Герой из героев. Попытка не пытка

– Морьяр, я не хочу быть здесь.

Её глазёнки уставились на окошко, через которое ей было видно кусочек моего сердитого лица.

– Знаешь? Я тоже!

Сказав так, я закрыл заслонку и резко развернулся на пятках. Ноги даже начали уверенно шагать по коридору, как вдруг послышались истеричное завывание, плач и удары кулачками о дверь. Очень сильные удары. Элдри наверняка бы вот‑вот разбила руки в кровь. Так что я застыл в попытке сообразить, как долго подобное безумие способно продолжаться и отчего оно вообще возникло.

– Милосердная Энкайма. Снова! – между тем шёпотом воскликнул послушник.

– Как снова? – удивился я.

– Если бы не подвальный этаж, то она бы весь храм ещё вчера переполошила! Но здесь толстые стены, и только я слышу, как она кричит словно безумная.

– Разве вы не пробовали помочь ей успокоиться?

– Помочь можно только тому, кто этого хочет, сударь, а она не реагирует ни на какие слова… И прошу вас, не укоряйте меня в чёрствости! Я просил своего наставника дать ключ, но он мне строго‑настрого запретил даже думать о таком.

– Мама! Мамочка! Мама! – продолжала вопить Элдри.

– Дитя моё, утешение и свет, – принялся бормотать послушник, вставая возле двери на колени. В руках его замелькали чётки.

Бусины чёток двигались невероятно быстро. А говорил послушник медленно. При этом он почти не делал паузы между словами. И в результате его старания не произвели никакого эффекта… кроме того, что из соседней камеры тоже начало доноситься жалобное хныканье. Честно, даже мне как-то особенно тоскливо стало. Про такое состояние ещё говорят «кошки на душе скребут». Так что я уверенно отпихнул послушника в сторону и снова открыл заслонку.

– Морьяр! Морьяр! Я хочу выйти! – изменилась завывающая песня. – Выпусти меня!

– Успокойся.

– Выпусти меня! Выпусти!

– Успокойся.

– Я хочу выйти! – голос достиг совсем неприятно высокой ноты.

– Успокойся. Хочешь голос сорвать?

– Я хочу выйти!

– Успокойся или мне надоест это повторять.

Девочка тонко и протяжно завыла, но характер всхлипов указывал на то, что она пытается совладать с собой. Кажется, я верно сделал, что сварил ей успокоительное зелье.

– Пришла в себя?

– Да.

Ответ мало походил на что-то спокойное, но хотя бы прозвучал осмысленно.

– Ты ведь понимаешь, почему здесь?

– Я не заболела! Я здорова!

– Тогда ты выйдешь отсюда.

– Выпусти меня!

– Через неделю. Тебе надо подождать семь дней.

– Я не хочу сидеть здесь, – снова начала подвывать она. – Не хочу!

– Ладно, – внезапно пришла мне в голову идея. – Я сейчас схожу за книгой. И если ты сможешь пересказать нужный отрывок из неё наизусть, без заминки, то я сразу же выпущу тебя. Подходит предложение?

– Хорошо, – воодушевлённо произнесла Элдри.

– Тогда садись на кровать. Поешь, попей. Я скоро.

– А ты точно вернёшься?

– Точно. Ты же мой Шершень, я не могу тебя оставить.

– Шершень? – удивлённо захлопала она ресницами, но вместо разъяснений я всего лишь сказал:

– Честное слово. Я вернусь.

– А куда вы? – тихонечко вклинился в нашу беседу послушник.

– То есть? Искать библиотеку.

Долго искать библиотеку мне не пришлось, но позволить вынести из читального зала выбранную мной книгу старик‑библиотекарь ни за что не захотел позволить. Он твёрдо стоял на своём, а потому я, подтвердив собственную догадку о том, что больше никого в помещении нет, умертвил его чередой нажатий на определённые точки. Старик лишь удивлённо округлил глаза, когда осознал, что сердце перестало биться. А я придал его телу как можно более естественную позу и, не торопясь, вышел из библиотеки… с книгой, разумеется.

***

Суеты из-за смерти библиотекаря не возникло. Его седая борода была достаточно длинной, чтобы списать всё на промысел милосердной богини. Так что во время рисования портретов Энкаймы я преспокойно размышлял как получить необходимое для вакцины сырьё. Никто мне в этом не мешал и особенно совесть. Но, увы, за два дня ничего подходящего я так и не придумал. А там, на рассвете третьего утра, заболел мальчишка, с которым Элдри совершала вылазку. Слухи об этом разлетелись молниеносно. И я не только ощутил воцарившееся паническое настроение – чума проникла внутрь храма, но и сам источал его. Мне крайне не хотелось испытать на себе, что такое бубоны!

«Главное – оставаться спокойным, – советовал я самому себе. – Соблюдение элементарных санитарных правил позволит тебе не заразиться».

Постепенно равновесие ко мне вернулось. Возможно, этому способствовала концентрация на положительных мыслях. Возможно, дополнительный слой ткани на повязке, закрывающей мои органы дыхания. Я много чего предпринял в намерении обезопасить себя. Единственное, что ещё мне требовалось для спокойствия, так это справиться о здоровье Элдри. А, точнее, я желал убедиться, что ему ничего не угрожает. Поэтому, когда настало время обеда, я в очередной раз понёс девочке еду, но вовсе не с целью её накормить. Открыв заслонку, я не узелок с едой ей отдал и не спросил ничего об успехах в чтении. Нет, вместо этого я прижался к окошку и попытался увидеть изменения в детском теле. К сожалению, они обнаружились. Я так старался, что магическое зрение всё же уловило перемены. То, что они не проявились более ярко, было по всей видимости данью концентрированному общеукрепляющему отвару, которым я обильно потчевал девочку. Отвар основательно вмешался в ход развития болезни, но пара суток, от силы трое, и то, что знал пока только один я, стало бы явным.

«Треклятье!» – мысленно чертыхнулся я.

– Ура, ты пришёл ко мне! – между тем прыгала от радости Элдри, и стерегущий её жрец с улыбкой заметил.

– Молитвами Энкайме девочка избежит злой участи. Она бодра, это добрый знак.

– Да. Добрый, – через силу проговорил я, но приподнять уголки губ в ответ не смог и это окончательно меня расстроило.

Я долго тренировался и искренне гордился, что довёл ответную улыбку до автоматизма. Однако на этот раз мною владело не привычное равнодушие, а глубокая тревога. Мне следовало торопиться с созданием вакцины. Если я хотел защитить своего Шершня от собственной оплошности, то не должен был терять ни секунды даром!

«Великая Тьма, я же высокоинтеллектуален, совершенен, безупречен! Как можно было оступиться на полнейшей ерунде, как какому-то… дураку?» – при этом жалил меня внутренний голос, и он подстегнул меня отойти от двери и заняться делом.

– Морьяр, ты куда? – донеслось до меня издалека. – Куда ты уходишь?

– Я вернусь, Элдри. Скоро!

«Скоро», – повторил я про себя. Мне очень хотелось, чтобы это было так. Настолько хотелось, что я заставил свой мозг работать с героическим усердием и в результате мой ослабленный недавней простудой организм от чрезмерного напряжения к вечеру вновь выдал высокую температуру. Правда, я мало обратил на это внимание. Мой разум едва воспринимал сигналы реальности и отнюдь не из-за жара, а по другой причине – он был полностью сосредоточен на одной единственной цели.

И это имело свои последствия.

Когда проходила вечерняя трапеза, я действовал на одном только подсознании и с трудом понимал среди кого сидел. Обстановка вокруг была крайне сходна с тем, к чему я привык, будучи неофитом. Тусклое освещение, затхлый воздух, едкий запах благовоний, длинные скамьи, одинаковая мрачная одежда, скудная еда, лишь изредка нарушаемое молчание…

– Вы выглядите очень подавленным, Морьяр.

Сквозь туман в голове я попытался сконцентрироваться на лице подсевшего ко мне человека, но у меня не получилось.

– Надеюсь, с вашей девочкой ничего плохого не произойдёт, – продолжило говорить размытое пятно, через ткань левой руки которого просвечивали крошечные зелёные червячки. Они беспрерывно копошились, пожирая плоть, и, удлиняясь, вскоре бы поглотили всё тело. – Иначе мне придётся корить себя за то, что я стал орудием смерти. Не стоило въезжать в город, не выяснив, отчего в дневное время наглухо закрыты ворота.

Слова расплывались. Я их слышал, но не воспринимал в тот момент. Моё сознание поглотили построения химических формул. Единственное, что я видел чётко в реальном мире, так это несуществующих едко-зелёных червей! И то, что ткань мешала мне рассмотреть их, заставило меня с раздражением ухватить жреца за руку. А затем я под всеобщее ойканье резким движением разрезал рукав рясы Артура ножом, который лежал рядом со мной на столе.

– Гангрена. Чёрная плоть.

– Нет, сын мой. Вы ошибаетесь, – проблеял враз побледневший Артур и здоровой рукой отодвинул вновь положенный мною на столешницу нож подальше от себя. – Я поранился, когда помогал на конюшне. Рана опухла сильно, но она несерьёзная. Молитвами Энкайме я быстро выздоровею.

– Молитвами Энкайме?

Я зачем-то осмотрелся, как будто действительно ожидал узреть поблизости богиню. Но увидел только хорошо изученную со всех сторон мраморную статую, у ног которой лежали подношения.

– Молитвами Энкайме, – подтвердил мой собеседник, и я сходу с ним согласился.

– Да. Молитвы Энкайме – это хорошо.

Сказав так, я встал и подошёл к белоснежной статуе, чтобы поднять ранее замеченный мною основательно заплесневелый хлеб. А потом вернулся обратно. Возле Артура к тому моменту сидел молящийся Стефан. Горбун внимательно рассматривал рану и обескураженно шептал:

– Боюсь, что сударь Морьяр прав. Это начало чёрной плоти, а её так просто не вылечить.

– Молитвами Энкайме! – опроверг я громко.

После чего под пристальными взглядами переставших трапезничать людей сцарапал с хлеба плесень, наложил её на загноившийся порез и… и вдруг очнулся.

Пожалуй, меня настолько захватили мысли о попытке лечения тяжёлой заразы антибиотиком, что одержимость прекратилась только тогда, когда я воплотил задумку в жизнь. Правда, не для того, кого хотел, и не тем веществом, что хотел. Элдри обычный пенициллин не помог бы.

– Богохульство! – выпалил кто-то из жрецов.

А затем я оказался под крайне надёжным замком в крайне неуютном помещении, где всю ночь раздумывал над крайне серьёзным вопросом – призывать ли мне Тьму на помощь или же… нет?

Самолюбие неистово возражало, требуя отложить контакт с Хозяевами до наступления максимально критичного момента, а лучше и вообще навсегда. Я был слишком умён и талантлив, чтобы сбегать при помощи унизительного обращения к владыкам Тьмы. Кроме того, я бы не удивился, если бы мои Хозяева меня проигнорировали. Предвестник столь великой коалиции междумирья не должен пугаться какого-то костерка!

Однако жить хотелось несмотря на гордость.

И не иначе как сила моего желания была на этот раз вредной вселенной услышана. Утром вопрос отпал сам собой. Святой Артур, как оказалось, не стал вычищать рану и в результате его боль ослабла, так как опухоль немного спала. А потому он тут же возвестил миру, что я спас его! Стефан подтвердил, что наступило неожиданное улучшение, и, по раздумьи, меня выпустили из-под замка.

Скажу больше. Объяснить толком, почему я вчера сделал именно то, что сделал, у меня не получилось, но жрецы сами умудрились интерпретировать моё помутнение рассудка до некой мистической связи с Энкаймой. Выходило, что моя добродетель в бескорыстном (кхе-кхе) распространении лика её, а, значит и веры, вызвала признательность богини.

Подобный вывод меня крайне порадовал, ибо он походил на ключик к решению проблемы с лечением Элдри. Вместо того, чтобы выискивать почву с подходящим для синтеза составом, я наплёл молящемуся Стефану о некоем душевном порыве изобразить лик богини в крайне сложной технике. Ну, и попросил его достать необходимые материалы. Увы, просьба охладила порыв жреца всецело способствовать мне. Он замялся, начал что-то бормотать невнятное.

«М-да, ошибся я с выбором поставщика», – осознал я и, не став прощаться со Стефаном, незамедлительно приступил к преследованию иерахона.

Обескураженный моей фанатичной настойчивостью и навязчивостью иерахон согласился всего через два часа. В конце концов, всё материальное в городе, где умерло уже более половины жителей, имело мало смысла, а потому к вечеру я обладал практически всеми необходимыми ингредиентами.

Вроде бы всё произошло быстро и мне бы радоваться этому. Но по итогу я всё равно остался недоволен. Создание вакцины по-прежнему требовало времени, всё также могло пойти не так, а у Элдри уже начался жар.

Возникшие на другое утро бубоны и вовсе не оставили сомнений в том, что она больна чумой.

Глава 17

– Вчера мы сожгли аж восемь колдунов, – гордо произнёс стоящий за моим левым плечом молящийся Рикард. Из-за него я был вынужден рисовать набросок, а не заниматься действительно интересующим меня делом, и это конкретно раздражало.

«Когда ж ты уже уйдёшь отсюда?» – рвались из меня гневные слова, но вслух я всего‑навсего промычал:

– Угу.

– Этот город полон богохульной мерзости, – к сожалению, молящегося Рикарда было уже не остановить. Он и такой ответ посчитал за желание общаться с ним. – Изничтожить бы её уже!

– Хм, а разве ещё не изничтожили? Вместе с теми, что вы до этого сжигали, будет уже шестьдесят девять человек. В Амейрисе столько магов разве что в столице наберётся.

– Тёмные силы пытаются завладеть Ниттером. Каждый осуждённый признался, что служит злу.

– Да? – нахмурился я. – А та женщина, что четыре дня назад громко опровергала свою вину? Она клялась в верности Энкайме, говорила, что всего‑то хотела благословить воду в колодце.

– Но все испившие этой воды заболели. Она занялась колдовством, принимая за глас богини нечто омерзительное. И раз оно проникло в неё, то в ней было много греха.

– Хм, теперь я вижу суть вашей логики.

Рикард сделал несколько шагов назад, чтобы ему было удобнее видеть моё творение. Холст для картины был огромен. Чтобы дотянуться до верхнего левого угла (я привык рисовать точно так же, как писать – слева направо) мне пришлось встать на высокий табурет. Правда, пока жрец здесь торчал, я уже спустился с него и готовился с минуты на минуту начать работать вприсядку.

– Это будет красивое полотно.

– Когда моя рука завершит его, это будет не просто красивое полотно. Это будет совершенное полотно.

– Это будет красивое полотно, – повторил Рикард, как если бы не расслышал моей существенной поправки. Однако произнесённое им дальше звучало тоже так ничего… до завершающей реплики. – Ты определённо талантлив, Морьяр, и это хорошо. Талантливые люди всегда любимчики высших сил… Осталось только понять, кому ты служишь: богине или же искусившему тебя злу?

– Могу вас заверить, что покамест я сам по себе.

– Надолго ли?

А мне-то откуда знать? Предвидение, как и целительство, не относилось к моим сильным сторонам.

К счастью, Рикарду не требовался ответ. Он ещё пару минут постоял за моей спиной и наконец-то ушёл. Я тут же отложил кисть и освободил с краю захламлённого стола местечко для топорно сделанной лабораторной посуды, самодельных приборов и глиняных трубочек, которыми я рассчитывал соединять всё и вся. Затем собрал конструкцию. Вышло хлипко, но тут уж что поделать.

– На ладан дышит, – лишь с недовольством проворчал я вслух, прежде чем запустил устройство.

С минут десять я смотрел как работает мой корявенький агрегат. Он фырчал и пыхтел, но процесс шёл. Вроде, ничего отваливаться не собиралось, хотя конкретно дымило.

«Не надышаться бы гарью», – обеспокоился я, а потому открыл ставни окон пошире и вышел из комнаты, не забыв положить тряпки под дверную щель. Изоляция была так себе, но тоже работала. Однако, во избежание эксцессов, я сел прямо на пол и, ощущая себя охраняющим сокровищницу драконом, облокотился о дверь. После чего принялся выстругивать из дерева очередную фигурку. Стружки летели во все стороны, но я не стремился к аккуратности. Мне просто-напросто надо было занять руки.

– Что это с вами, Морьяр? – обеспокоился проходящий мимо Стефан, и я впервые осознал, что хромой горбун обладал не только добрым сердцем, но и красивыми чертами лица. Его робость и неприятие собственных физических недостатков невероятно коверкали восприятие, мешая окружающим видеть его достоинства.

– Творческий кризис.

– Что?

– Требуется немного посидеть и отдохнуть от дел, чтобы поверить в собственные силы.

– Энкайма поможет вам. Вы справитесь с картиной.

А с созданием вакцины?!

– Как Элдри?

– Ей хуже, а потому я всё же пойду против вашего слова и по утру постараюсь облегчить её страдания. Иногда, если дать вытечь гною, люди идут на поправку.

– Либо умирают в разы быстрее.

– Когда бубоны лопаются сами, боль становится невыносимой.

– Тогда я хочу провести ночь возле неё, – подумав, заявил я тоном, не принимающим возражений.

– Но, друг мой, после мы будем вынуждены запереть вас одного на девять дней. Вы же не сможете рисовать.

– Так дело только в картине? Если я её закончу к вечерне, меня пустят к Элдри?

– Закончить так быстро? Это невозможно!

– Вы недостаточно оцениваете мои способности.

– Хм. Ну, что же, – смутился Стефан, наткнувшись на взрослые и жёсткие интонации, которые он никак не ожидал услышать от сидящего перед ним юнца. Но вскоре улыбнулся и миролюбиво сказал. – Если вы справитесь, то вряд ли будет правильно препятствовать вам. Жрецы Энкаймы не должны мешать людям проявлять любовь к ближнему.

Какая любовь? О чём он?

Почему люди думают, что я должен уметь чувствовать тоже, что и они? Потому, что я повторяю их внешний облик? Бред. Может мне и довелось родиться человеком, но внутри меня с рождения главенствовали иные черты. Разумное и рациональное мышление составляют фундамент моей исключительной личности…

Я резко оборвал собственные размышления.

Ведь если всё так, то зачем… нет, ну правда, зачем я тогда так рвусь сохранить жизнь Элдри? Почему я столь бережно храню карманные часы, хотя они превратились в хлам? Почему мне было так больно некогда отпускать Эветту? Почему я испытываю горечь, оттого что она умерла? Зачем в конце концов я пронёс через все дороги междумирья пряжку с её детских туфель!

Какая в этом рациональность и логика?

Неужели мне… Неужели я…

Неужели, и правда нечто человеческое мне не чуждо?

Мой лоб покрылся капельками холодного пота, а лихорадочно мечущиеся мысли подвели меня к новому вопросу – неужто, будучи с детства лишённым необходимости в материальном, а потому нисколько не привыкшим ценить его, я никогда не замечал какой я на самом деле… ужасный собственник!

Треклятье, я настолько привык считать Элдри своей, что не был готов делиться её жизнью даже… даже с мрачным королём.

Вот она истина. Вот правда!

И, кстати? Почему «не был готов»? Откуда прошедшее время?

Это моя девочка, и не жнецу душ решать, когда я ему её отдам.

…Что поделать, Смерть?

Да, вот такой вот я жадина.

***

Не так уж и сложно было завершить картину. Если бы не необходимость дожидаться, когда на определённых местах подсохнет краска и станет возможно наложить новый слой, то работа вообще не показалась бы мне сложной. Я до сих пор не понимал, почему остальные люди не могут рисовать то, что хотят. Почему то, что в их воображении столь прекрасно, принимает на холсте безобразнейшие обличия? Отчего они не могут воспроизвести изображение даже с натуры? Почему они смотрят, но не запоминают особенностей игры красок? По какой причине их восприятие такое, словно они живут во сне?

И, кстати, о последнем вопросе. Как-то раз я наблюдал за уличным художником, пытающимся повторить на холсте красоту момента – яркий разноцветный купол перевернутого зонтика застрял в роскошной осоке у берега канала, ограждённого белым мрамором. Но картина у него выходила невзрачной и смазанной. Так что чем дольше я следил за движениями его кисти, тем более это наблюдение тяготило меня. Наконец, груз стал так велик, что я отошёл в сторону ближе к скамейке. Я даже не обратил внимания на то, что там, в тени желтеющей листвы высокого раскидистого дерева, уже отдыхает некий джентльмен в клетчатой кепке. Обычно я старался держаться от людей подальше, но тут мне потребовалось присесть. Меня ноги держать не хотели от разочарования! А потому я сел. Мужчина тут же скосил на меня настороженный взгляд, но черты его лица вскоре расслабились. Он, приветствуя меня, кивнул и, после того как неторопливо раскурил трубку, с добродушием осведомился:

– У вас здесь тоже назначена встреча?

– Нет, – ответил я в резком тоне, а затем вдруг ощутил острую потребность объясниться. – Я остановился, потому что не могу идти дальше.

– Эм-м, что же вам мешает, молодой человек?

– Цвета. Вы их тоже не видите?

– Ох, – усмехнулся мужчина в кепке. – Это, конечно, модно, но не стоит в вашем возрасте увлекаться чем-то кроме обычного табака.

– Вы не поняли. Скажите, какого он цвета?

С этими словами я поднял с земли крупный опавший лист и требовательно уставился на незнакомца.

– Жёлтый, – соизволил ответить тот.

– И всё? Это всё, что вы можете о нём сказать? – распирало меня от возмущения. -Если он всего лишь жёлтый, когда я показываю его вам, то что останется в вашей памяти, когда он вновь упадёт на землю!

Мужчина задумчиво посмотрел мне прямо в глаза. Затем слегка сощурился, выпустил колечко дыма и, прикрыв веки, сказал:

– Лист продолговатый, клиновидный. Край несколько зубчатый, слева снизу у основания порван. Скорее всего из-за того, что на него кто-то наступил, потому что грязь осталась на внешней поверхности именно линиями. Прожилки хорошо видны. Ну, а судя по всему остальному, сорвали его относительно недавно.

– Сорвали?

– Да. Цвет листа в основном жёлтый, но он ещё полон жизни. Зелёные оттенки и плотный жёсткий черенок говорят о том, что сам по себе он опал бы значительно позже.

– Действительно, – удивился я, повертев лист в руке.

– А теперь, молодой человек, соизвольте объясниться, – открывая пронзительные светлые глаза, потребовал мужчина в кепке. – Почему вы задали свой вопрос?

– Всё из-за этого художника. Он выбирает совсем неправильные цвета, и потому его картина ужасна. Отвратительна! – я сильно нахмурил лоб и придвинулся немного ближе к собеседнику, чтобы как по секрету сообщить. – И ещё более мерзко, что все проходящие мимо люди восхищаются гадким пейзажем словно шедевром. Неужели все они видят неправильно?

– Они видят правильно. Но вот вы видите и… то, что видите, связываете с картиной очень тесно. А они просто довольны достоверной картинкой. Они видят неглубоко. И это действительно печально, тут вы правы. Ведь если бы каждый в этом городе, элементарно идя с работы домой, обратил внимание на то, что вокруг него, то разве осталось бы в полиции хоть одно нераскрытое дело? А, как вы считаете? – эмоционально осведомился мужчина и рукой, в которой он держал трубку, обвёл пространство вокруг.

– Думаете причина в невнимательности?

– Да. Они живут словно во сне… Да и вы тоже, молодой человек, видит Бог, бревна в своём глазу не замечаете! Пусть вы и видите больше, но делать выводы глубже из того, что видите, не желаете.

Не знаю, что именно он хотел до меня донести. Это было обстоятельство, на которое мне пока что ответ не требовался. Но вот предположение, что люди живут словно во сне, понравилось. Оно до сих пор казалось мне очень осмысленным.

Завершив картину, я посмотрел на крошечный глиняный пузырёк с вакциной, а затем на самодельный шприц. Выглядел он жутко. Колючка морского ежа вместо иглы смотрелась не хуже орудия пытки. Но ничего другого под рукой не имелось. Хорошо, что и это нашлось.

– Морьяр! – заплакала Элдри, когда я вошёл в её комнатку.

Келья едва освещалась свечой. Лучи заходящего солнца почти не проникали через крошечное зарешечённое окошко. Почти не проникал через него и свежий воздух. А его очень не хватало. От переполненного ведра для испражнений воняло так, что у меня заслезились глаза.

Между тем девочка бросилась было ко мне, но тут же одумалась и, сжавшись в клубочек в углу, застонала. Выглядела она ужасно. Кожу покрывала сыпь, глаза ввалились, спутанные расплетённые волосы больше напоминали мочалку.

– О, вы всё-таки решились прийти к ней, – вдруг услышал я голос вездесущего Стефана за своей спиной. – Вы храбрый че…

– Да, я решился!

Я резко обернулся, чтобы закрыть за собой дверь, но от неожиданности замер. Честно, едва за сердце не схватился. Увидеть вместо приличного мужчины горбатое пугало в жуткой белой маске я никак не ожидал! Хорошо хоть молнией не шибанул от шока, как сделал бы в другое время.

– Тогда позвольте…

– Да иди ты к своей Энкайме! – воскликнул я и всё же закрыл дверь. Однако перестарался с силой хлопка, и трухлявое дерево одной из стоек дверной коробки посыпалось мелкими щепками. Дверь, не ограниченная никакой преградой, начала гулять на сто восемьдесят градусов туда и обратно так, как будто где-то присутствовала скрытая пружина.