По дорогам жизни и смерти

Огорчённый певец и его расстроенный педагог пошли в ресторан обедать, решили выпить, люди взрослые. И после второй рюмки Иван Степанович сорвался, забыл, что он педагог и понёс: «Ты, Саша, пел лучше всех. Но у жюри всё схвачено, там все свои, мафия. Разве они дадут дорогу певцу из какого-то Гомеля?» – И выпустил в адрес жюри длинную тираду ругательств, будто бросил на хорошую землю сорные семена.

Эмоциональный, переволновавшийся мальчик, под влиянием алкоголя, направился искать Пахмутову. Нашёл её и всё, что слышал от своего педагога, вылил на голову заслуженной знаменитости.

Не успели юноша и незадачливый педагог доехать до Гомеля, как директора музыкального училища вызвали в Минск. Вопрос уже стоял об его увольнении. Но у директора были свои связи, и он уцелел.

Иван Степанович опередил события. Он позвонил своему бывшему ученику, солисту Минского Оперного театра Рудковскому, и тот написал большую хвалебную статью в центральную газету о блестящем педагоге Иване Степановиче Проценко, ученики которого поют во многих театрах страны. Педагог отделался строгим выговором с занесением в личное дело. Пострадал зав. отделением, ему тоже влепили строгий выговор с занесением в личное дело. А Сашу Шишлакова исключили из училища. Отец написал жалобу в вышестоящие советские и партийные органы и этим ухудшил положение своего сына, перекрыв дорогу в будущее.

Учащиеся – вокалисты говорили мне, что Саша запил. Я встретила его через год в Добруше и с трудом узнала.

Двадцатилетний юноша превратился в сорокалетнего мужчину, перенёсшего тяжёлый стресс. Волосы его поредели, появились залысины, а глаза – погасли.

– Чем занимаетесь, Саша?

– Работаю на фабрике.

– Вам надо петь. Вы должны восстановиться в училище. Обратитесь к Пахмутовой, извинитесь, попросите у неё прощения, напишите, что не можете жить без пения. Она же человек, поймёт…

Шишлаков молчал, и какая-то потусторонняя тень лежала на его отрешённом лице.

Мы расстались печально.

Вскоре судьба сама разрешила все его проблемы. Я приехала к матери, и она мне сообщила: «Была на суде. Жалко мужика, дали семь лет строгого режима за убийство сына».

– Зарезал сына, как кабана, – добавила соседка.

– Так за что его жалеть?

– Сын – хулиган. Его из музыкального училища выгнали за хулиганство.

Сердце моё дрогнуло и сжалось: «Как фамилия мужика?» – с трудом проговорила я.

– Шишлаков.

Я вышла за дверь и дала волю слезам. До сих пор я вспоминаю его. И вижу, как сейчас, его весёлые глаза, сверкающую белыми зубами улыбку.

И слышу завораживающий, необыкновенной красоты баритон…

2006 год.

Возвышенная душа

Мне поручили классное руководство у дирижёров-хоровиков. И хотя я нуждалась в деньгах, не очень обрадовалась. Я с ними не проводила занятий, а встреча один раз в неделю с большой группой взрослых людей никак не могла повлиять на уровень нравственного воспитания. Всех их в меру «развратила» богемная жизнь, постоянные поездки с концертами и разные застолья.

Но среди них выделялась своей чистотой и скромностью одна девочка, моя землячка Лена Лазоренко. Её миндалевидные, зелёно-карие глаза смотрели на мир с какой-то возвышенной печалью. Полная отличница: по всем специальным и общеобразовательным дисциплинам – одни пятёрки, очень музыкальная, с красивым сопрано. Она жила в каком-то своём мире, полном музыки и красоты, и хотела остаться в нём навсегда. Её мечта – поступить в консерваторию и стать настоящим дирижёром. Получив красный диплом, Елена отправилась в Минск, поступать в консерваторию. Но главному дирижёру консерваторского хора Ровде нужны были тенора, а сопрано хватало с избытком. И девочку на экзаменах бессовестно срезали. Приняли из нашего училища тенора, ветрогона и бездельника. В учёбе он едва тянулся на тройки.

Такая жестокая несправедливость потрясла девочку. Жизнь без музыки казалась ей нелепой и ненужной. И она решила покончить с собой. Её едва спасли и отправили в психбольницу, в неврологическое отделение. Вернувшись домой, Лена стала работать в музыкальной школе; но дети, далёкие от человеческого воспитания, сопровождали её криками: «Дурная, дурная», – швыряли землёй и камнями. Звериный инстинкт заклёвывать слабого, так жестоко проявлялся у детей, что они не давали ей проходу. Ей бы уехать, но родители оберегали единственную дочь и не хотели отпускать одну.

Кончилось тем, что она зашла в Ипуть, и шла до тех пор, пока река не поглотила её.

Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что и я виновата в её гибели. Мне случается бывать на кладбище моих предков, где похоронены и отец с матерью. Поклонившись праху родных, я иду к её могиле, она недалеко. На памятнике вместе с именем выбита лира. Я кланяюсь, кладу цветок и шепчу: «Прости».

2006 год.

Соловушка

Как-то в начале учебного года я проходила по вестибюлю вдоль большого концертного зала и услышала волшебный голос, как будто лившийся с небес, колоратурное сопрано в руладах и трелях, необычайной цветовой гаммы; он завораживал слух. Дирижёр хора Шумилова, прислонив ухо к щели двери, слушала с удивлением и удовольствием. Я тоже остановилась, как вкопанная, и прислонилась к щели. Пение закончилось, и я спросила: «Кто это?»

– Лабудева. Говорят: у неё горло серебром выложено.

Буквально, через день, на уроке литературы и языка я познакомилась с ней. Проверяя учащихся по списку, я назвала: «Лабудева».

Вокалисты, как правило, люди внешне очень яркие. Передо мной же встала маленькая, совершенно неприметная девочка. И мне сразу же на память пришёл счастливый случай услышать соловья. Прямо у края асфальтовой дорожки над обрывом к реке Сож, усевшись на ветку куста, пел соловей. Люди останавливались и слушали. Он видел людей, и люди видели эту серенькую кроху, творившую небесное чудо. Он пел, понимая значимость своего волшебства. Я слушала трели и думала, как в этой маленькой птичке вмещается столько чарующих многоцветных звуков.

Эта аналогия вплеталась в образ маленькой поющей девочки. И я подумала: «Соловушка».

Сельская школа не сформировала в ней представлений о людях, о мире. Да она и не знала его. Ей тяжело давались общеобразовательные предметы, а музыкальные дисциплины входили в неё органически, сами собой. История литературы для неё – дремучий лес, но она старалась выйти из его чащи, записывая и переписывая целые статьи в конспект. Иван Степанович Проценко, её педагог по вокалу, подошёл ко мне после педсовета и попросил: «Помогите Лабудевой. Ей нельзя без стипендии, деревенская нищета. Какое там может быть развитие? Алексей Петрович Лукомский услышал её в Добруше на районном смотре школьной художественной самодеятельности. В перерыве отыскал её и сказал: „Приезжай в начале лета в Гомельское музыкальное училище, мы тебя примем. Она, слава Богу, приехала. Мы помогли ей сдать экзамены, зачислили, а она подходит к Лукомскому и спрашивает: „Дядь, а дядь, а ким я буду?“ Он только и мог ответить: „Ну, Лабудева…“ Можете понять её общеобразовательный уровень? Но очень талантливая и перспективная“.

Иван Степанович не мог не радоваться своей ученице. Техника её пения совершенствовалась. Он демонстрировал её, как некое диво. На выпускных экзаменах зал замер, поглощая трели и рулады необычайной красоты. На лицах слушателей отражалось только одно: восторг и блаженство.

Вся Государственная комиссия единодушно поставила ей – 5. Председатель комиссии и зав. кафедрой по вокалу Минской консерватории сказала ей: «Приезжай в Минск, мы примем тебя в консерваторию без экзаменов».

Незадолго перед Государственными экзаменами, по дороге к родителям она в пригородном поезде познакомилась с солдатом – дембелем. Он заканчивал службу в Белоруссии. Она влюбилась в него. После Государственного экзамена по вокалу он сделал ей предложение, и она вместо консерватории поехала с ним в Казахстан. Вернулась в Гомель через два года с мужем и ребёнком. В поисках работы она обратилась в училище, с просьбой дать ей иллюстраторские часы. Но ни её бывший педагог, Иван Степанович Проценко, ни дирижёр Алексей Петрович Лукомский не помогли ей. Она разочаровала, подвела их. За два года она, конечно же, потеряла мастерство, которому учил её педагог. Мне было жаль её, и я спросила у Лукомского: «Почему Вы не хотите ей помочь?» А он мне ответил: «Что я могу сделать, если ей надо называться не Лабудевой, а Лабуховой».

Кто-то из учащихся говорил мне, что они с мужем поселились в пригородной деревне. Муж работал в Гомеле рабочим, а она почтальоном. Но через некоторое время ей предоставили работу директора сельского клуба. Работала она с народным хором и очень быстро потеряла технику классического пения.

Прошло много лет. Однажды в юбилейный праздник Дома детского творчества я с удовольствием слушала вокальный женский ансамбль. Пели на высоком профессиональном уровне педагоги музпедучилища. Один голос колоратурное сопрано, выделялся редкой красотой, а исполнительница смотрела на меня. После концерта подошла и спросила: «Вы меня помните?»

– Лабудева?

– Да, только я давно уже Костенко, на пенсию оформляюсь.

– Ну, как Вы живёте? Где работаете?

– Пока ещё работаю директором сельского дома культуры. Дети выросли, трое их у меня, внуки уже есть. Муж недавно умер, пил много. А я технику пения давно потеряла, веду народный хор.

– А дети, внуки поют? Может, у кого-то из них есть голос, подобный Вашему?

– Нет, к сожалению, – грустно ответила певица.

Я её часто встречаю на поэтических вечерах. Гомельские поэты дают ей свои, не всегда зрелые стихи, и она пишет на их слова прекрасные народные песни и романсы и сама их исполняет. Это звучит превосходно, но мало кто знает о ней, как о композиторе, потому что у неё нет никаких связей в музыкальном мире, да и живём мы далеко от столицы. Я смотрю на неё в зале, ничего вроде бы нет в ней примечательного, а всмотришься в лицо, и вдруг открываешь Нечто, что-то затаённое, необычное, и я думаю: «А ведь весь мир мог бы знать её…»

2006 год.

Дедушкина скрипка

Как-то раз преподаватели нашего училища, муж и жена Андрей и Татьяна Явтуховичи, сказали мне, что купили в деревне Жгунь Добрушского района скрипку, всего за 300 рублей. «Оказалось – мастер Вильом. Купили у Гуцевых. Не знаете?»

Я удивилась: «Как такая скрипка могла оказаться в деревне Жгунь»? И ответила им: «Не знаю». Этот разговор зашевелил мою память, детские военные годы, я вспомнила дедушку Тимофея Афанасьевича Василенко, игравшего на скрипке. Навещая в Добруше мать, я спросила как-то, не знает ли она, куда девалась дедушкина скрипка и Гуцевых из Жгуни?

Мать ответила: «Гуцевы – наши дальние родственники. Девичья фамилия моей бабки Параски по линии матери – Гуцева. А мой дядька Сенька, бабушкин двоюродный брат из Жгуни, который у нас часто гостил, – Гуцев. Дедушкину скрипку взял дядька Сенька в залог за коня, когда немцы вступали в Добруш. Дедушка Тимофей гостил у нас в Карелии, а бабушка с семьёй ушла с частями Красной Армии. Варе – вот-вот родить, и если бы не конь, они бы пропали. Выручили двоюродные братья Гуцевы, Сенька и Афонас. Как только немцы вошли в Добруш, сразу расстреляли всех коммунистов и их семьи, а бабушкина фамилия стояла вначале списка, предал лучший друг.

Рыская по Добрушу с эсесовцами, всё говорил: «Она не могла далеко уйти».

Где-то возле Курска Варя родила в окопе, коня реквизировали красноармейцы, и они уехали уже поездом в глубь страны.

А когда вернулись домой в 1944 году, дядька Сенька потребовал за скрипку коня. А где его взять? Люди пахали землю, впрягаясь, как кони, в плуги. В 1947 году дедушка умер, а скрипка осталась у Гуцевых, а где она сейчас – не знаю».

Я вспоминала большой дедушкин дом в саду, не хату, а именно дом, покрытый с четырёх сторон красной крышей, с очень высокими потолками, с резным, просторным крыльцом, где помещался стол с самоваром. На четыре больших окна – грядка с георгинами, а на три окна в саду – грядка зелёной травки с цветочками-цыганочками. Возле крыльца – высокая вишня, на которую дети легко забирались. Мы приезжали к дедушке и бабушке в гости, потому что жили в Карелии. Дедушка сидел на крыльце и играл по нотам на скрипке. После, работая в музучилище, когда я слушала Моцарта или Брамса, я вспоминала дедушку, потому что это были знакомые мелодии детства.

Мы с сестрёнкой Валей зачарованно слушали скрипку, а когда дедушка кончил играть, потребовали дать и нам поиграть. Но дедушка, добрый, любимый дедушка, не дал даже пальцем коснуться скрипки, а положил в красивый футляр, с зелёной бархатной обивкой и спрятал в шкафчик. А ноты дал. Я спросила у деда: «А к чему эти значки?»

– Это азбука, по которой читается музыка. Когда подрастёшь, я тебя научу».

Но научиться играть мне так и не удалось, помешала война.

Карелия – прекрасная страна. В Импилахти родился мой брат, и дедушка хотел познакомиться с внуком, порыбачить на берегу Ладожского озера и полюбоваться красотой края, богатого рыбой и ягодами. В полдень я относила ему обед, а к ужину он приносил рыбу. Последний мой поход по берегу Ладоги запомнился на всю жизнь, потому что началась война, и в этот день немецкий самолёт обстрелял нас, но молниеносная реакция деда спасла мне жизнь. Он, буквально, воткнул меня в расщелину среди камней и закрыл своим телом.

И ещё я вспомнила эпизод возвращения из эвакуации в разрушенный и сожжённый Добруш. Бабушка вернулась из Жгуни, а дедушка вышел навстречу и спросил: «Ну, как?»

– Машинку можем забрать.

О какой машинке шла речь? Наверное, о швейной.

– А скрипка? – хрипло, как сжатая пружина, спросил опять дедушка.

– Когда вернём коня.

– А, а, – так же хрипло и печально ответил он.

Удивительный человек был мой дедушка по матери. Судьба деда Тимофея – трагическая. Он сын цыганки-танцовщицы из деревни Романовичи в пригороде Гомеля. Может, и название её – от романов, цыган. А отец его, молодой скрипач из состоятельной семьи, был лишён родительского благословения и наследства из-за женитьбы на нищей цыганке. Социальное происхождение Афанасия Василенко я не знаю. Дедушка не помнил отца, но профиль его в виде Мельпомены сделал на трафарете, который под потолком окантовывал стены дедушкиных комнат. Погиб Афанасий трагически из-за скрипки в возрасте 18-19 лет, убили цыгане, а потом другие цыгане вернули скрипку вдове. От горя и слёз красавица-цыганочка ослепла и вынуждена была просить подаяния. Научила пиликать на скрипке своего малыша Тимошу. Красивый мальчик в 5-7 лет довольно сносно играл на скрипке какие-то народные мелодии возле Дворца кн. Паскевича, привлекая внимание богатой публики. Но сезон быстро заканчивался. Слепая цыганка научилась плести корзины, и всю зиму Тимоша продавал их.

Внешность Тимофей имел исключительную: элегантный и изящный, с тонкими правильными чертами лица. Но нищенское существование сказалось на здоровье деда. Он всю жизнь страдал от болезни лёгких. В десять лет дед Тимофей лишился матери, её сестра-цыганка нашла мальчика, грязного, голодного и ободранного. В Гомеле в районе Монастырька она имела большой дом и выделила ему маленькую кладовку. Мальчик должен оплачивать её, зарабатывая на скрипке. Его определили сначала в цыганский, а потом – в еврейско-цыганский ансамбль, где он, по-видимому, и выучился играть по нотам для богатой публики. Образования он никакого не получил, всему выучился сам, схватывая, как говорят, на лету. По его воспоминаниям, они часто играли во Дворце князя Паскевича. Играли на Нижегородских ярмарках, бывали и в Питере и в других городах. Поздней осенью, зимой они обслуживали богатые свадьбы в Гомеле и за его пределами. На одной такой свадьбе в Добруше Тимофей Василенко познакомился с Семёном Козловым, мастером-бумагоделателем, солистом церковного хора. Пели они в два голоса, и спелись так, что Семён Козлов предложил талантливому, но нищему Тимоше жениться на его дочери Фёкле. Она плакала, но отца не ослушалась. А красота, доброжелательность Тимофея Афанасьевича сделали своё дело. Семён Козлов дал дочери хорошее приданное: участок земли для строительства дома и ведения хозяйства, денег, а главное – постоянный заработок на бумажной фабрике. Дедушка и бабушка любили друг друга самоотверженно. Имели семерых детей. Советская власть в какое-то время несколько ухудшила материальное положение семьи, но не разрушила её благосостояния, а детям, напротив, открыла большие перспективы. Война разрушила всё!

Дедушка мой, Тимофей Афанасьевич, был замечательно талантливым, можно сказать, высоко профессиональным артистом. В доме у деда, даже после войны проводились вечера, два больших зала позволяли это. То бабушкина бригада, то мамины друзья, то тётины товарищи по работе просили дедушку исполнить его песни, которые он сам сочинял, и стихи и музыку. Тексты – по типу народных, не замысловатые. Но исполнял их мой дед уже без аккомпанемента, без скрипки, с таким артистизмом, с таким эмоциональным накалом, что вызывал у слушателей добрые чувства удовольствия и восхищения. Он пел много песен, но я их не запомнила. А тексты с юмором частично сохранились в памяти. Начинал он своё выступление с песни, из которой я помню три строфы.

Раз пошёл я по бульвару,В ресторанчик я попалИ шикарных три девицыЯ там сразу увидал.С этой тройкой в кабинетеПил вино и фрукты ел,А потом я тети-мети,Обнимал и громко пел.А под утро с той попойки,Весь измятый и хмельной,Без гроша, я вместо тройки,Молча, еле брёл домой.

И ещё я помню песню. В детстве в исполнении деда она казалась мне смешной.

Собирайся, сын, в дорогу,Заработай денег много;Поезжай в столицу Питер,Из долгов никак не выйти.А иначе нам – разор,Пропадёт хозяйство, двор.Колесом вертел я месяц –Получал я рублей десять.Пишет папенька письмо:«Не готов ли нам помочь?Приезжай, сынок, домой,У нас праздник годовой».Я ответ ему пишу:«Я, папаша, поспешу –Продай, папенька, коня,Нету денег у меня.Продай, папенька, корову,Вышли денег на дорогу.Продай, папенька, свинью,Я долги поотдаю.Продай, папенька, курей,Вышли денег поскорей.Продай, папенька, гусей,Мне не хватит суммы всей.Продай, папенька козу,Я гармонь себе везу.Продай, папенька, быка,Чтоб завлётки – по бокам».

При исполнении песен, он эмоционально закручивал музыкальный звук на «й». Например, …«в ресторанчик я й попал». Й вызывало удивление, восхищение и ещё что-то лукавое и подспудное. Это Й он вставлял во многие строчки, и оно, в зависимости от текста получало совершенно новую эмоциональную окраску. Красивый баритон ласково завораживал, очаровывал, гипнотизируя и подчиняя своей воле внимание, даже порядком выпивших людей.

По природе он имел редкий голос, не столько сильный, сколько богатый по своей цветовой музыкальной окраске.

Обладал ли он гипнозом? Наверное, да. Люди, особенно женщины и дети, к нему просто клеились. У него было доброе биополе. Я думаю, что хороший певец должен хотя бы немного владеть гипнозом.

Завершал он своё выступление козырной песней, на самом высоком эмоциональном уровне. Это хорошо известная народная песня, которую исполнял Шаляпин и которая и сейчас звучит на сценах страны:

То не лёд трещит,Не комар пищит,То кум до кумы судака тащит…

Только начинал её дед другими словами:

Ой, кум до кумы залицався:Ой, кума, ты душа,Вот как хороша.

А дальше шли слова: «То не лёд трещит…» Она считается народной, но сочинил её мой дед Тимофей Афанасьевич Василенко, как и другие песни, которые он пел, в конце 19 века. Конечно, доказать это трудно. Но проследив словарный состав двух первых песен и последней песни, можно убедиться в одном и том же авторе. Одно могу сказать: словарный состав трёх песен соответствует говору Гомельщины конца 19 века на стыке трёх речевых границ. Это речь горожан г. Гомеля, говоривших по-русски, но употреблявших некоторые слова и обороты из украинского и белорусского языков (да кумы, юшачка, тащит, пацалуй, и др.).

Мой дедушка, по истине, родился весёлым человеком, с искоркой и насмешкой. Любил посмеяться над нашей детской дуростью легко и едко, хотя большая часть его жизни – трагическая! Схоронил двоих детей-малолеток, четырёх внуков, которых нянчил. Война лишила половины его детей. Погибли старшая дочь Варя и её муж, осталась сиротой трёхлетняя внучка. Погиб сын Петя.

Война прокатилась тяжёлым жерновом и по нашей семейной жизни, по нашей духовности: лишила дедушку скрипки, отца – гармони, сестру Валю – балалайки (она иногда поиграет заскорузлыми от земли пальцами «Собачий вальс» – и всё! А когда-то её руки были красивые, с длинными, изящными пальцами, с классическими ногтями – только для скрипки).

После войны остался один пробитый кем-то цыганский бубен, с серебряными тарелочками и медными (а, может, из сплава) бубенчиками; они, как металлические мячики, только из двух свободных половинок с дырочками. Я любила в детстве играть с бубном, позванивать им и слушать. Но и бубен кто-то украл. А я за всю свою жизнь больше не видела таких бубнов.

Я слышала, когда дед уже пел свои песни без скрипки, а капелла. Представляю, как это звучало в музыкальном сопровождении.

Умер дед рано, прилёг и уснул навсегда, ему не было и шестидесяти лет.

Может, если бы вернулась его скрипка, он прожил бы дольше. После смерти дедушки в 1947 году жизнь нашей семьи покатилась в сторону от искусства, в трясину обывательской Добрушской жизни, с постоянной заботой о куске хлеба.

1978 год.

Посторонний шум (рассказ тракториста)

Веду это я трактор и ясно слышу: «Тык, тык, тык…посторонний шум!» Что такое? Трактор, вроде, легко идёт, вчера выпил в меру, а шум посторонний имеется: тык, тык, тык, даже в пот бросило и в голове шумит. Остановил трактор, отошёл в сторону – всё равно слышу шум посторонний. Эге! Дело плохо – в ушах шумит. Вчера ветер был – надуло. Опять сел за руль, а в ушах – тык, тык, тык… голова трещит, то в жар, то в холод бросает, еле до конца рабочего дня дотянул.

Прихожу домой… «Жинка, – кричу, – ставь бутылку, уши пухнут, лечиться буду». А она в ответ ещё громче: «Ах ты, негодяй, сколько можно!» И пошла и поехала… одолела чёртова баба, потому как в голове шумит, в ушах – тык, тык, тык… Разделся и лёг. Жинка замолкла, подошла тихонько и ласково так: «Вань, а Вань, чтой-то с тобой?» Не то ей странно, что без ужина лёг, а то, что лёг. Я, как горючее приму, ни в жисть спать не буду. Мне тогда компанию подавай, народ и трибуну, могу и театр сделать. Так и выступаю, пока к утру жар начнёт выходить… А тут лёг, потому как в ушах – тык, тык, тык… Жинка руку на лоб: «Вань, горячий ты больно, захворал, милый, скорую помощь вызову». А мне уж всё равно. Вызвала. Через два часа приезжают. «Что, – спрашивает доктор, – болит?»

– Да вот, посторонний в ушах шум имеется: тык, тык, тык…

Поставил градусник: «Открой рот. Водку пьёшь?»

– Пью. – говорю.

– Это видно. Давай градусник. Сорок градусов. Сестра, сделай жоропонижающее. Утром к врачу пойдёшь. Всё.

От внимания такого сразу легче стало, только в ушах шум посторонний по-прежнему, утра дождался, пришёл к врачу – опять градусник.

– Симулянт, – говорит.

– Да, что Вы, доктор, в ушах у меня шум посторонний: тык, тык, тык…

Посмотрел в ушах: «Странно, – говорит, – в больницу поедешь, там разберутся».

Взял я направление, зашёл домой, так-мол и так, в город в больницу еду. Тут жинка запричитала: «Такой-сякой, допился, в больницу кладут, может, теперь пить перестанешь», – и слёзы в три ручья, будто я помирать собираюсь.

Приезжаю это я в больницу, вижу дверь: «Приёмный покой». Стучу. Ответа нет. Ну, думаю, подожду, может, человеку – надо. Жду я это, жду Через каждые десять минут в дверь постукиваю, время для надо – уж больше чем надо. Час прошёл, забеспокоился я, давай стучать кулаком. Открылось окошечко: «Что стучишь? Ошалел. Не к жене в квартиру ломишься!»

– По направлению я.

– С утра принимаем. Завтра придёшь.

– Из района я. Где ночевать буду? Никуда я не пойду. В ушах у меня шум посторонний…

– Давай направление, пойду у дежурного врача спрошу. Жди, – и захлопнулось окошечко.

Жду я это, жду, час проходит, дугой начался, открывается дверь: женщина, в три раза шире моей жинки, в белом халате, сурового виду…

– Входи. Садись. Дежурный врач тебя осмотрит. Жди.

И тут я сразу заробел и как-то сник, да и в ушах посторонний шум усилился. Сижу на кушетке, жду, в ушах – тык, тык, тык… Мимо меня эта женщина в белом халате: пройдёт, уйдёт, придёт, пишет; а потом снова: пойдёт, уйдёт, придёт, пишет… вроде, меня и нет, а в ушах всё – тык, тык, тык… Дальше, как в тумане, вроде, другая женщина, видно, врач: градусник ставит, давление измеряет, что-то спрашивает, а я отвечаю. Потом позвала:

«Семёновна, определи больного. 7-ой этаж, 6-ая палата».

Смотрю: бабуся передо мной в белом халате, маленькая, лицо в морщинках и взгляд ласковый, взяла меня за руку и повела: «Раздевайся, сынок, мыться будешь». Тут у меня в глазах малость прояснилось, вижу: над ванной кран открывает, вода горячая, аж пар идёт.