Битый триплекс. «Пока не умер – я бессмертен!»

По-хорошему, такому человеку, как Байдуков Виктор Илларионович, стоило идти с отступающими – очень уж хороший он руководитель был, но-о… свой выбор комиссар принял осознанно. Честь и слава ему за это… как и тысячам другим, отважным командирам.

Когда остатки войск начали собираться: готовили к переносу раненых, устраивали переклички и т. д. случилась неприятность. С другой стороны, она нашему экипажу скорее оказалась на руку. Два вышедших с нами из боя танка «Т-34» не смогли завестись: у них обнаружились поломки, устранить которые без запчастей и в короткий срок не представлялось возможным. Я подозревал – это чистой воды саботаж: экипажи сами сломали машины. Не исключено, конечно, что случайно вышло, от неопытности, но скорее всего – сами. Побыв в танковом бою, особенно таком, через какой прошли мы, у многих начинается паническая боязнь повторения подобного, – «Лучше в пехоту, чем гореть в этой коробке!» – В сорок первом году и сорок втором, аналогичное приходилось слышать часто.

Мы сгрузили с обездвиженных «Тридцатьчетвёрок» боезапас себе, слили топливо – использовали всё по возможности, позже совершили их подрыв, чтобы танки не достались врагу.

Теперь можно дать достойный бой – с топливом и солидным боекомплектом. Мы должны, нет – обязаны выстоять, продержаться подольше, чтобы наши сумели уйти от немцев на достаточное расстояние, с обильным количеством раненных – это архисложная задача.

Комиссар со стрелком-радистом молча курили возле танка – последние минуты перед тем, как вновь отправиться в бой.

Ко мне подошла знакомая сестричка, стараясь улыбаться сквозь слёзы, спросила:

– Скажите, товарищ младший воентехник, как ваше имя?

– Гена, – по инерции протянул ей руку, она приняла жест.

– Мария… вы берегите себя, не погибайте понапрасну.

– Если приказываете, тогда – слушаюсь!

Экипаж всё слышал и громко засмеялся от моих слов.

– Прощайте, младший воентехник. Нет, до свидания. – Развернувшись, сестричка медленно пошла в противоположную от нас сторону.

Комиссар кивком подозвал меня к себе.

– Сынок, не могу я смотреть на это безобразие! Ты же сам знаешь, что нас ждёт?

– Так точно.

– Тогда слушай мою команду: догнать сержанта медицинской службы и поцеловать…

– Товарищ… – хотел я протестовать.

– Это приказ! Не обсуждается, минута на выполнение.

«Ай! И то правда, может, последний раз!» – Подумал я и, догнав Марию, развернул её и поцеловал в губы. Не так, как в фильмах показывают, просто – «пригубил». Она удивилась, посмотрела на меня ошарашенным взглядом и резко отчеканила:

– Дурак!

Улыбнулась и побежала к раненым.

А экипаж наш снова залился хохотом, звонче прежнего! Думаю, – «И пусть, зато сласть на губах осталась приятная, привкус стали перебивает», – до сих пор тот аромат после поцелуя помню.

Разведчики и несколько пехотинцев из добровольцев устроились на броне в качестве танкового десанта. По указанию их командира мы двинулись в наиболее подходящее место для вступления в бой.

«Тактика успеха танкового боя – бой из засады!» – мы решили это проверить на личном опыте.

Выбрав возвышенность, где густо росли высокие деревья и откуда дорога, на которой, по словам разведчиков, вскоре появится немецкая колонна – просматривалась замечательно. В запасе оставалось около десяти минут и я, выбравшись из танка, пробежался вдоль пригорка, где мы встали, чтобы иметь представление о местности, ведь придётся маневрировать – не с одной же позиции стрелять, когда танк заправлен и на ходу, верно?

С расположением повезло – лучше не придумаешь! Словно родная природа нам помогала. Разведчики рассредоточились и замаскировались чуть поодаль нас, так, чтобы результативнее вести прицельный огонь по пехоте противника и, в непредвиденном случае отсекать её от нас, если группа немцев-смельчаков задумает обойти танк с фланга.

Мы застыли в ожидании колонны – смертельного боя…

– Ты сынок, – обратился Виктор Илларионович ко мне, – команды не жди, сам следи за боем, я увлечься стрельбой могу, тогда все погибнем. Поймёшь, что стоит менять позицию, смело действуй, без приказа.

– Есть.

Наконец, из-за отдалённого поворота выполз немецкий танк, головной в колонне; за ним ещё, ещё и ещё. Наблюдение за медленно тянущимся противником сильно щекотало нервы, я в очередной раз убедился в опытности нашего командира: он хладнокровно ждал, пока многочисленный враг растянется на дороге полностью.

«Жалко, с места механика-водителя огонь вести нельзя», – сожалел я тогда, а то бы вдарил по ним! Если б находился в танке один, думаю, не сдержался и ринулся навстречу фашистам, уничтожать их тараном, погиб бы только быстро…

Слышу, заряжающий послал снаряд в казённик пушки, несколько секунд – выстрел! Боевое отделение наполняется пороховыми газами, запускаю двигатель, продолжая наблюдать за сражением. Комиссар действовал по всем правилам боя из засады: сначала поджёг головную машину, затем замыкающую, после стал «избивать» остальных. Главное, стрелял он метко – без единого промаха!

Враг не сразу понял, откуда именно по нему ведётся огонь, они отстреливались наугад, но немец вояка опытный! Вычислили скоро и принялись вспахивать снарядами землю возле нас, я понял – пора покидать позицию, вот тогда началась настоящая карусель. Я резко назад, место поменяю – командир стреляет – снова ухожу! Таким образом, мы смогли ввести противника в заблуждение, гансы подумали, что нас много. Атаковать не решались, а отступить им никто не дал! Раздолбали вражескую колонну. Сколько там танков и машин пришлось на наш ствол, не знаю: около десятка, думаю, точно.

Радоваться оказалось преждевременно – по нам вызвали артобстрел… весьма плотный, из дальнобойных орудий. Пришлось тикать, но… получили мы свой снаряд, да очень мерзко: сверху он упал как раз под прямым углом в лобовой лист, сведя на нет преимущества наклонной брони – прошил насквозь «пассажира» и задел заряжающего.

Остальное плохо помню: мотор заглох, я рефлекторно запустил двигатель сжатым воздухом и из последних сил погнал «Тридцатьчетвёрку» назад, туда, откуда мы приехали. Спустился по крутому спуску и, стараясь заезжать за естественные укрытия, вышел из боя, всё… темнота – я «отключился».

Таким для меня выдался начальный день войны, боевое крещение, первая горечь утрат и первый раз, когда подбили.

С другой стороны, если б в тот день нашу «Тридцатьчетвёрку» не прошил снаряд немецкой артиллерии, я скорее всего бы погиб. Ведь всего в двадцати-тридцати километрах от места, где мы устроили засаду на фашистскую колонну, через три дня состоялось одно из самых страшных для наших танковых войск сражение – это бой под Дубно; если точнее: битва в треугольнике «Луцк – Броды – Дубно». Крупнее того события (в танковом смысле) станут только бои на «Курской Дуге», легендарной «Битве под Прохоровкой».

Знаете, когда стал приходить в себя, сначала появилось такое предательское, обманное чувство: словно я нахожусь дома, мать возится у печки, сестрёнка капризничает, отец собирается на службу. У меня есть запас времени, не стоит торопиться вставать, можно подождать, пока накроют на стол и только тогда придут будить.

Открыв глаза, не сразу понял, где нахожусь. Первое, на чём заострил внимание – широкая улыбка комиссара.

– Живой? Слава партии!

Понял, что нахожусь в поезде, в до отказа набитом вагоне бегущими от войны людьми.

Всё тело болело, постарался повернуть голову, остановила резкая боль. Услышал нежный, женский голос:

– Тихо-тихо! Лежите, вы сейчас в безопасности.

Пересилив себя, поднял глаза и обнаружил: моя голова лежит на коленях у медсестры, той, с которой познакомился перед боем.

– Опять ты?! – Удивился я.

– Судьба, – засмеялся Виктор Илларионович, – благодари её, она с тобой тут возится, как с генералом!

– Что случилось? – Перевёл я взгляд на комиссара.

– Нас подбили. – Нахмурившись, ответил он и, достав папиросу, продолжил, – стрелок-радист и заряжающий погибли… нам повезло. Ты молодец, успел горящий танк от обстрела в безопасное место отогнать, как только сил хватило? Я после попадания снаряда рухнул на боеукладку и темнота. Это разведчики, что с нами остались, вытащили нас в последний момент, потом машина взорвалась. Дальше, с нами на руках, бойцы сумели нагнать отступающих, вот мы и здесь. Я быстро в себя пришёл, а ты в бреду оставался долго… очнёшься и в горячку, говорю же: Марии спасибо скажи, выходила.

– Благодарю вас, – прошептал я, – у меня всё на месте? Руки-ноги?

– Да, у вас небольшая контузия и переутомление, – не переставала нежно поглаживать мою голову сестричка.

– Какой сегодня день? Где мы?!

– 26 – ое июня, – ответил комиссар, щурясь от попавшего табачного дыма в глаза, – подъезжаем к Москве, успели эвакуироваться. Меня командование ждёт, тебя я с собой решил взять. Ободришься слегка, тогда поговорим подробней. Авансом спрошу: согласишься под моим командованием служить, а? – Илларионович тронул меня за плечо.

– Конечно. – Поморщился я от резко стрельнувшей боли, – ещё спрашиваете.

– Это хорошо… сестричку вот, с собой возьмём, славная она.

Я посмотрел на Марию и снова до этого момента незнакомое чувство поразило меня, – захотелось сильно прижаться к ней, обнять, без всяких глупостей и разврата, а просто пожалиться: словно маленький котёнок, что ищет укрытия от яркого света, за пазуху бы к ней залез тогда. Она что-то почувствовала и обхватила мою голову руками – через секунды я снова заснул.

Когда очнулся, поджидал очередной сюрприз: рядом с нами оказался ещё один человек, на первый взгляд, незнакомый. Бросилась в глаза его нарукавная нашивка – эмблема НКВД.

– Здравствуй, Гена, – поздоровался он, – где бы мы ещё с тобой встретились, да?

Только сейчас узнал его – начальник моего отца!

– Здравия желаю! Вы как здесь?

– Так же, как и ты! – Лукаво улыбнулся он и я догадался, что тот мне помог, а чем, пока не знаю. Вероятно, именно благодаря ему, мне посчастливилось ехать в поезде, а не лежать в полевом госпитале или хуже того, находиться в плену.

– Как батя, не знаете?

– Хорошо… думаю, что хорошо. Завтра вечером должны с ним увидеться, передать что?

– Сами решите. Скажите ему: «жив-здоров – рвусь в бой!»

– Так и передам. Отдыхай и, – наклонился к моему уху, – держись комиссара, не пропадёшь, я его хорошо знаю.

К вечеру сумел оклематься: начал ходить, единственное, голова временами кружилась. На одной из станций Виктор Илларионович отозвал меня в сторонку от поезда и начал разговор:

– Спрошу прямо: воевать с фашистами желаешь?

– Спрашиваете! – Сжал я кулаки.

– Не испугаешься? После пережитого и снова под броню? Это многих ломает…

– Никак нет!

– Обстановка по-прежнему катастрофическая, немец наступает огромными темпами, товарищи не выдерживают. Между нами говоря, боюсь, что они до Московской области доберутся. Придётся столицу защищать, не жалея жизней. Танковую бригаду мне должны дать, что ты ко мне пойдёшь служить, я понял, вопрос в другом.

– В чём?

– С твоей специальностью тебя загребут либо на завод, либо в танковую школу и, поверь моему опыту – войны тебе не видать, как своих ушей! Только тыл, причём глубокий.

– Не хочу так! – Запротестовал я.

– Кто спрашивать станет, твоих пожеланий? Тем более война! Предлагаю следующее: зачисляем тебя ко мне в бригаду, но не в качестве техника, как механика-водителя или командира танка, правда, с понижением пока придётся… ты же равен младшему лейтенанту, а станешь сержантом…

– Согласен! – без колебаний ответил я, приняв стойку «Смирно».

– С твоими навыками ты быстро пробежишь по служебной лестнице, не переживай.

– Простите, товарищ комиссар, вы понимаете, что нас с вами за такое могут крепко наказать?

– Дальше передовой не пошлют! Разберёмся.

Паровоз дал гудки, означавшие скорую отправку и мы поторопились назад.

– Скажите, товарищ комиссар, тот старший майор госбезопасности, он мне чем-то помог?

– И тебе, и мне, и сестричке нашей.

– Ей чем?!

– Пожалел я её, пропала бы она там. Если в руки к немцам попала, представляешь, что они бы с ней сделали? Дитя совсем… чекиста этого хорошо знаю, обратился к нему за помощью, а он, когда тебя увидел, нас же вместе несли, сказал: «Это сын моего друга, бери его с собой, тогда помогу с Москвой решить вопрос!» – под это дело ему и говорю: контузило Геннадия, вот медсестра рядом, его невеста, ухаживает за ним, разрешите с собой взять?

– И он что? – Не очень я обрадовался, что Марию представили моей невестой, ведь эта новость дойдёт до отца, потом до матери и объяснений предстоит тысяча.

– Раз невеста, говорит, тогда берём и её.

Незамысловатым образом осуществилась моя мечта: я перевёлся из технического состава в танкисты. Правда, с понижением в звании, но началась война – кто тогда из честных комсомольцев и коммунистов думал о карьере? Главная задача для нас – Родину защищать! О погонах, после Победы станем печалиться.

Глава 4. Столица

В Москве, за которую нам вскоре выпадет яростно сражаться, я оказался впервые.

Война началась недавно, она пока не затронула красот столицы, особого шарма города: люди, в большинстве не подверглись панике, переживаниям; они думали – стоит немного подождать, да погоним немцев в шею.

Город не успел подвергнуться массированным бомбардировкам врага, оттого не соблюдалась ночами светомаскировка, поводов для тревоги в Белокаменной немцы пока не преподнесли. Конечно, кто побывал в боях, понимал: действительное положение дел иное, впереди предстоят тяжёлые времена.

Не помню, чтобы в жизни мне когда-то становилось так стыдно за свой внешний вид! Представьте: опрятные, порядочные люди кругом, а я иду по его древним улицам словно последний оборванец, после боя же не переодевался – не имелось запасного обмундирования. Разумеется, в поезде по мере скромных возможностей привёл себя в порядок, только это мало спасало: вымазанный, рваный и оттого, казалось, неряшливый.

К счастью, пребывал в «унизительном» виде недолго: Виктор Илларионович отвёл на вещевой склад, где договорился о выдаче нам новой формы (он тоже не имел возможности сменить её ранее). Дело оставалось за малым: снять с испорченного обмундирования знаки различия и перешить их на новое. Официально я ещё оставался младшим воентехником.

Не успел начать заниматься одеждой и привести себя в должный вид, чтобы показаться перед начальством с комиссаром, как перед глазами появилась наша медсестричка… Байдуков, увидев её, рассердился:

– Сержант! Что вы здесь делаете?! – Повышенным тоном спросил он, – вы, где должны сейчас находиться? Почему самовольно покинули вагон?

Девушка замялась, долго подбирала слова для ответа, виновато рассматривая дырки в полу.

– Извините, товарищ комиссар. Разрешите мне поехать с вами. Я слышала часть вашего с товарищем воентехником разговора и хочу обратно на фронт, в составе вашей бригады. Поверьте, я хороший специалист… смелая и сильная. Не смотрите, что небольшая – это только на вид. Возьмите, не подведу!

– С ума сошла? – Перешёл командир на снисходительную, насмешливую форму крика, – это же дезертирство! Сейчас военное время, знаешь, что с тобой могут сделать, пигалица?

– Я ведь не домой сбежала, обратно на войну… подсобите.

Дело в том, что с передовой до Москвы комиссар ей помог выехать, но в поезде случилась неприятная ситуация: встретили там «медицинское» начальство и Марии предстояло дальше следовать с ними, куда направят. Она же рассчитывала, что Байдуков её с собой возьмёт (тем более он говорил про это). Теперь, покинув вагон, сестричка, получается, дезертировала – это в военное время! Могли под трибунал легко отправить, не посмотрели бы, что девочка.

Комиссар вопросительно посмотрел на меня. Я, кончено, пожалел спасительницу. Догадывался, откуда у Маши такой порыв и почему она от нас не отстаёт… чем помочь ей, правда, не знал. Поэтому на выжидающий взгляд старшего товарища, пожал плечами, мол, – «Вы командир, вам решать!»

– Вот холера мелкая! – Смягчил Илларионович тон, – у меня и бригады пока нет, а туда уже просятся. Ладно, ступай пока с нами, к себе взять не обещаю, у тебя другое командование, но от трибунала, так и быть, спасу. Смотри, чтоб всем нашим бойцам на фронте лучшую медпомощь оказывала!

– Слушаюсь! – расплылась в улыбке девушка, вновь напомнив мне куклу.

В том, что командир её пока оставил рядом, оказалась и моя, «корыстная» выгода – не пришлось самому пришивать петлицы, нарукавники и прочее…

Несмотря на внешнее спокойствие города среди населения, в штабе, куда меня привёл комиссар, творилась полная неразбериха: все суетились, постоянно звонили телефоны; крики, беготня, одним словом – ужас! Страшно представить, что в тот момент творилось в Кремле.

Мария ждала нас в коридоре. Решив вопрос касаемый моего перевода, Байдуков отпустил к ней, с наставлением:

– Сынок, пойди с красавицей погуляй по городу, только не заблудись. Видишь, тянется она за тобой. Честное слово – завидую! Главное, не робей, не позорь танкистов! Может, больше не представится возможности отдохнуть по-человечески, война нам предстоит сложная с тобой… ступай, бумагу вам сейчас выпишут. К восемнадцати ноль-ноль жду обоих здесь. Мы вдвоём переночуем у моего боевого товарища по Испании, а Машку твою постараюсь куда-нибудь пристроить.

Не знаю, где она умудрилась, но, когда я вернулся в коридор к медсестре, та сильно преобразилась: привела себя в порядок, стала опрятной, чистой, причёсанной. От удивления невольно сделал ей комплимент и предложил пройтись по городу, она с радостью согласилась.

Беззаботно прогуливались с Латышевой (фамилию узнал только в штабе) по парку, катались на трамвае; ходили вдоль реки. Казалось бы, расслабься и получай удовольствие: здесь не видно ужасов агрессии немцев, сюда это не докатилось и, даст бог, никогда не докатится, ан нет! Не мог отвлечь мысли от боёв… чувствовал себя проигравшим, если не униженным, ведь наш танк сожгли, товарищей убили, а я с подругой прохлаждаюсь… моё место на фронте! Какое право я имею в эти сложные минуты для страны находиться в тылу?!

Мария, девушкой оказалась хорошей: как внешне, так и в беседе. То, что её тянет ко мне, чересчур бросалось в глаза. Конечно, я и раньше пользовался успехом среди слабого пола, но, чтобы так за мной кто-то ударялся, как пчёлы на мёд, ни разу не случалось. Чем я только её чувства задел? Возможно, она сама не до конца понимала, в чём дело и почему ей необходимо моё общество. Признаюсь – это льстило! По молодости оно всегда приятно, если в тебя влюбляются… особенно такие красивые медсёстры.

– Вы такой странный! – Осмелилась она на волнующий разговор, – я привыкла, что ко мне мужчины пристают, тем более в госпитале – там спасу нет от них. Флиртуют, заигрывают, делают комплименты и подарки. Пособие могу написать по тому, как таким правильно отказать, чтобы отстали и не обиделись! Тут сама к вам подхожу, первая вступаю в разговор, а вы меня словно сторонитесь… совсем не нравлюсь, да? Скажите честно, как будущий коммунист!

Что ей ответить? Война началась, познакомился с ней после первого боя, когда вся жизнь вмиг переменилась… тогда и речи не могло идти о мыслях про сердечные дела – не самое подходящее время. И потом, я тогда был слишком молод – малахольный! парень, прекрасно помнящий наставление матери по этому поводу и не желающий влюбляться или сколь немного привязываться к кому-нибудь из девчат.

– Понимаешь, сестрёнка, на нашу страну напали. И кроме того, как поскорее снова вступить в бой с проклятыми фашистами, я думать ни о чём больше не могу! Дом почти не вспоминаю, хотя следует. Нравишься, очень, только не время…

– Именно таких слов я ожидала услышать…

– Это правда.

Мы остановились у пустующей пристани.

– Знаю, – положила молодая руки на мои плечи, – я тоже рвусь туда. Раз война и скоро в бой, из которого мы можем не вернуться, сделайте как в тот раз, когда вы собирались уезжать обеспечивать отход раненых.

Я молча отвернулся в сторону и посмотрел вдаль.

– Или, вам необходим приказ комиссара, чтобы поцеловать девушку? – Поддела она моё тщеславие, зная, на что нужно надавить.

– Вот ещё! – Возмутился я и слегка поцеловал её. Правда, война… вдруг этот раз последний?

Оторвавшись от её губ, посмотрел девочке в глаза и не смог удержаться от смеха.

Маша, невысокого роста, со светлыми волосами, стриженными чуть ниже плеча, пронзительными голубыми глазками просто один в один, как злосчастная детская кукла Люси, такие тогда в Польше делали или Чехии, дорогие и редкие – жуть! Отец по большому блату раздобыл, да на пятилетие сестрёнке подарил.

– Что опять не так? – Возмутилась Латышева.

– Кукла ты, как у моей сестры, точь-в-точь! Её не по твоей натуре делали?

– Дурак! – Наивно нахмурилась девушка.

Тогда, между нами – это случился просто поцелуй, чуть больше, чем дружеский: яркий, волнующий и запоминающийся, но, никаких отношений им мы не начинали, не скрепляли; всё-таки оба люди военные, понимали сложившуюся ситуацию без слов.

Вернулись к комиссару в обозначенное время.

Меня Байдуков обрадовал новостью, что утром отбываем к месту дальнейшей службы, где ему обещана свежая механизированная бригада со смешанным вооружением (разные по типу танки и прочая техника) и подготовленными людьми. Марию же отчасти Виктор Илларионович разочаровал! Конечно, от трибунала и ярлыка «дезертир» он её спас, но на фронт взять тоже не мог – не группу артистов, в конце концов, возглавлял! Тем не менее выбил Латышевой направление на службу в госпиталь, к которому предположительно наша бригада должна находиться в непосредственной близости. Возможно, со временем, девушка сможет перевестись к нам, и на том спасибо! Он и так сделал слишком много для нас.

Ночевать вместе с собой медсестру, понятно, не взяли (мне хотелось), – «Не положено», – сказал комиссар. Командир устроил её в женское общежитие до момента отбытия в госпиталь согласно предписанию (вечером следующего дня).

Боевой товарищ Виктора Илларионовича, однорукий майор, получивший своё тяжёлое ранение в боях у озера Хасан, принял нас очень радужно. Проживал он один, не заладилась с семьёй у танкиста: когда был на службе, всё время посвящал ей, а комиссовали, сильно приложился к бутылке… здесь ни о какой личной жизни речи идти не могло.

Мне очень хотелось послушать воспоминания боевых командиров, возможно, услышать полезное для себя, что могло бы пригодиться в предстоящих сражениях с фашистами… не вышло. Очень хотелось спать, сказывалась контузия, я с трудом смог закончить ужин и добраться до постели, не то что, сидеть до глубокой ночи с ветеранами Испании (майор и у озера Хасан отличился). Тем более они выпивали, а я тогда к водке и любому другому алкоголю относился отрицательно.

Зато ранним утром, в отличие от комиссара я поднялся бодрым, отдохнувшим, с отсутствующими симптомами похмелья и полностью готовым к нелёгкому дню. Чего нельзя сказать про Виктора Илларионовича…

В ту ночь мне снились яркие, реалистичные сны: ожесточённый танковый бой; несколько раз подпрыгивал на кровати, когда грезилось, словно попал по мне вражеский снаряд. Ближе к рассвету начала всплывать Мария: словно гуляем с ней по парку, а война закончилась. Проснулся с чувством окрыления… знаете, после впечатлительного сновидения всегда осадок остаётся на душе приятный. Стал гнать от себя подобные мысли прочь – категорически не хотелось привязываться к этой девчушке и тем более, не приведи господь, влюбиться в неё!

Хозяин, предоставивший приют на ночь, провожал нас со скупыми, мужскими слезами на глазах – он тоже рвался на войну; хотел бить врага, но… куда ему с одной рукой? На прошения отправить его на фронт, всегда получал отказ. Стоит ради чести майора сказать: он сумел собраться с духом, не спиться и стать полезным Родине – восстановился в звании и служил весьма хорошим специалистом в одном из военных училищ ускоренных выпусков танкистов.

На вокзале оказалось людно: столько прощальных слёз, криков расставания. Солдаты храбрились, убеждая своих близких, что быстро разобьют гитлеровскую армию и вернутся, – «Вы родные и соскучиться не успеете, а я дома окажусь рядом с вами!» – летали фразы по перрону. Естественно, из всех возвратятся скудные единицы…

Пришла проводить нас и медсестричка. Тихонько так захныкала, я обнял её словно старший брат, произнёс утешительные слова, она пообещала, что обязательно найдёт меня и мы продолжим служить вместе. Призналась, как дорог я ей…

Попросила дать почтовый адрес своего подразделения, чтобы переписываться, а как я его ей дам?! когда сам толком не знаю, куда именно едем и где предстоит служить. Нацарапал на картонке свой домашний адрес, сказал, если что, пусть пишет матери, та точно должна знать, где я и хорошо ли всё со мной.