Елена Ильзен

У этой удивительной семьи и корни необыкновенные. Юлиана вспоминает: «Отец моей мамы, Иван Иванович Моллесон5, был знаменит, его называли первым санитарным врачом нашей страны. Он был очень видной фигурой среди зачинателей земского движения. Семейное предание таково: во времена правления Ричарда Львиное Сердце (XII век) наш предок, шотландец Моллесон, при осаде какой-то вражеской крепости первым бесстрашно преодолел крепостную стену, за что получил от короля дворянство. В первой половине XVI века, во времена правления Марии Кровавой (Марии Тюдор), Моллесоны подвергались преследованиям и вынуждены были покинуть Шотландию. Попали в Польшу, там один из Моллесонов стал видным деятелем протестантской церкви. (Кстати, в Польше есть местечко Моллесонишки). А когда было польское восстание 1830—31 годов, Моллесоны встали на сторону независимости Польши – против Российской империи – и были сосланы в Сибирь, с потерей прав дворянства. Таким образом, Иван Иванович родился в Иркутске. Он блестяще окончил медицинский факультет Казанского университета. Его перу принадлежит множество научных трудов по санитарии и гигиене. Он первым стал заниматься статистикой в медицине, в 1871 г. издал труд «Земская медицина». Его даже Ленин поминал в своих трудах.

Наша мама была «бестужевкой», – продолжает свой рассказ Юлиана. – Она закончила Бестужевские курсы, два факультета – искусствоведческий и исторический; была очень образованной женщиной, профессионально владела английским, немецким, французским, а также латынью и греческим. Ее любимым художником, творчеству которого она посвятила немало времени, был Боттичелли. Она много переводила с новых европейских языков, а преподавала латынь и греческий. Во время первой мировой войны она стала сестрой милосердия, была награждена орденом св. Георгия, в семнадцатом году организовала Женский военный съезд, где впервые были подняты и систематизированы вопросы женского воинского долга, прав семейств женщин-добровольцев и пр. Позже, в Москве в 1934 году, она основала кафедру латинского языка в так называемом Втором медицинском институте.

Мама была теософкой, состояла в Харьковском теософском обществе (одном из самых серьезных в России), видные члены которого, как и она, входили в близкий дружественный круг Максимилиана Волошина. Она верила в переселение душ, в возможность самосовершенствования человека, ради которого нужно уметь себя ограничивать, стараться жить праведно, отказываться от соблазнов. Но как этого достичь, я помнить не могла: мама попала в лагерь, когда мне было десять лет, а вернулась, когда все вокруг было так страшно, что интересоваться такими вещами никому в голову не приходило. А вдобавок ко всему она очень разочаровалась в главе харьковского теософского общества Вере Александровне Молокиной. Та в советское время очень быстро сумела найти общий язык с новой властью и стать даже каким-то начальником. У меня осталось в памяти, что теософы еще до революции, когда это было больше никому не известно (а ныне так популярно) занимались, среди прочего, некоторыми приемами восточной борьбы. Мама со смехом рассказывала, что однажды маленькая, субтильная, в пенсне Вера Александровна несла по вечернему Харькову в смутное революционное время сумку с какими-то ценностями и на нее напал огромный бандит. Она своим маленьким кулаком точно ударила его в лоб. Бандит упал. Она добежала до дому в панике, там все бросились к ней, восклицая, что ее могли убить.

– Нет, это я убила, – пролепетала она.

И упала в обморок.

Мама с папой были очень разными людьми. Она, Елена Моллесон, – искушенная в античности, преданная изысканным формам Боттичелли, очарованная книгами Блаватской, испытывавшая тягу к туманам древних оккультных учений. И он, Алексей Иванович Ашупп-Ильзен, рижский немец из бедной многодетной семьи, сын плотника, увлеченный марксист, своей ученой карьерой обязанный только упорному труду и личным способностям, истовый революционер, первый организатор марксистских кружков в Риге, где он занимался подпольной типографией.

Папа себя считал прежде всего профессиональным революционером. В 1903 году за распространение листовок в церкви он попал в рижскую тюрьму, потом за организацию тюремного бунта был переправлен в Петропавловскую крепость Петербурга. Вернувшись оттуда, принимал участие в освобождении приговоренных к казни революционеров, содержавшихся в тюрьме под Ригой. Это не удалось: вмешались уголовники, тоже жаждавшие свободы, был убит тюремный надзиратель, план сорвался. Хотя папа в то время, конечно, находился под надзором полиции, ему все же удалось спастись, исчезнуть, уехать в Европу со своей невестой Вильгельминой. Позже, оставив глубокую рану в папином сердце, она выйдет замуж за Фрица Штамберга, будущего депутата рейхстага от Коммунистической партии. Когда к власти пришли нацисты, они оба приехали в Советский Союз. Штамберг похоронен у Кремлевской стены; что сталось с Вильгельминой, понятия не имею».

Живя в Европе, Алексей Иванович водит знакомство с Лениным и Луначарским, блестяще заканчивает естественный факультет Цюрихского университета, становится доктором философских наук. Настоящая его фамилия Ашупп или Ошупп, а Ильзен, собственно, всего лишь одна из многочисленных партийных кличек, ее происхождение связано с немецкой коммуной в местечке Ильзенбург, которое и посейчас существует на юго-западе Германии.

Потом он вдруг – неведомыми путями – оказывается на фронтах Первой мировой, где служит медбратом. Там он влюбляется в рафинированную красавицу, сестру милосердия Елену Моллесон. В такую невозможно было не влюбиться. Он познакомился с ней в санитарном поезде, на котором ехал делать революцию. Венчались они в церкви.

Почти все не совпадало у этих двоих – вкусы, пристрастия, круг общения. Но было и важное сходство: недюжинный общественный темперамент и твердые жизненные принципы. У каждого – свои.

«При встречах с Алексеем Ивановичем Ленин неоднократно говорил, что, мол, такой революционер не может отсиживаться в Европе, когда в России революция… Не в добрый (для Ашупп-Ильзена) час эти призывы вождя были услышаны. После революции папа занимал высокий пост заместителя председателя Госплана Украины. В 1928 году, не согласившись с новым партийным курсом, в том числе с коллективизацией, он из партии вышел. Сознательно продумав последствия такого поступка и не придя на очередную чистку, он был определен в разряд «механически выбывших». Дома, как мама говорила, «оборвали» телефон, наседали с вопросами, почему Ильзен не является на чистку. Но отец, уже наслышанный о чудовищных или нелепых вопросах, которые там задавали старым партийцам, идти твердо не собирался.

В частности, один из старых большевиков, его приятель Викторов, строитель Комсомольска, возмущался: его не хотели оставлять в партии, потому что комиссии стало известно, что он целует руку жене… Папа участвовать в этой набиравшей обороты несуразице не захотел. Тем не менее тогдашний председатель Госплана Гринько, будучи переведен в Москву и ценя Ашупп-Ильзена, сумел перетащить его с собой и даже «выбить» ему квартиру в Новинском переулке. Последним местом папиной службы был Наркомздрав СССР, он работал у наркома Григория Наумовича Каминского. Как говорили, Каминский так им дорожил, что специально изобрел для него должность «старшего консультанта Наркомздрава»…

Папу арестовали 5 июня 1937 года в Сочи. Приговор «десять лет без права переписки». Перед этим арестовали Каминского, по легенде, как-то наспех, «на скорую руку», в перерыве между заседаниями. Расстреляли тоже быстренько, через 2 дня: такая даже по тем временам беспрецедентная скоропалительность была с связана с тем, что, по слухам, на том заседании Каминский позволил себе открыто бросить серьезные обвинения в адрес Берии. Одна из женщин в лагере, где я позже оказалась, рассказывала, будто, находясь на злополучном заседании, подсмотрела в щелку двери, как тащили окровавленного Каминского. Жена от него отказалась, но ее все равно арестовали, причем в тот день, когда она кончила кормить ребенка грудью…

А надо добавить, что еще задолго до этих событий, тотчас после смерти Андрея Белого, в 1934-м, было заведено «Дело теософов», и Елену Ивановну в первый раз арестовали по этому делу. Тогда ее спас Каминский, и до 1937 года ее не трогали. А в ноябре 37-го арестовали вновь как «члена семьи врага народа» и отправили в Темниковские лагеря в Потьму, в Мордовию – на разные работы, куда пошлют… Я помню ее уже тяжело больным, сломленным человеком. Елена Ильзен-Моллесон была вегетарианкой и принципиальной сторонницей аскетического воспитания (мы, к примеру, жили в привилегированном доме для членов правительства, а одевали нас очень плохо). Зато мама щедро тратила деньги на образование. Она ужасно не любила официальные школы: Аля училась дома до 9 класса, меня отдали только в 4-й, до этого мы занимались по маминой системе, она боялась чуждых влияний. Мне, надо сказать, это страшно не нравилось. И эти «домашние школы» стали главным пунктом ее обвинения по «делу теософов».

Маму освободили в 1942-м. Нам, дочерям, не верилось, что папа погиб, мы же не знали тогда, что «десять лет без права переписки» означает расстрел. Думали, что существуют такие «лагеря без права переписки». И после войны, когда окончился папин срок, я начала бегать по инстанциям и таким образом «засветилась». Именно эти мои поиски отца стали причиной ареста моего и сестры. Так мы обе думали, потому что до той поры никто не знал об аресте папы и мамы: ни в одной анкете мы этого не указывали, да и никаких рискованных высказываний себе не позволяли. К тому времени Аля уехала на Чукотку. Мы ведь страшно нуждались, и она, чтобы подзаработать денег, преподавала английский язык чукотским детям.

Перед арестом ко мне подсылали разных людей, я бы даже сказала, что за мной «охотились». Больше всего я обвиняю Наталию Александровну Венкстерн, дочь писательницы и драматурга Н. А. Венкстерн6, близкой знакомой Булгакова. Писательница все время крутилась вокруг Художественного театра, все актеры бывали у нее дома, к постановке были приняты ее инсценировки «Пиквикского клуба» и прочее.

Видимо, когда я стала одно за одним подавать заявления с просьбами сообщить о судьбе папы, Наташе дали задание как-то спровоцировать меня, что она с успехом и сделала. Она привела ко мне одного якобы своего приятеля, с вином, с закусками. Сели за стол, через некоторое время он сделал вид, что страшно пьян. Наташа неожиданно спрашивает:

– Вы смотрели спектакль «Молодая гвардия», вам понравилось?

– Очень, – говорю.

– А как же с вашим образом мысли могло такое понравиться?

Я тут же прекратила разговор. На следующий день я помчалась к ней:

– Почему вы при посторонних позволяете себе такие вещи?

Она стала уверять, что знает своего приятеля очень хорошо. И тут я стала ей говорить, что мы выиграли войну, что теперь только жить, а столько народу арестовано, все парализованы страхом. А она мне в ответ: мол, Сталин не знает, что такое количество в тюрьмах и лагерях. И тут я говорю:

– Если он стоит во главе государства, как же он может не знать? Вот сам бы посидел, тогда бы знал.

Это все, что я сказала. Вот за эту-то фразу мне дали статью «террор»: «58—8, через 17-ю». Меня посадили через 2 месяца. Один наш знакомый (Слава Кузнецов, будущий директор музея М. Горького) давал читать Наташе свои дневники, утром забирал. Когда узнал, что нас арестовали, он дневники сжег. Не помогло – при аресте ему предъявили фотокопии дневников.

Але на Чукотку смогли послать телеграмму: «Юлиана уехала к папе». Аля все сразу поняла, приехала в Москву. Все знакомые и соседи от нее с ужасом шарахались, а Наташа предложила остановиться у нее. И, естественно, Аля говорила ей: «Зачем Юлиану арестовали, зачем, она же почти ребенок!» И прочее.

Алю тоже арестовали, отправили в воркутинский лагерь. Все, что она заработала на Чукотке, все деньги – взяла Наташа. И вот этого-то я ей забыть не могу! Все прочее я понимаю: доносы, информация – ее могли запугать, заставить, но чтобы вот это? Нет, не могу! Как бедствовала моя мама, как бедствовали тетя и маленькая дочка Али после нашего с ней ареста, представить невозможно. Та все это знала – и все равно не отдала… Мне в лагерь сообщили, и я написала ее матери-писательнице с просьбой отдать деньги, ведь мама с маленькой внучкой голодают. Так Наташа, говорят, бегала жаловаться в органы, что я, дескать, позволяю себе такие письма слать из лагеря. А ей там ответили спокойно: «Ну, если должны деньги, так отдайте».

В 1956 году, освободившись, мы с Алей к ней пришли – специально, посмотреть в глаза. Вы бы видели, как она помертвела! Она же думала, что мы никогда не вернемся, погибнем! Залепетала посиневшими губами: «Вы понимаете, я была вынуждена»… А деньги она вернула через два дня после нашего посещения. Но мама тогда уже умерла, те деньги не были больше настолько нужны, все это было запоздалым…

В тюрьме меня продержали семь с половиной месяцев, затем – лагеря. На следствии в те времена – это была уже вторая волна арестов, 1947—49 годы, – мне давали читать то, что заносилось в протокол, я даже пыталась просить что-то исправить. Могу сказать, что спрашивали вроде бы о фактах совершенно невинных, а при записи ответам придавалась особая окраска, которая полностью меняла их смысл. Приведу типичный пример:

– Сколько раз ты встречалась с таким-то?

– Ну, один-два раза. (Речь шла о почти незнакомом человеке). А напишут так: «Неоднократно встречалась…» Или:

– О чем ты говорила с Машей?

– О том, как хорошо съездить отдохнуть на Угру.

Спрашивают то же самое у Маши, она отвечает, например:

– О том, как готовить блинчики.

Все. Мы не совпадаем в показаниях, значит, был умысел, а разговор велся на антиправительственные темы. Вот на таких вещах «ловили» и «строили дело». Одна моя солагерница, некто Головина, из семьи известных театральных деятелей, для которой главный смысл жизни по молодости заключался в любовных романах, рассказывала: приходит к ней подруга и говорит:

– Ты знаешь, новое постановление правительства…

А та ей:

– Да к черту это, я ни о чем думать не могу, все мысли только о нем!

Отсюда в ее деле появилась запись: «Посылала к черту Советское Правительство». Так можно было интерпретировать практически все житейские факты. Тогда я раз и навсегда отказалась объяснять для себя действия советской власти…»

Юлиана Ильзен на склоне лет понятие «счастья» формулировала так: «Счастье – это когда ты, засыпая, хочешь проснуться утром». Потом сестры жили в Москве, Юлиана так и не вернулась в кино, работала чертежницей, жила заботами о близких, о дочери Тане, пережившей детдом и скитания во время заключения матери, о муже-фронтовике Викторе Георгиевиче Титкове. Он был тяжко искалечен жизнью: когда-то попал в немецкий плен, умудрился бежать оттуда, а затем, как обычно бывало, угодил в наш лагерь. Еще Юлиана тихо помогала, чем могла, оставшимся в живых старушкам и старикам, бывшим зэкам. Но никогда и никакой общественной активности не проявляла.

Елена же, напротив, жила бурной и, как тогда говорили, богемной жизнью, работала переводчицей во Всемирной организации здравоохранения при ООН, следила за периодикой, была в курсе как художественных новинок, так и новой публицистики. Дружба с Н. И. Столяровой, секретарем Эренбурга, позволяла ей читать зарубежные издания и печататься во французской периодике (в газете «Русская мысль»). Еще она тогда подрабатывала в журнале «Хроника ВОЗ». А в последние годы, хоть раньше терпеть не могла хозяйства, со всем азартом своей недюжинной натуры увлеклась садом, дачей, научилась варить варенье, печь пироги, полюбила земные простые радости, которые дарила жизнь.

Стихи, оставленные нам Еленой Ильзен, написаны верлибром, лишены романтического флера, да пожалуй, и женственности. Их сила – в остроте осмысления, в тяжелой простоте, достоинство – в гнете их правды, в том, что жизнь опустошенная, покалеченная искала выхода в творчестве. Это жесткие стихи-были, если угодно, антистихи. Используя этот жанр, Ильзен добивалась – при полной правдивости образов – некоторой их условности, необходимого ей художественного отстранения. Если бы вместо этой «документальной поэзии» она стала писать прозу на те же темы, нестерпимость реальности, может статься, оказалась бы ей не по силам. Но этого мы не узнаем. Остался только один ее прозаический отрывок – «Воркутинские письма» – собственно, не текст, а «мартиролог текстов», когда-то написанных в безрассудстве отчаяния, канувших в никуда..

Реплики в споре

Елена Алексеевна на своем веку написала много писем. Да и статей не одну. Но не те были времена, чтобы хранить бумаги, способные «в случае чего» повредить автору и адресату. Да и она сама относилась к своим писаниям довольно небрежно. Так и вышло, что из всего ее эпистолярного наследия сохранилось два письма. Зато важные. Особенно если вспомнить, когда это писалось и кому. И статья – единственная. Вот они.

1. Письмо к Варламу Шаламову

Нет, Варлам Тихонович, Вы неправы. Нет и не может быть никакого ценза на право иметь или высказывать мнения. Ни нравственного, ни образовательного, ни имущественного, ни расового, ни возрастного – никакого. И самый нравственный, образованный, богатый, арийский и старый человек может высказать совершенную чушь et vice versa.

Для меня это вопрос не академический. Слишком часто мне говорили, что я не имею права говорить (и думать) оттого, что у меня нет соответствующего диплома, я занимаю не ту должность, возраст мой не соответствует и т.д., что я не могу судить о действиях начальства и пр. Неправда – могу, имею право, и никаких особых условий для этого не надо. Это и есть один из основных признаков свободы – терпимость и право на свободное слово.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Опубликовано в «Вестнике Московского университета». Серия 9. Филология. 2000 г.

2

Елена Алексеевна Ильзен-Грин (1919—1991) – поэт, переводчик, писатель; в 1947 г. репрессирована и осуждена по ст. 58, в воркутинских лагерях была медработником.

3

Н. И. Столярова. Анна Ахматова. – Вопросы литературы. – 2002. №2. – с.. 285—290;

4

Юлиана Алексеевна Ильзен (1928—2006). В 1947 г. осуждена на 10 лет спецлагерей.

5

Иван Иванович Моллесон (1842—1920) русский санитарный врач, один из организаторов земской медицины.

6

Н. А. Венкстерн (1891—1957) детская писательница, дочь писателя Венкстерна Алексея Алексеевича (1856—1909), автор запрещенной Советами книги «Аничкина революция» (1928) о трагической судьбе воспитанницы института благородных девиц.