Взор синих глаз

Эльфрида на цыпочках спустилась вниз, к тому самому месту, где она рассталась со Стефаном, разрешив ему поговорить с глазу на глаз с ее отцом. Там она стала блуждать вокруг, заглядывая во все укромные уголки, откуда мог бы исходить звук того самого поцелуя; среди высоких зарослей португальской калины[45], вокруг больших кустов пампасной травы[46], среди зарослей остролиста с их яркой двуцветной зеленью, под плакучими вязами никого там не было. Возвратясь в дом, она позвала:

– Юнити!

– Она ушла к своей тетушке, провести вечер с нею, – отозвался мистер Суонкорт, высовывая голову из двери своего рабочего кабинета и позволяя потоку света, льющегося от горящих свечей, освещать лицо Эльфриды, – потоку, что скорее маскировал ее состояние, как ей самой казалось, поскольку создавал на ее щеках горящий розоватый румянец неловкого замешательства.

– Я не заметила, как ты вернулся в дом, папа, – сказала она с удивлением. – Это ведь совершенно точно, ни одного огня не было видно в окне, когда я была на лужайке? – И она заглянула к нему в кабинет и увидела, что ставни все еще отворены.

– О да, я воротился в дом, – сказал он равнодушно. – Для чего тебе требовалась Юнити? Мне казалось, она оставила для нас приготовленный ужин перед тем, как уйти к тетушке.

– Она и впрямь его приготовила?.. Я этого не видела… Нет, она была нужна мне не за этим.

Теперь, когда от нее требовали назвать конкретную причину, по которой она звала служанку, Эльфрида едва ли могла ее назвать. На миг ее ум заметался в поисках другого, незначительного предмета беседы. Ей бросились в глаза алые кончики тлеющих каминных спичек, что лежали внутри каминной решетки, которые сказали ей, почему она не видела ни одного луча света из окон, пока бродила по лужайке, – потому что свечи были только что зажжены.

– Я вернулся в дом сразу же, – сказал священник. – Я думал, что вы с мистером Смитом гуляете где-то в саду.

Даже неопытная Эльфрида не могла не подумать о том, что ее отец, должно быть, удивительно слеп, если ему не удалось догадаться, какие будут последствия, если ее и Стефана вот так, без церемоний, оставлять вдвоем; он, должно быть, удивительно беспечен, если видел это и не подумал о том, что за этим последует; удивительно добр, если, как ей казалось, предугадав издалека самое вероятное развитие событий, он и видел все, и думал об этом, и одобрял это. Ее размышления резко оборвались при виде Стефана, который появился на крыльце дома, и его голову и плечи серебрил лунный свет, что начал струиться сквозь просветы между деревьями.

– Твои неприятности имеют какое-то отношение к поцелую на лужайке? – спросила она у него резко, почти страстно.

– К поцелую на лужайке?

– Да! – властно выкрикнула она.

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду, по крайней мере сейчас точно не понимаю. Я совершенно уверен в том, что никого не целовал на лужайке, если это именно то, что ты хочешь знать, Эльфрида.

– Знаешь ли ты что-нибудь об этом спектакле?

– Ничего ровным счетом. Что заставило тебя задавать такие вопросы?

– Не заставляй меня рассказывать, – тут нет ничего важного. И, Стефан, ты еще не говорил с папой по поводу нашего обручения?

– Нет, – отвечал он с сожалением, – я нигде не мог его найти, а потом, когда я как следует задумался о том, что ты говорила о возражениях, отказах, возможно, о горьких упреках, которые положат конец нашему счастью, то я решил отложить этот разговор до завтра; это дает нам еще один день счастья – пусть даже счастья в трепете.

– Да, но мне кажется, было бы неправильным молчать слишком долго, – сказала она нежным голосом, который предполагал, что ее лицо зарделось. – Я хочу, чтобы он знал, что мы любим друг друга, Стефан. Зачем ты принял, как свою собственную, слишком близко к сердцу мою идею об отсрочке?

– Я объяснюсь, но прежде всего я хотел поведать тебе свой секрет – рассказать о нем сейчас же. Осталось еще два-три часа до того, как надо будет идти спать. Давай поднимемся на холм, к церкви.

Дверь церкви оказалась заперта. Они сошли с крыльца и отправились, рука об руку, искать место для спокойной беседы среди могильных камней. Стефан выбрал плоскую могилу, которая казалась более новой и чистой, чем все другие вокруг, и, присев на нее сам, потянул ее к себе за руку.

– Нет, не будем сидеть здесь, – сказала она.

– Почему нет?

– Простая прихоть, но не имеет значения. – И она тоже села.

– Эльфи, будешь ли ты любить меня, несмотря ни на что, кто бы что ни говорил против меня?

– О Стефан, что заставляет тебя повторять это постоянно и с такой печалью? Ты же знаешь, что буду. Разумеется, буду, – сказала она, придвигаясь к нему поближе, – что бы там о тебе ни говорили – а ничего дурного никто придумать не сможет, – я буду льнуть к тебе, как и раньше. Твой жизненный путь станет и моим тоже, и мы будем вместе до самой смерти.

– Думала ли ты когда-нибудь о том, кто мои родители или к какому обществу я могу принадлежать?

– Нет, не особенно. Я заметила один-два пробела в твоих манерах, кои показались мне довольно необычными, ничего больше. Я полагаю, ты принадлежишь к обществу обыкновенных людей, приобретших какую-либо профессию.

– Предположим, что у меня нет… что никто больше из моей семьи не имеет профессии?

– Мне все равно. Меня интересуешь только ты.

– Как ты думаешь, где я ходил в школу… я имею в виду, какого рода это была школа?

– Академия доктора Такого-то, – сказала она легкомысленно.

– Нет. Сперва я ходил в начальную школу, а потом – в народное училище.

– Всего только училище! Ну, что ж, я люблю тебя еще больше, Стефан, милый Стефан, – проворковала она нежно, – я правда тебя люблю. А почему ты рассказываешь мне об этом так многозначительно? Почему мне это должно быть важно?

Он прижал ее к себе и продолжал:

– Как ты думаешь, кто мой отец, чем он зарабатывает на свой хлеб, как говорится?

– У него на руках некая профессия или занятие, я полагаю.

– Нет, он каменщик.

– Вольный каменщик?

– Да нет же, крестьянин и поденщик-каменщик.

Эльфрида сперва ничего не сказала. Спустя некоторое время она прошептала:

– Это мне кажется странным. Но не имеет значения… почему это должно быть важно?

– Как, разве ты не сердишься на меня за то, что я не сказал тебе раньше?

– Нет, вовсе нет. А твоя мать жива?

– Да.

– Она добрая леди?

– Очень, лучшая мать на свете. Все в ее роду были состоятельными йоменами на протяжении столетий, однако она – всего лишь доярка на молочной ферме.

– О Стефан! – вырвалось у нее тихое восклицание.

– Она продолжала работать на молочной ферме еще долго после того, как мой отец женился на ней, – рассказывал Стефан без дальнейших колебаний. – И я очень хорошо помню, как я был еще совсем маленьким, и, когда я приходил на доение, то смотрел, как с молока снимают сливки, спал где-нибудь там, когда сбивали масло, и по-настоящему верил, что помогаю ей. Ах, то были такие счастливые времена!

– Нет, никогда-никогда их нельзя будет назвать счастливыми.

– Да, они были счастливыми.

– Я не представляю, что за счастье можно чувствовать, выполняя тяжелую работу на молочной ферме, чтобы заработать себе на кусок хлеба, когда руки все красные и потрескавшиеся и башмаки грязные… Стефан, я прекрасно сознаю, как это странно – видеть тебя в таком свете, ведь у тебя была юность, полная… полная лишений, и ты выполнял такую низкую работу (при этих словах Стефан отшатнулся от нее на дюйм-два), но я ПО-НАСТОЯЩЕМУ люблю тебя, совсем так же, как раньше, – продолжала она, снова начиная льнуть к его плечу, – и для меня не имеет ни малейшего значения твое прошлое, и я вижу, что ты стал только еще достойнее оттого, что тебе с малых лет пришлось пробивать себе дорогу в жизни.

– Это не мои заслуги, это заслуги Найта, который меня подталкивал.

– Ах, вечно он, вечно он!

– Да, и это по справедливости так. Теперь, Эльфрида, ты понимаешь, почему он учил меня по переписке. Мы были знакомы долгие годы, прежде чем он уехал в Оксфорд, однако я тогда еще не продвинулся достаточно далеко в моем чтении для него, чтоб до его отъезда из дому он стал тешить себя мыслью помогать мне в изучении классических языков. Потом меня отослали из деревни, и мы с ним очень редко виделись, но он продолжал поддерживать нашу систему обучения по переписке, притом с величайшей регулярностью. Я как-нибудь поведаю тебе всю историю, но не теперь. Нынче ко всему этому больше нечего добавить, остается разве что назвать местности, имена и даты. – Его голос стал тише на последних словах.

– Нет, не тревожься о том, чтобы сказать больше. Ты – милый, честный юноша, поскольку поведал мне все это; и здесь нет ничего ужасного. Стало в порядке вещей, что будущие миллионеры начинают свой путь, приходя в Лондон со своими инструментами в заплечном мешке да с монетой в полкроны в кармане. Такое происхождение становится настолько уважаемым в наши времена, – продолжала она бодро, – что ему даже несколько свойствен налет норманнского происхождения.

– Ах, если бы я уже СКОЛОТИЛ себе состояние, я бы не тревожился об этом. Но пока что я остаюсь лишь возможным кандидатом в миллионеры.

– Чего вполне достаточно. И ЭТО вот все, из-за чего ты так беспокоился?

– Я думал о том, что поступаю дурно, позволяя тебе увлечься мною и не рассказывая своей истории; и все-таки я очень боялся рассказать ее, Эльфи. Я страшился потерять тебя и в данном случае вел себя, как последний трус.

– Каким обыкновенным кажется теперь все, связанное с тобою, в свете этого объяснения! Твоя необычная манера играть в шахматы, твое неправильное латинское произношение, которое заметил папа, та причудливая смесь твоих книжных познаний вкупе с пробелами по части самых обыденных вещей, что требуется уметь человеку из хорошего общества, – все становится ясно в один миг. А как это связано с той сценой, что я наблюдала в особняке лорда Люкселлиана?

– Что же ты видела?

– Я видела твою тень – как ты помогал некой леди набросить на себя шаль. Я была возле черного входа, а вы находились в комнате, окно которой выходило в мою сторону. Ты подошел ко мне минуту спустя.

– Она была моей матерью.

– ТАМ была твоя мать! – Она отодвинулась от него, чтобы заглянуть ему в глаза с изумлением.

– Эльфрида, – промолвил Стефан, – я собирался отложить это признание до завтра… я хотел придержать его… а теперь, как ни крути, мне придется об этом сказать. Остальная часть моей тайны касается того, где живут мои родители. Как ты думаешь, где они живут? Ты с ними знакома… ты их видела, по крайней мере.

– Я их знаю?! – воскликнула она в неизреченном изумлении.

– Да. Мой отец – Джон Смит, главный каменщик лорда Люкселлиана, который живет в коттедже за оградой парка, у реки.

– О Стефан! Может ли это быть?

– Много лет назад он построил… или помогал строить, тот самый дом, в котором ты ныне живешь. Он возвел те самые каменные столбы ворот у дома привратника, что высятся при въезде в парк, принадлежащий лорду Люкселлиану. Мой дед посадил те деревья, что окружают вашу лужайку; моя бабка – она трудилась в полях вместе с ним – ухаживала за каждым деревцом, пока оно не принялось и не укрепилось в почве, они говорили мне об этом сами, когда я был еще ребенком. Он был также церковным сторожем и выкопал многие из тех могил, что сейчас нас окружают.

– И твои необъяснимые отлучки в первое утро по приезде и затем новая, сегодня в полдень, – это все потому, что ты забегал проведать своих отца и мать?.. Теперь я понимаю; немудрено, что ты отлично знал дорогу до деревни и обратно!

– Немудрено. Но помни, что я не жил здесь с девяти лет. Тогда меня отослали к моему дяде-кузнецу, который проживает неподалеку от Экзонбери, с тем, чтобы я мог каждый день посещать народное училище, ведь в те годы на наших далеких берегах не было ни одного подобного заведения. Тогда-то я и познакомился с моим другом Найтом. И вот, когда мне исполнилось пятнадцать и я был прекрасно обучен моим наставником из училища – а еще лучше обучен Найтом, – меня взяли в качестве ученика в контору архитектора, поскольку я искусно рисую карандашом. Полная плата за мое обучение у архитектора была целиком внесена моими отцом и матерью, и это было сделано против воли лорда Люкселлиана, который был бы рад возместить эти расходы, поскольку, как бы там ни было, он хорошо относится к моему отцу и держится очень высокого мнения о нем.

– Подумать только, что ТЫ, гость из Лондона, столичный житель, родился в этих краях и прекрасно знал нашу деревню задолго до того, как я тут поселилась. Как это странно… как это для меня необыкновенно странно! – тихо сказала она.

– Моя мать присела в реверансе перед тобою и твоим отцом в прошлое воскресенье, – сказал Стефан с вымученной улыбкой, мысля о неравенстве в положении. – И твой папа сказал ей: «Я рад видеть, что вы исправно посещаете церковные службы, ДЖЕЙН».

– Я помню это, но я никогда не разговаривала с ней. Мы живем здесь всего только восемнадцать месяцев, а приход – такой большой.

– А теперь сопоставь это, – сказал Стефан с болезненным смехом, – с верой твоего отца в мою «голубую кровь», что так занимает его ум. В первый же вечер моего приезда он настаивал на том, что нашел корни моего происхождения, и привел якобы доказательства к тому, что я – потомок одной из самых древних фамилий западного графства, опираясь на то, как звучит мое второе имя, данное при крещении; тогда как правда состоит в том, что его дали мне потому, что дед мой был помощником садовника в усадьбе семьи Фицморисов-Смитов на протяжении тридцати лет. Но когда я увидел твое лицо, моя любимая, мне не хватило смелости ему возразить и поведать без утайки то, что навеки лишило бы меня твоего общества и благосклонности.

Она глубоко вздохнула.

– Да, теперь я вижу, каким образом это неравенство в положении может стать для нас препятствием, – вымолвила она и продолжала тихим, печальным шепотом: – Я бы не придала этому значения, живи они где-то далеко. На наше обручение папа бы согласился, будь ты сыном крестьян, что жили бы в ста милях отсюда: дальнее расстояние смягчило бы разницу в положении наших семей. Но он ни за что не одобрит… О Стефан, Стефан! Что же мне теперь делать?

– Делать? – спросил он неуверенно и мрачно. – Откажись от меня; позволь мне вернуться в Лондон и больше обо мне не думай.

– Нет, нет, я не могу от тебя отказаться! Эта безнадежность нашей любви делает тебя лишь дороже моему сердцу… Я сейчас подумала о том, что не привлекло моего внимания раньше. Стефан, чего нам тревожиться? Почему папа будет возражать? Лондонский архитектор по-прежнему остается лондонским архитектором. Кто будет наводить о нас справки в Лондоне? Никто. Мы же там будем жить, не правда ли? Почему мы должны так об этом волноваться?

– Ну, Эльфи, – сказал Стефан, вместе с ее надеждами и его мечты вновь ожили у него в сердце, – Найт вовсе не считает меня всего лишь сыном крестьянина; он говорит, что я так же достоин его дружбы, как если бы родился сыном лорда; и если я достоин его дружбы, значит, я достоин и тебя, не так ли, Эльфрида?

– Я не только никого не любила до тебя, – промолвила она вместо того, чтоб ответить на его вопрос, – но я даже не завязала ни с кем тесной дружбы, такой, как у тебя с Найтом. Я бы хотела, чтобы этого не было. Такая дружба преуменьшает меня в твоих глазах.

– Что ж, Эльфрида, тебе лучше знать, – сказал он галантно. – И у тебя правда никогда не было другого возлюбленного?

– Никого, кто имел бы право называть меня своей возлюбленной.

– Но тебя правда никто не любил до меня?

– Ну нет, один человек любил меня однажды; очень сильно, как он говорил.

– Как долго?

– Ох, очень долго.

– Как долго, любимая?

– Целый год.

– Это не ОЧЕНЬ долго, – сказал он разочарованно. – А хотел ли он на тебе жениться?

– Думаю, что хотел. Но я не находила в нем ничего. Он был бы недостаточно хорош, даже люби я его.

– Могу я спросить, кем он был?

– Крестьянином.

– Крестьянин, который недостаточно хорош… а моя-то семья чем же лучше! – тихо воскликнул молодой человек. – Где же он теперь? – продолжал Стефан расспрашивать Эльфриду.

– ЗДЕСЬ.

– Здесь! Что ты хотела этим сказать?

– Я имею в виду, что он здесь.

– Где здесь?

– Под нами. Он покоится под этим могильным камнем. Он мертв, и мы сидим на его могиле.

– Эльфи, – отозвался Стефан, вскакивая с места и глядя на могилу, – каким странным и печальным кажется это открытие! Это наводит меня на мрачные мысли.

– Стефан! Я не хотела сидеть здесь, но ты настоял.

– Ты никогда не поощряла его?

– Ни взглядом, ни словом, ни жестом – никогда! – промолвила она торжественно. – Он умер от чахотки и был похоронен в день твоего первого приезда.

– Давай поскорее уйдем отсюда. Мне не нравится находиться рядом с НИМ, даже если ты никогда его не любила. Он был с тобой ДО меня.

– Беспокойство делает тебя неблагоразумным, – сказала она немного обидчиво, следуя за ним на расстоянии нескольких шагов. – Возможно, мне следовало рассказать тебе все это до того, как мы там присели. Да, давай уйдем.

Глава 9

Хмурит брови отец[47].

Угнетенные, наперекор самим себе, и предчувствуя впереди грозящие им сложности, Эльфрида и Стефан рука об руку спускались с холма. У двери пасторского дома они помедлили в тоске, словно дети, что опоздали в школу.

Женщины принимают свою судьбу с большей готовностью, чем мужчины. Эльфрида уже полностью примирилась с ошеломляющим известием о том, что родители ее возлюбленного занимают незавидное общественное положение; Стефану же никак не удавалось побороть вздорную обиду на то, что Эльфрида успела вкусить обожания раньше, чем он ей его предложил.

– Как звали того молодого человека? – спросил он требовательным тоном.

– Феликс Джетуэй, единственный сын одной вдовы.

– Я помню эту семью.

– Теперь она меня ненавидит. Всем твердит, что я убила его.

Стефан задумался, и они взошли на крыльцо.

– Стефан, я люблю только тебя, – сказала она дрожащим шепотом.

Он пожал ее пальцы, и тень вздорной обиды рассеялась лишь для того, чтоб потом вернуться вновь и привести за собою целый сонм более серьезных проблем.

Рабочий кабинет оказался единственной комнатой, где горел свет. Они вошли в дом, и каждый вел себя с намереньем скрыть нескрываемый факт, что в них громким голосом говорит взаимная любовь. Взгляд Эльфриды упал на человека, который сидел к ней спиной и говорил с ее отцом. Она бы тихонько поднялась к себе, но мистер Суонкорт заметил ее.

– Заходи, – пригласил он, – это же просто Мартин Каннистер, который пришел сделать выписку из церковного регистра для бедной миссис Джетуэй.

Мартин Каннистер, церковный сторож, был в некотором смысле поклонником Эльфриды. Он старался привлечь ее внимание, рассказывая о своем удивительном жизненном опыте: когда поднимает он на свет божий гробы, что покоились в сырой земле долгие годы, где спят вечным сном особы, которых он когда-то знал, то он-де сразу же узнает, кто это был, руководствуясь маленькими приметами (хотя на самом деле за всю свою жизнь никого-то он не узнал). У него были хитрые глазки и огромнейший двойной подбородок, что уравновешивался на диво маленьким носом.

Листок регистрационного бланка в руке Каннистера и несколько шиллингов, что лежали перед ним на столе, говорили сами за себя – дело с выпиской было завершено, и теперь направление беседе задавал тот ворох деревенских новостей, что занимал и жителя прихода, и пастора.

Мистер Каннистер поднялся на ноги и коснулся лба указательным пальцем, отдавая уважительный салют Эльфриде и вполовину уважительный – Стефану (коего он, как и все прочие жители деревни, вовсе не признал), затем вновь сел на свое место и вернулся к беседе:

– На чем я остановился, сэр?

– На том, как ставили столб, – подсказал мистер Суонкорт.

– Да, я баил о столбе. Так вот, как я и говорил, Нат вбивал столб в этакой манере, можно так выразиться. – Здесь мистер Каннистер левой рукой поднял свою палку строго вертикально и изобразил правой удар огромной силы, что раз за разом обрушивался на верх столба. – А Джон устанавливал столб вот так, доложу я вам. – Здесь он слегка встряхнул палку и твердо взглянул в глаза всем своим слушателям, чтоб узнать их впечатление от истории прежде, чем вести ее дальше, да определить, поняли ль они хорошенько предмет, о котором шла речь. – Ну, стало быть, Нат отвесил еще полдюжины ударов этому столбу да замешкался на секунду аль две. Джон, думая, что он уже закончил вбивать, возьми да обопрись как следует на энтот столб, чтобы проверить, прочно ль он вошел в землю. – Мистер Каннистер простер свою длань над верхом палки, полностью закрывая ее верхушку своей ручищей. – Ну, надобно сказать, Нат и не думал кончать со вбиванием, и как раз, когда Джон положил руку на столб, его кувалда…

– Ох, ужасно! – громко всхлипнула Эльфрида.

– Видите ли, сэр, кувалда уже пошла опускаться вниз. Нат краем глаза увидал руку Джона, однако не смог остановить вовремя удар кувалды. И как обрушилась кувалда на руку бедняге Джону Смиту, и приложила она его будь здоров.

– Боже мой! Боже мой! Бедняга! – проговорил священник с теми интонациями, что напоминали стоны раненых в фортепианном исполнении романса «Битва под Прагой».

– Джон Смит, главный каменщик? – закричал Стефан, не помня себя.

– Да, он самый; и другого такого добросердечного человека не сотворил Всемогущий Господь.

– Сильно ли он ранен?

– Я слыхал, – сказал мистер Суонкорт, не обращая внимания на последние слова Стефана, – что у него сын живет в Лондоне и что молодой человек подает большие надежды.

– Ох, он, должно быть, серьезно ранен! – снова простонал Стефан.

– Удар кувалды не может быть дружеским похлопыванием. Что ж, сэр, доброй вам ночи желаю; и вам, сэр; и вам, разумеется, мисс.

Мистер Каннистер вышел незамеченным, и прощальные слова слетели с его губ уже тогда, когда он был за дверью. Прошагав через холл, он потратил больше минуты на то, чтоб закрыть дверь как следует, и после этого быстро удалился, оказавшись за пределами слышимости.

Тем временем Стефан повернулся к священнику и сказал:

– Прошу извинить меня на этот вечер! Я должен бежать. Джон Смит – мой отец.

Пастор сперва его не понял.

– Что ты сказал? – спросил он.

– Джон Смит – мой отец, – медленно повторил Стефан.

Буряковый цвет поднялся от шеи мистера Суонкорта и залил его лицо, черты его заострились, а губы сжались в прямую линию. Было очевидно, что ряд мелких случайностей, до сей поры не привлекавших к себе его внимания, ныне соединились в одно целое и создали ясную картину в уме мистера Суонкорта, картину такого рода, которая делала ненужными дальнейшие объяснения со стороны Стефана.

– И впрямь, – сказал священник сухим тоном и без всякого выражения.

Смысл этих слов полностью зависит от того, с какой интонацией их произносят, и если судить с этой точки зрения, то в исполнении мистера Суонкорта в данной фразе не прозвучало никаких чувств.

– Я должен идти сейчас же, – сказал Стефан взволнованным тоном и сделал движение, словно не знал, куда ему кидаться – бежать ли прочь немедля или же остаться еще на минуту. – Когда я вернусь, сэр, будете ли вы столь добры поговорить со мною несколько минут с глазу на глаз?

– Разумеется. Хотя априори мне представляется невозможным, чтоб у нас с вами могла найтись тема для частной беседы.

Мистер Суонкорт нахлобучил на лоб свою соломенную шляпу, пересек залитую лунным светом гостиную и вышел на веранду через стеклянную дверь во французском вкусе. Не требовалось никаких дальнейших усилий, чтобы понять то, что на самом-то деле здравое рассуждение могло предсказать и так – какова будет реакция человека, для которого естественным состоянием ума было находить удовольствие в одних только разборах генеалогий, да хороших обедах, да патрицианских мемуарах, сообразить, что в душе мистера Суонкорта предрассудки будут говорить сильнее, чем его великодушие, и что те дни, когда он считал Стефана другом и относился к нему как к равному если не канули в прошлое без возврата, то уже сочтены.

Стефан сделал бессознательное движение, будто хотел бежать за священником, затем, словно в полнейшей растерянности, не зная, куда ему деваться, он в конце концов неловко вышел в дверь. Эльфрида медленно последовала за ним, держась на расстоянии. Прежде чем она успела пройти два ярда от входной двери, Юнити и Энн, служанки, вернулись домой после своей прогулки в деревню.

– Слышали вы что-нибудь о Джоне Смите? Все обернулось не так плохо, как об этом болтают, не правда ли? – бросилась к ним Эльфрида.

– Ох, да; доктор сказал, что останется просто большущий синяк.

– Я так и знала! – воскликнула Эльфрида радостно.