Мемуары непрожитой жизни

Юлия Миланес

Мемуары непрожитой жизни

***

Лабиринт – это такое странное явление, в котором не знаешь, где начало и где конец пути. Преодолевая множество извилистых поворотов, ты думаешь, что скоро увидишь мир во всей красе, с легкой утренней дымкой и щебетом птиц, но сворачиваешь за угол – и видишь новый путь, которому нет конца. Лабиринт внутри нас и снаружи. Лабиринт мыслей, судеб, потоков энергии. Конец лабиринта всегда наступает, ждешь ты этого или нет, радуешься этому или скорбишь. Сама жизнь на Земле есть лабиринт случайных явлений и неожиданных поворотов…

1977 год

Мое право на начало этой жизни и вхождение в Лабиринт было оспорено и обсуждено множеством лиц. История начиналась очень просто и в то же время очень сложно. Жизнь маленького зародыша уже билась внутри молодого женского организма, но вокруг него происходили события, которые могли повлиять на начало его пути.

Молодой женский организм принадлежал, собственно, моей матери. Назовем ее Ирой и вообще познакомим читателя со всеми действующими лицами. Будущей молодой матери 19 лет, она окончила школу в пригороде Ленинграда и после окончания школы лелеяла мечты стать стюардессой Аэрофлота. Но с поступлением в специальное учебное заведение что-то не заладилось, и мама находилась в поиске своего места в жизни.

Хранилище памяти. Вот молодая мама на фотографиях – у нее всегда грустное выражение глаз. Мама сидит на мопеде (откуда мопед?) на деревенской улице. Вот мама у родственников в Базарово, сидит с удочкой на завалинке у простого рубленого дома. Мама – школьница старших классов в белом фартуке.

Бабка Люся и бабка Нина – другие участники рассказа. У нас в семье не говорили «бабушка», говорили «бабка», и никто не обижался. Жизнь так сложилась, что маму воспитывала моя прабабка – бабка Люся. Она была стара к тому времени, у нее было доброе морщинистое лицо и сварливый язык. Много позже, когда я на нее смотрела, у меня почему-то всегда возникала мысль, что старухи всегда красивее стариков. Бабка Люся была родом как раз из Базарово, что в Тверской области, поэтому свято чтила традиции предков и религию. У бабки Люси имелся сын Владимир (её опора в старости) и дочь (моя «непутевая» бабка Нина). Бабка Нина была активисткой всех государственных начинаний в СССР: ездила шофером в геологической партии, строила БАМ и многие годы отсутствовала в жизни своих родственников.

Хранилище памяти бабки Люси. «Нинка всегда была непутевая. Бывало, отправлю ее в школу, а она залезет в сад к Никифоровым и целый день ест черную рябину. Меня с работы в школу вызовут, спрашивают: где ребенок? Весь день ее ищем. Под конец дня Нинка возвращается домой – весь рот черный, а портфель и не открывала. Но строгая девка была: если какой парень начнет с ней интересничать, так и в морду могла дать».

Так как бабка Люся была вдовой, а бабка Нина разведенкой (видимо, потому, что каждому могла в морду дать), то семейный совет по поводу моего будущего рождения возглавили именно они. На повестке дня стоял вопрос, вызвавший скандал в «благородном семействе»: моя мать оказалась беременной без брака. Отцом назвался иностранный студент, гражданин Кубы.

Хранилище памяти бабки Люси. «Он (мой отец) когда в первый раз приехал, сказал, что все дела по хозяйству переделает. Для начала ему велели ветки с тополей обрезать. Так он лазал по деревьям как обезьяна! Все ветки обрезал и на грузовик погрузил. Но ему ж не впервой, они там у себя за бананами лазают».

Свадьба поможет избежать позора – вот выход из положения. К счастью, гражданин Кубы оказался разведенным.

Хранилище памяти. Вот фотографии со свадьбы моих родителей. Мама в белом платье и простом венке прикрывает ощутимо наметившийся животик. Отец везде сфотографирован так, что видно только полголовы, верхняя часть её – за отрезом фотографий.

Мне дана путевка в этот Лабиринт.

Браки заключаются на небесах, а расторгаются на земле

Счастливые годы учебы в институте, успешные или неуспешные, рано или поздно заканчиваются.

Хранилище памяти мамы. «Мы долго думали, что будет дальше. Я периодически впадала в отчаяние, потому что не могла решиться ехать за мужем на Кубу и жить там, не зная языка, обычаев, без образования и профессии, оторваться от дома, Ленинграда, который я не покидала ни разу в жизни. Мигель мне рассказывал, что у него на Кубе живет младшая сестра Минерва и младший брат Марио. Главой семьи считается его мать. Бабка Нина подзуживала: «Поезжай на Кубу, будешь свекрови ноги мыть и есть жареные бананы». Видя мой страх перед будущим, Мигель утешал меня: «Я смогу остаться при консульстве Кубы в Ленинграде. Мне поможет хорошее знание русского языка».

Однако остаться при консульстве Кубы не удалось. Правительство Кубы отправило на обучение специалиста по железнодорожным перевозкам, а не по иностранным языкам.

Хранилище памяти мамы. «Мигель лучше меня понимал, что я никогда не приеду на Кубу. Мне же периодами казалось, что я решусь. Прощались мы так, как будто должны были скоро встретиться. Мигель улетел».

Мне в это время исполнилось два года. На память остались маленькие старые черно-белые фотографии, которые мама делала на загранпаспорт, а мы свернули на новый путь в нашем Лабиринте жизни.

«Ешь, а то Боженька тебе уши отрежет»

В яслях каждое утро на завтрак была каша. Я не любила кашу вообще, но манную особо ненавидела. Мне нравился компот из сухофруктов. Собственно, манную кашу не любили все дети, а многие при этом еще и плохо пользовались ложкой. Тех, кто не хотел есть кашу, докармливали. Много позже один мой знакомый вспоминал, что у него в детстве с этим тоже были проблемы.

Хранилище памяти знакомых. «В летнем лагере для детей дошкольного возраста была превентивная мера по освоению выделенных на завтрак объемов манной каши: «Кто не съест завтрак, гулять не пойдет». Но мне хотелось не просто гулять, а первым прибежать и построиться, уцепившись за веревочку, с помощью которой нас водили. Долгое время мне это не удавалось. В конце концов, однажды я просто запихал манную кашу себе в штаны и первым прибежал на построение. Моя уловка, естественно, сразу была раскрыта».

На лето меня отправляли в ближайший пригород, в частный дом бабки Люси. Дом казался мне очень большим, и в нем всегда было прохладно. Бабка Люся готовила на чугунной дровяной плите, обложенной кирпичом, с двумя, опять же, кирпичными дымовыми трубами и множеством заслонок. Насчет питания у бабки Люси был особый пунктик, который встречается у многих людей, переживших ужасы войны. Она готовила не просто много, а ужасно много и вкусно. Еда, разложенная на тарелках, просто физически не могла уместиться в маленьком ребенке. «Вот, смотри, Боженька видит, как ты портишь еду!», – говорила бабка Люся, указывая на чадящую лампаду в углу большой комнаты. – «Ешь, а то Боженька тебе уши отрежет!»

Это коммунальная квартира…

После свадьбы родителей бабке Нине удалось выбить для нашей маленькой семьи комнату в коммунальной квартире, в которой жила она сама. В квартире проживало много семей (их количество я не могла тогда сосчитать), но в более позднем возрасте, уже после частичного расселения, связанного с увеличением нормы площади на жильца, в квартире осталось семь семей.

Бабка Нина имела активную позицию в жизни и завоевала себе определенный авторитет среди соседей, показав полную компетенцию в вопросах уничтожения тараканов и прочих мелких вредителей, сбора средств на оплату коммунальных услуг (ее расчет, сколько и за что с кого собирать, всегда был точен), а также контроля за очередностью дежурств по уборке мест общего пользования. В случае невыполнения основных правил совместного проживания бабка Нина всегда шла на открытую конфронтацию с нарушителем. И однажды у нее произошел конфликт с соседкой, которую она презрительно называла «Асолоткина», а я – «тетя Аня».

Суть конфликта, естественно, трехлетнему ребенку не была понятна, но его последствия запомнились мне на всю жизнь. «Асолоткина» перешла к активным действиям против тирании бабки Нины и начала с того, что демонстративно обрезала бельевые веревки, на которых сушилось наше постельное белье. Акция не возымела практического эффекта: моя мама просто скрыла этот факт. Тогда тетя Аня решила перейти к более продуктивным действиям и вылила бабкининин суп, найденный на газовой плите, в унитаз. Но тут приключился конфуз, потому что суповая кастрюля принадлежала многодетной семье Бурунчановых, и разразился огромный скандал, но совсем не там, где нужно. Тут-то и выяснилось, что все эти провокации направлены исключительно против бабки Нины.

Финал противостояния был таков. Однажды вечером они столкнулись в нашем длинном, плохо освещенном, узком и извилистом коридоре на встречном движении и начали толкаться, так как комплекция у обеих дам была очень даже широкой. Когда бабке Нине все эти телодвижения надоели, она просто с размаху возложила сырые яйца, которые несла на кухню в обеих руках, на голову «Асолоткиной». Враг капитулировал, вопя и причитая.

Баба Яга

Наш дом выходил окнами на железнодорожную станцию Ленинград – пассажирский – Витебский (проще говоря, находился возле Витебского вокзала). Днем и ночью на вокзале объявляли прибытие и оправление поездов. Слова было не разобрать, но речь отчетливо слышалась. Меня долго донимало любопытство, кто это разговаривает, пока Виталик Асолоткин, который был на два года старше, не сказал из вредности: «Это кричит Баба Яга, костяная нога». Я к тому времени уже привыкла засыпать под вопли Бабы Яги и ничуть не пугалась, но мне ужасно хотелось сходить и на нее посмотреть. В конце концов, я утвердилась во мнении, что Баба Яга не такая уж злая, как рассказывают в сказках, потому что только кричит, а детей не утаскивает, как в сказке «Гуси-лебеди».

«Гуси-лебеди» – это враньё, таков был мой вердикт.

Мой жених Лешка Перчук

В средней группе детского сада у меня обнаружился друг – Лешка Перчук. Не помню, почему мы подружились и даже во что играли, но запомнился один короткий эпизод с побегом из детского сада.

Дело было зимой. У нашего детского сада была просторная детская площадка, оборудованная всем, что по законам советского воспитания требовалось детям дошкольного возраста. В этот день шел мокрый снег крупными хлопьями, и радостная детвора катала снежные шары на спор: кто накатает больше. У нас с Лешкой получился такой большой шар, что мы не смогли вдвоем переместить его на середину площадки. Взмокшие и удовлетворенные результатами своей работы, мы построились и пошли на обед.

Вечером наступила оттепель, на игровой площадке образовалось море разливанное талой воды, и детей туда не пустили. Средняя группа толпилась на заасфальтированном подъезде для продуктовых машин, а мы с Лешкой очень переживали за судьбу нашего снежного шара. После долгих раздумий было принято решение навестить его, когда нас придут забирать родители. Первой пришла моя мама и завела беседу с дежурным воспитателем. Теперь, когда взрослые были заняты, мы и выбрали момент для нашей маленькой вылазки. Там нас ждало глубокое разочарование: на месте красавца-шара мы обнаружили бесформенный жалкий комок снега в глубокой луже. Я ужасно расстроилась, а Лешка вдруг сказал: «Пойдем ко мне домой. Я покажу тебе свои игрушки». Никаких сомнений не возникает, когда друг предлагает пойти в гости, и, взявшись за руки, два несознательных ребенка побежали прочь из детского сада.

Отчаявшаяся воспитательница с разъяренной моей мамой настигли нас, когда мы уже благополучно миновали две автомобильные дороги. Началось разбирательство, при этом мы даже не думали переваливать вину друг на друга. В роли адвоката выступил Лешка, заявив: «Мы идем ко мне домой, потому что Юля моя невеста». Это был случай, после которого мне здорово досталось на орехи, а воспитатели долго потом говорили друг другу: «Иди, посмотри, на месте ли жених с невестой».

Сказки на ночь

Мама поступила в институт на вечернее отделение. Теперь она днем работала, а вечером училась. Я ее видела только утром. Когда она возвращалась домой, я уже спала. Усилилась роль бабок в моей жизни. Бабка Люся специально приезжала из Горелово, чтобы забрать меня из детского сада. Мне объясняли, что мама скоро станет железнодорожником.

Хранилище памяти бабки Нины. «Как-то утром ты проснулась и обнаружила маму спящей на диване. «Мама, мама, когда ты вернулась? Я же специально не спала. Ты в форточку влетела?»

Потом начались сессии. Какие-то непонятные сессии заставляли маму не спать все ночи напролет. Я просыпалась, видела склоненную мамину голову под настольной лампой и засыпала снова. В книжках, которые мама читала, были странные, непонятные картинки. А в одной была нарисована голова человека с хоботом как у слона, здоровенные облака в форме гриба и лысые люди. «Это просто противогаз и ядерный взрыв», – объясняла мама, рассеянно заглядывая в конспект. – «Если на нас нападут американцы, то мы сможем спастись с помощью противогаза при газовой атаке и не умрем при ядерном взрыве, если быстро добежим до метро, когда начнется эвакуация». С ее речью в мою голову втекала информация о том, что метрополитен является универсальным бомбоубежищем, что рельсы трамвая, железной дороги и метрополитена одинаковы и могут быть использованы для пропуска эшелонов с оружием и ранеными, что радиацию не увидишь и не почувствуешь, а просто заболеешь и умрешь, и много другой информации, которую сейчас я уже просто забыла.

«Какие злые эти американцы», – думала я, и чувство, которое приходит однажды к каждому ребенку, чувство страха перед смертью, пришло и ко мне, заполнило мои мысли. На определенном этапе своего развития каждый ребенок осознает, что все люди смертны. Умрут дедушка и бабушка, мама и папа, наконец, умрет он сам. Эта пугающая мысль является первым, основополагающим открытием ребенка и зачастую самостоятельным. Страх ребенка перед смертью пытаются скрасить взрослые, говоря: «Люди долго живут, старятся, дряхлеют и обретают мудрость. Мудрые люди не боятся смерти, потому что много видели и знают». Или: «Бог создал для умерших людей Царствие небесное. Все души умерших попадают на небо, смотрят оттуда на нас и радуются», и так далее. Впоследствии ребенок перерастает страх смерти, отодвигает его на второй план. А у меня наступил страх нападения американцев, из-за которого все могут умереть. Самым страшным при этом было предположение, что мама умрет, а я останусь жить в метрополитене.

В ту же ночь мне приснился сон. Сон был красочный, разноцветный, с удивительно точной детализацией. На дворе лето. Мы с бабкой Люсей стоим в Горелово у высоких берез на нашем участке. Я вижу зеленый забор нашего участка и свою песочницу. Все привычные вещи на месте. И вдруг я откуда-то узнаю, что распространяется газ, хотя не вижу его и не слышу. Противогазов у нас нет, и появляется ощущение, что все противогазы находятся в метрополитене, а в пригороде метрополитена нет. Мы ложимся на землю и умираем. Ничего не происходит, потому что я понятия не имею, как это – умирать. Но точно знаю, что сейчас мы умрем. Прилетает вертолет, оттуда на нас долго смотрят злые американцы в противогазах и потом улетают. Я просыпаюсь от страха.

А у нас – тихий час…

В старшей группе детского сада половина детей уже не спит днем, а лежит, зажмурив глаза. Мы спим на раскладушках, которые разбираем перед сном. В разные дни они собираются и разбираются в разной очередности: ты каждый день спишь на своей раскладушке, но в разных углах комнаты. Раскладушки мы опознаем по пижамам и ночным рубашкам, которые лежат под подушкой. У меня оранжевая ночная рубашка в горошек, а у Лешки Перчука – зеленая пижама с мишками. Я люблю, когда моя раскладушка чудесным образом оказывается у аквариума, тогда можно весь тихий час наблюдать за рыбками.

Иногда мы придумываем игры. В тот раз заводилой была я. А что? Это очень интересная игра – снимать и надевать трусы под одеялом, кто быстрее, при этом так, чтобы не заметила воспитательница. Тогда к нашей молодой воспитательнице пришел кавалер – военный, и они пили чай, пока дети «видели десятый послеобеденный сон». Раз пять я победила, прежде чем мы попались. На шестой раз воспитательница, услышав возню одного из членов нашего преступного сообщества, сдернула одеяло и обнаружила, что её воспитанник «спит» со спущенными до колен трусами. Не знаю, что она подумала по этому поводу, но «преступник» был жестоко наказан шлепками по заднему месту и поставлен в угол. Истории не известно, что было бы, если бы воспитательница обнаружила, что полгруппы «спит» точно в таком же виде.

Шуба

В 70-80 годах в историческом центре Ленинграда во многих домах не было горячего водопровода. Как ни странно, но «огорячивание» дореволюционного жилого фонда было завершено в конце 80-х годов, когда даже продукты питания в Ленинграде продавали по талонам. Спасались хлоркой. Запах хлорки для меня родной с детства. Ею пахло дома и в детском саду. Особенно сильно распространялся этот запах по коммунальной квартире, когда Бурунчановы кипятили постельное белье своих детей, количество которых с каждым годом прибавлялось, пока не было доведено до победной цифры восемь.

По выходным мы ходили в баню на Курскую улицу. В бане обслуживались два женских отделения: душевое и люкс. В душевом были, естественно, кабинки с душами, а в люксе – маленькие отсеки с обычными ваннами, которые сейчас имеются в каждой квартире. Мама брезговала ходить в люкс, говорила, что, сколько ни мой эти ванны, сифилис не выветрится. Мне всегда было интересно, что такое сифилис. В душевом отделении нам выдавали алюминиевые шайки. Это очень смешное слово, ведь бандиты тоже сколачивают шайки. В бане мне всегда надевали тонкие резиновые калоши. Объяснялось это тем, что мама боялась «грибка». Я видела до этого грибки – подосиновики, подберезовики и белые, их привозила бабка Люся из Горелово, чтобы варить из них вкусный суп, и мне очень хотелось вырастить грибок на ноге, поэтому я снимала калоши по поводу и без повода.

Но был при хождении в баню один неприятный момент. Мы жили на Обводном канале, а баня, как я уже говорила, находилась на Курской, следовательно, после помывки нужно было шлепать около километра домой. Для того чтобы я не простудилась на обратном пути, даже в мае на меня надевали черную плюшевую шубу и мохеровую вязаную шапку темно-бурого цвета. При этом я чувствовала себя инопланетянкой, когда проходила мимо детей, играющих во дворе в одних футболках и трениках. Однажды, во время такого моциона, я встретила своего товарища по детскому саду. Но он оказался совсем не товарищем, потому что крикнул на всю улицу: «Юлька, ты что, дура?! Зачем ты шубу надела?»

Хорек за батареей

Все маневры с хлоркой не помогли нам в борьбе с дизентерией. Первым заболел Виталик Асолоткин, его увезли на «скорой», а меня и детей-Бурунчановых посадили на карантин. Мама начала обрабатывать всё хлоркой, но так и не успела закончить: для детей-Бурунчановых и меня понадобилось две машины скорой помощи.

В то время в больницах не разрешалось совместное пребывание родителей с маленькими детьми старше двух лет; больничный лист матери при госпитализации ребенка старше трех лет и сейчас выдавать не положено. В больнице Пастера, куда нас привезли всем цыганским табором, родителям запрещалось даже навещать инфицированных детей, допускалось только приносить передачи. Меня положили в изолированную палату с наполовину стеклянными стенами. Рядом за стеной плакал двухлетний Андрюша Бурунчанов, который тоже оказался в палате один.

На второй день мама прислала мне посылку с едой, абсолютно бесполезную: мне разрешалось есть только больничную пищу. Санитарка показала мне посылку, сказала: «Вот видишь – игрушек нет» и унесла ее прочь.

Все дни я проводила, рассматривая через стеклянные стены, что делается в соседних палатах. Андрюша Бурунчанов недолго оставался в одиночестве: на второй же день к нему подселили мальчика лет восьми. Первым делом мальчик отобрал у Андрюши вареную морковку, выданную после обеда. Потом начал с ним «играть». Игра заключалась в том, что мальчик отнимал у Андрюши погремушки и вешал их на недосягаемую для малыша высоту. Андрюша подпрыгивал как мог, но безрезультатно. Наконец, ему это надоело, он сел в кроватке, скривил ротик и заплакал.

Мама прислала мне мою любимую куклу. Я играла с ней ровно один день: на следующий день пришла медсестра и забрала куклу на дезинфекцию, а еще на следующий день мне выдали уже не куклу, а кубик Рубика. Этот кубик мне не просто не удавалось собрать – я даже понять не могла, что с ним надо сделать.

Медицинские сестры никак не могли понять, почему все время плачет Андрюша Бурунчанов. Незнакомый мальчик уже настолько обнаглел, что посадил ему на лоб погремушкой огромную ссадину.

Как- то утром в мое окно ударил комок снега. Прямо у забора, ограждающего больницу, стояла бабка Люся. Умудренная большим жизненным опытом старая женщина доставала из сумки и показывала мне в окно, что она принесла (как будто я могла это потом забрать у медперсонала). Бабка Люся принесла книжки с картинками и небольшого резинового хорька. Через пять минут на сестринском посту разразился скандал. «Что вы! Книжки нельзя! Как мы их, по-вашему, должны обрабатывать?». Но хорек до меня благополучно добрался. Сестры сменились, заступившая сестра про хорька ничего не знала. В пустой палате практически не было места для того, чтобы его спрятать. После долгих поисков, хорек был засунут за батарею отопления.

Хранилище памяти мамы: «При выписке нам не разрешили войти в помещение больницы. Мы стояли у въезда для машин скорой помощи и поджидали, когда тебя выведут. Ты вышла уже полностью одетая, но шагала как-то странно, поминутно прижимая руки к животу. Оказалось, что вся проблема в хорьке, спрятанном за резинкой рейтуз. Как тебе это удалось?»

Мариуполь

Бабка Нина каждый год ездила на юг, к теплому морю. Она в это время работала ревизором в поездах дальнего следования и имела множество знакомых проводников во всех городах и весях, со всеми дружила и всех навещала. В тот год, когда мне исполнилось шесть лет, ее пригласили в гости в Мариуполь. Было решено, что я уже достаточно большая, чтобы не нудить в поезде двое суток, и меня взяли к морю.

Билетов в Мариуполь в разгар сезона было не достать, и мы поехали «зайцами». До этого времени я ездила только на электричках в Горелово к бабке Люсе, поэтому меня поразило в поезде дальнего следования абсолютно все, особенно наличие туалета. Поэтому, когда мы проехали Ленинградскую санитарную зону, я попросилась в туалет и с удовольствием нажала на педаль слива раз так десять.

Сначала мы расположились в купе для проводников, а потом, не мытьем так катаньем, проводники нашли для нас два места из невыбранной «брони» в обычном купе. Мы пили чай из стаканов с красивыми подстаканниками. Потом от избытка впечатлений я уснула на нижней полке, подложив под голову неразобранный, скрученный в колбаску матрас.

В Мариуполе мы жили в отдельной однокомнатной квартире, но далеко от моря. Там повсюду водились колорадские жуки: их было столько, что когда мы шли по асфальту, они противно хрустели под ногами. Еще в Мариуполе находился большой завод «Азовсталь». Его трубы были выше всех зданий в городе.

И еще в Мариуполе было теплое море, очень мелкое и прозрачное. Можно долго-долго идти, а вода все время по колено. Так получилось, что на Азовском море в Мариуполе я оказалась раньше, чем на Финском заливе Балтийского моря в Ленинграде.

Хранилище памяти. На одной из первых моих цветных фотографий я стою на пляже в Мариуполе на фоне моря, «Азовстали» и картонной пальмы с мячом в руках. Но я точно помню, как была сделана эта фотография. По пляжу ходил уличный фотограф с ручной обезьянкой. Мне очень захотелось взять эту обезьянку на руки, и бабка Нина заплатила за фотографию. Обезьянку посадили мне на плечо, но ей, видимо, не очень понравилось сидеть на плече недоростка, и она укусила меня.

Зубы даже у таких маленьких обезьянок, как у собак. Я морщусь от боли и фотографируюсь с мячом.

У бабки Нины гости

Вход в комнату бабки Нины всегда был запрещен. Но в тот день мама была в институте, а у бабки Нины собрались гости. Я чинно сидела за столом в прокуренной комнате с огромным количеством книжных полок и помалкивала. Когда взрослые говорят, их нельзя перебивать – это первое, чему учат в детском саду: сначала вырасти, тогда и говори.

За столом сидят ревизоры (это новое слово, чем они занимаются, я не знаю). Мне скучно, и я рассматриваю фотографию на стене, где молодая бабка Нина стоит на фоне палатки в лесу, рядом с мужчиной, который держит в руках мертвую рысь. «Он, наверное, убил ее из ружья», – думаю я, – «или она попала в капкан и умерла сама». А ревизоры травят байки и громко хохочут.