожни иду. – Как в доказательство, с его грязной ручищи спрыгнул колосок сена. – Почали мы зирнофку5. Хорошо пойдёт, скотина сыта будет.

Василиса промолчала, хотя едкие слова так и рвались наружу, для успокоения она мысленно пересчитала апостолов.

– Эх, панна, нелюдима ты. Знаешь об том?

«О святой, верховный апостол Павел!»

– А хучь нелюдима, так любо красива, – продолжил Яша и провёл ладонью по рыжеватой щетине.

Дело известное – её одну в деревне со слабым воздыханием и полыхающей надеждой называл он важно и иноречно «панна». Не «Эй, Силиса!», как привыкли местные. Сама только Василиса не знала, что больше это «панна» пробуждало внутри – блудливый пожар или пристыженный холод.

Губы Яши растянулись в самодовольной лыбе, лоснясь и блестя на солнце, как налитые ягоды.

– Мужа тобе надобно. Храсивого, рухастого и мозг’лявого. Знаешь таког’о? Не знаешь, ага. А я знаю. – И выпятил грудь, как герой войны на параде. – И тобе, панна, гоже знать. Вот он, всем мужам муж.

– Как нужен будет неочесливый варнак, так и жди, призову.

Яша насупился.

– Я может, и варнак, да всяко лучше варнаком быть, чем дармоедкой.

– Это я-то дармовщиной живу?!

– Так не я ж. Тобе ж на роду учителкой быть. А все учителя ток и знают, шо живут с кармана ученей и ребятишкиных родаков. Срамно, панна, срамно.

– Чего же тогда повадился за дармоедкой бегать?

– А вот кохаю я дармоедок.

Конь согласно фыркнул. Василиса промолчала. Жара наливала жгучая, катила пот по вискам.

«Помоги нам и удержи нас от потопления во страстях…»

– Ты не катай злобу, панна. Подь ко мне вечером щуку отведать. Вкусная щука, нахлыстом сорвал.

– А панны щук не едят, они стерлядь любят.

Яша хохотнул, пригладил ус:

– Так панны примеру земляков следуют, блюдут мир на селе. Сег’одня земляки соберутся у бабки Пантелеймоновны. Как жо их мирить без тобе? Так шо приходи, дюже рад буду.

Василиса кашлянула, прочистила горло для отказа, но тут конь так сильно дёрнул хвостом, хватанув её по причинному месту, что Василиса подпрыгнула. Яша потешно захохотал.

– Вишь, вот и Рябчик мой не примет отказу. – Яша ушёл вперед, покручивая ус, ведя под узды старого, но еще ретивого конягу Рябчика.

«…Запрети всем врагам, борющим меня, и сотвори их как овец, и смири их злобные сердца…»

Василиса упорно смотрела в спину Яше, сверлила молитвой нечестивую его душонку. Он споткнулся, разжал узды и полетел, рассекая густо взлетевшую пыль. Рябчик смиренно и равнодушно глядел, как он распластался на дороге. Василиса предостерегла себя от дурной усмешки и молча ушла вперед, ловя краем уха грязную брань.

Слова Яшкины о том, что вся деревня вечером соберется, преследовали её до самой школы. Не зря народ собирается, не просто поболтать. Дела творятся и молву за собой тащат. Будут обсуждать застройку Тупикового леса, пить за отваждение городских нехристей и их исподних машин. И дара Божьего не надо, чтобы предсказать это. Ну да пусть, пусть.

Школа их, маленькая, кирпичом выложенная, была двухэтажная и такая уютно-одомашненная в посадках тополя, таинственная в покрывале застывшего пуха. Стояла школа у окраины Тупиков, поближе к дороге в соседнее село.

В дверях, обновленных, помытых, вычищенных от ржавчины, буйствовал запах солярки. Верный знак, что охранник на месте.

Одинокий холл: стены – больничного зелёного оттенка, пара заново прилаженных скамеек да нестираемые, но истёртые советские плакаты. Каждый – как на подбор – провокационный и нравоучительный. Как то: «Баловали с детства сына: «Ах, как мил, умён, пригож!» – Вот и выросла дубина… Что посеешь, то пожнёшь!»

Родители из года в год требовали что-нибудь сделать с этими плакатами, всё на какой-то мифический ремонт сбрасывались. Только ни ремонтом, ни плакатами никто так и не собирался заниматься, и родители сами с усердным пылом оттирали престарелые надписи и картинки. Только те, словно бы в назидание, вросли в штукатурку, и как ни мусолили щётки – избавиться от советщины не могли.

Охранник посмеивался, мол, никогда не найдётся мужик, который купит краски да замалюет такую «гадкую моральщину», сам-то он этим ни в жизнь не займётся. Оно и верно, что «гадкую»: нравственность сильнее глаз режет, чем непотребство. Пять лет преподавания дали ей это знать сполна.

В кабинете директрисы, как всегда, было тепло и надушено. Настоящий рай цветочника: на подоконнике герань раскачивала увесистыми головками, рядышком засела узколистая традесканция, бледная и серая на фоне жгучих звёзд соседки пуантесии. В углу сбоку от шкафа вился мастистый папоротник.

Очкастая сухопарая старушонка с густо-седым облаком волос терялась посреди всего этого великолепия за простеньким буковым столом.

– Как же это вы умудрились, Василиса Петровна? – с ходу начала Гертруда Парамоновна. Василиса внутренне напряглась. – Отработка в самом разгаре, а вы не у дел. Все учителя задействованы, но в этом году лодырничать нежданно-негаданно порешили вы да Пузочёсов. Волшебное у нас, что ли, лето?

– Я и не думала отлынивать, Гертруда Парамоновна. – Василиса выдержала форменную паузу. – Дети отлично без меня справляются. Мне только направить их достаточно, а дальше – всё сами. Не маленькие, восьмой класс уже.

–Так и вы не маленькая, Василиса Петровна. Что мне, каждый раз вам об обязанностях напоминать? У школят явка на отработку строго обязательная, и у вас так же.

– Если дело только в этом, я всё сделаю и приду завтра. Но показатели говорят сами за себя. Эффективнее детям раздать обязанности, полномочия и дать самим распоряжаться собой.

– Ох, и навернула. Лучше б также активно приходила и работала, как с языком чешешь. – Старушка ощупала морщинистый лоб. – И как это ты, позволь дознать, выпытала, что эффективность работы у них выше, когда тебя нет?

– Больше вспахано площади. Вместо трех соток – пять.

– Ну, задавила-задавила. Хороша на подсчёт.

– Инновации в воспитании. Работают отменно. – Василиса улыбнулась.

– Инновации… Да чтоб ваши инновации… – Два серых глаза злобно стрельнули в Василису. – Вон что ваши инновации творят. – Она кивнула в сторону окна.

За еловой границей полыхал грохот, ревели машины, клокотала техника. Шум стоял такой, будто опять Содом и Гоморру рушил гнев божий.

Плотное облако бурой пыли стояло над лесом, там, куда забрались городские строилы. «Не будет леса», – трещали тупиковцы по всей деревне, и из их домов веяло выпотрошенным отчаянием.

– Почто неймётся им? – Нос директрисы возмущенно сморщился и стал похож на старый гриб. – Почто так припекли они к нашей деревне?

– Выгодно им тут, – ответила Василиса. – У нас тут усадьба, церковь, места исторические, и если их подчистить, для туристов интересные. И фабрика у нас под боком, значит, можно продолжить.

– Чего продолжить?

– Разложение, урбанизацию, прогресс промышленности. Называйте, как хотите.

– В страшенное время живём, Василиса.

– Не страшнее, чем раньше.

Василиса хотела бы сказать больше, но заставила себя смолкнуть. Её мысли не понравились бы консервативной Гертруде Парамоновне, ведь Василиса в гроб готова была лечь, только бы посмотреть, как тракторы утрамбуют не только леса, но и всю их деревеньку. Тогда всем придётся уехать. Тогда у Василисы найдётся движущая причина сбежать из этой гиблой бездыханной глуши…

Василиса осеклась в собственных рассуждениях. Как могла она так думать о месте, где родилась и выросла? Он этого не простит…

Холодная пустота обняла всё тело. Захотелось курить – согнать мертвый мороз жаром. Кто бы знал, какой манной небесной может быть всего одна сигарета.

Из школы Василиса выходила, когда солнце уже катилось к западу. У школьной ограды стояли Жигули брата. Василиса заранее попросила Игоря забрать её из школы.

Авто – старенькое, как мир, ещё отцом купленное – дробно гукнуло, пока Василиса садилась на переднее сиденье. Поехали молча. Оба задумавшиеся, пришибленные какой-то одинокой, но сильной мыслью. Игорь супился, и его горбинка над носом стала похожа на пик горы. Ему было ровно пятьдесят лет, ровно на двадцать больше, чем ей. Нескромная разница, но иной раз и незаметная из-за их одинаково суженых соколих глазах и жёстких русых волос.

– Прораб приезжал, – заговорил Игорь. – Обвинял меня в поджоге.

Василиса не ответила, знала, что продолжение последует само:

– Рубят лес они, уничтожают тоже они, а я как председатель якобы пособляю анархии и чиню больше всех вреда. А прорабу смешно.

После того как строительная компания выкупила лесной участок близ деревни, после того как начала рубить и смахивать деревья, лес вдруг загорелся. Загорелся, когда там находились рабочие из компании. Пожарные уверяли, что то воспламенились торфяники, взрытые техникой застройщиков. Застройщики уверяли, что виноват председатель сельсовета. Игорь Петрович Непокорнев. Её брат. Забавно выходило.

– Ладно, хоть участковый рядом был. Встал на мою сторону, прораба урезонил. Хотя беседа вышла интереснейшая.

У Василисы почему-то вырастали перед внутренним взором Давид и Голиаф. И хотелось надеяться, что все они, тупиковцы, выйдут Давидами из нечестного сражения с исполином Голиафом-застройщиком. Но ведь надо быть реалистами…

– Поедем-ка в лес, – заключил Игорь в своей председательской манере, не терпящей возражений.

Василиса удивилась, но не стала ни выяснять, ни выпытывать. Всё, что нужно, брат сам скажет.

– Сейчас почти шесть, рабочие вот-вот уйдут, и мы пройдём свободно. Напоследок. Да к тому же… Странное там чой-то ладится. Вот придёшь, сама учуешь. Как будто сам лес обороняется.

Зыбкая дрожь прошла по телу, но Василиса не подала виду.

В лесу сквозь рябые кроны деревьев солнце казалось жерновом. Таким грузным и неровным, что как ни силься – ни за что не сорвать с неба. Но так Василисе казалось раньше. Теперь хоть и пыталась фантазировать, но видела только жёлто-песчаный комок. Похожий на тот, что встал в горле.

По вечерам Тупиковый лесок особенно ощутимо обрастал запахами влажной коры, сосны, дуба. Где-то – словно над самым ухом – щёлкала клювом сипуха. Нагло покрикивали зяблики, перебиваемые тихим звоном корольков. На окраине лес именно таким, дружелюбным, был, а вот дальше – неизведанная, покрытая мглистой тайной чащоба, где частенько пропадал народ.

Жигули притормозили у границы облесения6. В лучах солнца вспаханный грунт казался горячей магмой.

Вместе с братом они разулись. По старой указке отца верили, что так земля лучше чувствуется, что её силу можно впитать. К тому же здесь всегда было мягко – почва приятно-тёплая, как мякиш.

– И не скажешь, чтобы горело что… – Игорь задумчиво мял траву пальцами ног. – Всё по-старому. И ничего не тронуто.

– Так не эта часть горела, – строго отрезала Василиса. Мысленно дала себе пощечину: вот тебе и сестринская поддержка…

– А всё равно. Гарь не чувствуется. Что есть хорошо. И кстати, бензином тоже не несёт. А вот когда здесь вся строй-команда, так задохнёшься. Но лес чистится. Борется.

Василиса слабо прыснула в кулак.

– Все тебе смеяться, Васютка, – он устало сощурился. – Только всё теперь пойдёт не так…