Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы

Планировалось расписать главный купол под лепнину по белому грунту кессонами с розетками, софиты арок – изображением ангелов и арабесками, а боковые купола покрыть золочеными звездами по голубому грунту с изображением кессонов и лепных ангелов во внутренней, открытой в купола полусфере. Медведев предложил дополнительно написать в больших парусах евангелистов, а в малых – пророков и картины на библейские сюжеты в боковых приделах, но это не было одобрено. Император утвердил только росписи куполов, полусфер и софитов.

В течение лета и осени 1834 года Тимофей Медведев с сыном Петром и Алексеем Травиным трудились под куполами храма. Каким же тяжелым было потрясение, когда Николай Первый, осмотрев только что законченную работу, приказал забелить росписи на всех арках, оставив только в куполах, где работал Травин. Медведев, не выдержав удара, тяжело заболел, вскоре скончался и был похоронен на Волковом кладбище.

– Ваши работы Николай Павлович царь не оценивал? – спросил Михайлов, явно желая прервать многословие коллеги.

– Ждем посещения и дрожим, – простодушно ответил Шебуев, потом вдруг спохватился, оглядел стол, подвинул несколько листов бумаги, гордо подняв вверх подбородок. – Вы хотя бы один рисунок Травина посмотрите. Нет-нет, я не настаиваю, – продолжил он чуть погодя, стараясь не смотреть Михайлову в глаза. – Не желаете работать с новичком, у которого еще сохранилась свежесть мыслей, который еще не подвержен строгому соблюдению правил и позволяет себе фантазировать без каких-то рамок – просторно, то я подумаю денек другой и непременно извещу вас о другом кандидате.

– Чем же удивил вас рисунок свободного художника Травина, коль вы так его горячо отстаиваете? – Михайлов склонил набок голову и выразительно посмотрел на Шебуева.

– В нем я себя молодого увидел, – с вызовом ответил тот.

– Ах вот как? – густые брови Михайлова, словно крылья птицы, взметнулись вверх. – Можно предметнее? Скажем, о красках, деталях картины.

– Если коротко, – Шебуев пошевелил губами, словно про себя перебирая слова, которые и будут выражать краткость. – Если коротко, то в его работе я увидел глубину пейзажа, объемность предметов, которые достигаются наложением нескольких слоев краски в такой последовательности и в такой плотности цветов, что невольно ощущаешь глубину картины, и чем ближе к центру, тем глубина эта бесконечнее. Кроме того, каждая деталь тщательно прописана. Что и надо для плафонной живописи. И еще… У него характер, – добавил Шибуев, подвигая к Андрею Алексеевичу лист бумаги, исписанный неровным почерком.

– Что это?

– Прошение Травина.

– Зачем оно мне?

– А вы посмотрите, как он просит.

– Тогда читайте, – развел руками Михайлов.

– «Занимаясь уже несколько лет по части комнатной (клеевой) живописи, я представлял на усмотрение Совета Академии труды мои, и прежде сего, не быв еще уволенным из мещанского общества, – начал тихим монотонным голосом Шебуев, с каждым новым предложением, по мере значимости текста, повышая его. – Нынче же честь имею представить в Совет Императорской Академии художеств трудов моих рисунки и покорнейше прошу оные на основании высочайше утвержденного в 19 день декабря 1830 года Прибавления к установлениям Академии удостоить меня возведением в звание свободного художника буде надеясь заслуживающим оного. При сем так же имею честь представить увольнение, данное мне из общества».

– Буде надеясь заслуживающим оного, – повторил Михайлов одну из последних, наиболее понравившуюся ему фразу. – С достоинством сказано. В таком случае я с готовностью посмотрю рисунок.

Он знал, если Шебуев что-то будет отстаивать, то обязательно докажет свою правоту. Несмотря на академичность и длительную преподавательскую деятельность Василий Козьмич с детских лет отличался своей оригинальностью мышления.

В академию Василия родители отдали пяти с половиной лет от роду. С 1782 по 1797 годы он получил блестящую школу академического рисунка, выйдя в число первых учеников. Уже в первый год своего пребывания в академии был награжден второй серебряной медалью, а три года спустя – второй золотой медалью.

После окончания обучения с аттестатом первой степени и малой золотой медалью в 1797 году Шебуев как один из способнейших по выпуску, был оставлен при Академии пенсионером и помощником преподавателя в натуральном классе. Спустя год ему поручили преподавать рисование в младших классах академического училища.

Но не столько блестящий послужной список Шебуева привлекал, сколько его работы. Он исполнил ряд композиций в Казанском соборе, выполнил огромных размеров картину «Петр Великий в сражении при Полтаве», за которую был произведен адъюнкт-профессором исторической живописи, создал дивный плафон в Царскосельском дворце, благодаря которому получил титул придворного живописца.

«Как он сказал? – постарался припомнить Михайлов фразу Шебуева. – Ах да! Я в нем себя молодого увидел!»

– Ну, если так, – он улыбнулся набегающей мысли и не снимая улыбки, постучав по плечу Василия Козьмича, сказал дружелюбно: – Давайте посмотрим рисунок.

* * *

К новому месту жительства Травин привык быстро. Даже и не привыкал – приехал и зажил, словно всегда был здесь, только отлучился ненадолго. Такой была Коломна: вроде бы и часть Санкт-Петербурга, а вроде и провинция, чем-то напоминающая родной Галич. Галич, который выдал ему от имени городской Думы Свидетельство, словно поручившись за него перед столицей.

Вот оно на бумаге за приложенной 23 января 1833 года казенной печатью:

«Дано сие Костромской губернии из Галичской городской Думы Галичскому мещанину Алексею Ивановичу сыну Травина в сходстве присланного в Думу от него, Травина, 31-го декабря 1832 года через почту прошения насчет увольнения его из здешнего в Санкт-Петербургское мещанство… для поступления по ученой части и избрания себе другого рода жизни, по коему с учиненной в сей Думе справки оказалось, что за ним, Травиным, по здешнему обществу в рекрутских и других известных повинностях равно и недоимках не состоит… Он весьма хорошего и честного открову, 32 лет и на увольнение его, Травина, из здешнего в Санкт-Петербургское мещанство или поступление по ученой чести, или избрание другого рода жизни, по сей души препятствующих причин не стоит. Данное общество на таковое увольнение его, Травина, дает явно добровольное свое согласие, о чем и чинило сего января 18 дня свой приговор, с коего и дана ему, Травину, за надлежащими подписями точная копия».

Скоро после переезда на постоянное место жительства в Санкт-Петербург Алексей Иванович все больше и больше влюблялся в необычную архитектуру, напоминающую ему венецианскую. И хоть в Венеции Травин не был, знал о ней по рассказам, здесь, в Коломне, он ясно представлял себе ее умозрительно.

Влажное дыхание морской стихии, незримой, присутствующей за унылыми перспективами, замкнутыми глухими стенами, пьянило его. Сплошные линии фасадов, следующих изгибам каналов, с незначительными колебаниями по высоте разноэтажных зданий и сдержанной пестроте штукатуреных стен создавали бесконечно вибрирующую трепетную картину. Низенькие подворотни, тенистые проходные дворы, возможность перехода через двор, чью-то парадную в следующие двери, на соседний двор, насквозь, к каналу, через улицу, – удивляло и увлекало его таинственностью.

В такой обстановке – столица не столица, провинция не провинция – жили люди, одевавшиеся преимущественно по моде конца прошлого, начала нынешнего века. Здесь редко можно было встретить франта в модном фраке из ткани «в мушку», в высоких черных сапогах с желтыми отворотами или даму в платье из однотонной ткани с богато расшитым античным орнаментом, украшенную огромным количеством драгоценностей. Жители Коломны в большинстве своем одевались скромнее, сохраняя традиционные формы костюмов, платьев с редкими деталями западноевропейской моды.

В Коломне если и покажется карета, то она будет с кем-нибудь из актеров, по обыкновению живущим в этом тихом уголке столицы. Сюда приезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, которых тоже редко можно встретить на улицах. Тут доживают свой век старухи, которые молятся, и старухи, которые пьянствуют. И те и другие перебиваются непостижимыми средствами, таская старое белье от Калинкина моста до толкучего рынка. А еще, и это оказалось Травину определяющим в выборе места жительства, чтобы задержаться именно в этой части города, – квартиру в Коломне можно было найти почти задарма: за пять рублей в месяц с кофеем поутру.

Алексей Иванович Травин стал жильцом квартиры 2 дома 33 по Екатерингофскому проспекту. Место примечательное тем, что поблизости, в нескольких шагах от доходного дома, находился Морской собор. Рядом был разбит сквер, и совсем близко до канала, причудливый изгиб которого он мог наблюдать из окна своей квартиры.

Однажды, это было в конце мая 1834 года, следя за неторопливыми движениями строителей, копошившимися на набережной, укладывающими гранитные плиты, он увидел одинокую женскую фигурку. Она была облачена в модное черного цвета платье с объемными и сильно расширенными в верхней части рукавами и широкой юбкой. Девушка застыла возле перил моста и, наклоняясь, неотрывно вглядывалась в медленно текущие воды. Вроде бы обычная картина для К оломны, где проживало много одиноких женщин, обычно гуляющих вдоль каналов, привлекла внимание Травина.

За два года, как он проживал здесь, Алексей Иванович не то что наслушался, но и сам был свидетелем трагических развязок драк, семейных скандалов. На его глазах осенью прошлого года из канала достали утопленницу – молодую девушку. Как узнал он тогда, это был не единственный случай: молодые люди специально приезжали сюда из других частей города, чтобы свести счеты с жизнью.

Травин сразу не понял, какая сила заставила его оторваться от подоконника и броситься из квартиры, не закрыв за собой дверь. О глупости своего поступка Алексей Иванович подумал, оказавшись на мосту рядом с девушкой.

– Мне привиделось… – он тронул ее за плечо.

– Право, вы ошиблись, сударь, – сказала она тихим голосом, на мгновение оторвавшись от водной глади.

– Извините, но мне на самом деле показалось, что вы хотите броситься в воду, – настойчиво продолжил он, почувствовал в ее голосе нотки безразличия, отрешенности.

Над их головами, шумно хлопая крыльями, пронеслась большая чайка. Спустившись к воде, бесшумно распластав крылья и вытянув вперед маленькую головку, она заскользила по водной поверхности, высматривая рыбу.

– Вы, наверное, сумасшедший? – девушка резко обернулась.

В широко открытых голубых глазах ее не было испуга. Она смотрела на Алексея скорее с любопытством, как смотрят дети, не ведающие страха, на незнакомое существо.

В ее лице было много детского. Это и припухлость губ, и неглубокая ямочка на правой щеке, и чуть вздернутый вверх подбородок. Но больше всего Алексея смутили глаза молодой особы. Он еще никогда в своей жизни не видел таких глубоких голубых глаз, таких удивительных длинных ресниц, напоминающих крылья бабочки.

– Я долго наблюдал за вами из окна, – растерялся было он. Но тут же, еще не до конца осознавая, правильно поступает или нет, поддаваясь единственному чувству как можно дольше оставаться подле миловидной блондинки, молодой человек брякнул:

– Меня зовут Алексей. Фамилия моя Травин. Я художник. Точнее, как написано в аттестате, свободный художник.

– Татьяна. Дочь Лаврентьева, – она подала маленькую ручку и, укоризненно покачав головой, добавила: – Разве для того, чтобы познакомиться, надо было выдумывать какую-то страшную историю?

Она поправила выбившийся из-под маленькой соломенной шляпки вьющийся русый локон и еще крепче затянула узел ленты на подбородке. Теперь и вовсе она походила на забавную детскую куклу.

Травин невольно мельком взглянул на руку – на безымянном пальце девушки не было кольца. Это придало ему еще большую уверенность. Не смущаясь, как прежде, Алексей спросил:

– Вы не будете возражать, если я вам составлю компанию?

– Коли у вас имеется лишнее время, пожалуйста. Но, я думаю, напрасно, потому как не могу служить источником вдохновения для художника, – едва пошевелила она губами.

– Зачем вы так о себе? – притворно нахмурился Травин, продолжая наблюдать за ее лицом, стараясь угадать, понравился ли он девушке. – Вы вовсе не такая дурнушка, а вполне привлекательная девушка. Я это отметил вон с того окна, – взмахом руки он указал на дом и окна своей квартиры.

– Странно, что мы с вами раньше не встречались, – пожала она плечами. – Я живу через дом от вас, ближе к Никольской улице. Угловой дом. Напротив Никольского собора.

– Ничего удивительного, – вздохнул он. – Почти все свободное время я проводил в стенах Императорской Академии художеств, где учился. После получения аттестата свободного художника было бросился в работу, и вот сегодня у меня вдруг обнаружилось свободное время – и надо же, встретил вас!

– Больно уж высокопарно вы изъясняетесь. Не ошибусь, если предположу, что часто встречаетесь с молодыми особами и говорите им комплименты? – тихо и настороженно продолжала она.

– Было и такое, – признался Травин. – Знакомился, получал отказы, огорчался, знакомился вновь. Так до сих пор и жил один скучно, однообразно. Но теперь, – он сделал шаг к ней и оказался в такой близости, что чувствовал на себя горячее дыхание девушки, – если вы мне откажете, я буду продолжать вас преследовать, пока не добьюсь согласия сначала на дружбу, а потом…

– У меня отец строгий, – улыбнулась Татьяна.

– Военный?

– Нет, купец.

– А я своего отца не помню. Он умер, когда я был совсем маленький. Кто он был по роду занятости, не знаю, но мама говорила, что слыл большим выдумщиком. Все обещал ей, дескать, скоро разбогатеем, про клады рассказывал, обещал, что скоро их найдем и заживем.

– Травин! – громовой голос управляющего домом Власова вывел его из состояния влюбленности, когда Алексей уже вознамерился было признаться в своих чувствах к Татьяне.

Он сразу же вспомнил о незакрытой двери в квартиру и распахнутом окне. Мысленно окинул взглядом кухню. И, не найдя ничего существенного, что могло бы вызвать гнев Апполона Андреевича, пожал плечами.

– Травин! – голос уже переместился от дома к скверу.

Послышались чертыханья. Затем чужой голос, спокойнее, рассудительнее:

– Не волнуйтесь. Я подожду.

– Да откликнитесь же, – робко сказала Татьяна, едва трогая кончиками пальцев за ленты шляпки, и уже тише, как показалось Алексею ласковее, добавила: – Я никуда не уйду. Ей-богу, буду здесь ждать вас.

* * *

Свидание продолжить не довелось. Посыльный из Строительной комиссии доложил: он послан от архитектора Василия Петровича Стасова. Стасов, дескать, набирает мастеров для оформления интерьера Троицкого собора и требует к себе художника Алексея Ивановича Травина.

Алексей с трудом убедил молодого человека подождать минут десять, пока он не переговорит с девушкой. Бросив Татьяне на ходу несколько сумбурных ничего не значащих фраз, пообещав по возвращении сразу же навестить ее, Алексей направился к поджидавшей у дома двухместной коляске. Сердце отчаянно колотилось от свалившейся на него радости.

Вместе с архитектором Василием Петровичем Стасовым в помещении Строительной комиссии Травина ожидал незнакомый мужчина. За время разговора художника с архитектором незнакомец не проронил ни слова, но и не спускал с него глаз. Позже Алексей узнал: рассматривающий его с любопытством мастеровой небольшого роста, возраста лет шестидесяти и есть известный мастер крепостной художник Тимофей Алексеевич Медведев.

Об этом незаурядном человеке Алексей слышал еще в Галиче и даже собирался к самоучке-художнику, иконописцу в село Тейково Владимирской губернии поехать, в артель его поступить. А тут нежданно-негаданно тот и сам его на работу пригласил оформлять интерьер знаменитого собора.

Медведев оказался человеком трудолюбивым, отдыхать не давал ни сыну своему Павлу, ни Алексею. Приходя после работы к себе в квартиру, Травин падал в кровать, едва успевая перекусить. Алексей, пропадая весь световой день в храме, уже стал забывать о случайной встрече с девушкой.

В дверь постучали, когда он уже погружался в сон.

«Кто бы это?» – удивленно подумал Алексей.

Травин никого не ждал. Единственное, чего он хотел сейчас, так это покоя. Неделя, проведенная в бешеном ритме, вымотала его. В долгожданный выходной он желал хорошенько выспаться. А то ведь голоса из прошлого стали слышаться – сегодня, когда садился к извозчику, вдруг показалось, что кто-то позвал по имени и похоже как голос девушки, с которой он расстался в далекой юности.

«Возможно, от усталости», – думал Алексей, отгоняя навязчивую мысль о Елизавете.

Стук в дверь повторился. На этот раз стучали громко и требовательно.

– Не закрыто, – недовольным голосом прокричал Травин.

Повернулся лицом ко входу. Хотел выругать непрошеного гостя, да так и застыл с открытым ртом – в дверях стоял Платон Ободовский.

Молодой человек был одет в черно-серые полосатые брюки и черную визитку, из-под которой проглядывал белый однобортный жилет. Его высоко поднятую голову поддерживал крахмальный воротничок в тон жилета. На лице мужчины лежал отпечаток некой надменности. Алексей сразу узнал друга детства, с которым расстался четыре года назад, когда тот по выходу в отставку отправился в заграничное путешествие. Платона выдавали черные, как маслины, глаза, излучавшие радость.

– Я не один, – предупредил Ободовский, пропуская вперед мужчину одинакового с ним роста, немного старше его и одетого скромнее, в сюртук и длинные клетчатые панталоны.

– Хруцкий Иван Фомич, – представился тот. – Я вас встречал в Императорской Академии художеств. Пишу этюды цветов и фруктов. Платон много рассказывал мне о вас, вот и решил ближе познакомиться.

После коротких и обязательных фраз беседа потекла сумбурно, потому как каждый из друзей хотел быстрее рассказать о переменах в своей жизни, а художник Хруцкий похвастать своими работами. Но через несколько минут Ободовский, как самый способный рассказчик взял инициативу, и вскоре Алексей и Иван слушали только его.

Травин не переставал любоваться другом. Кем он был в Галиче? Дерзким мальчишкой, гоняющим на коляске по городу и вызывающим справедливые нарекания горожан. Платон изменился, как уехал в Санкт-Петербург, где после окончания второй гимназии и В ысшего училища начал службу в Государственной коллегии иностранных дел.

Они встретились в столице еще ранее, 4 февраля 1829 года. К тому времени Ободовский оставил службу в гимназии, в которой успел поработать «комнатным надзирателем», перестал давать уроки русского языка в воспитательском доме и успел получить чин титулярного советника. Тогда Платон признался другу детства, дескать, его давно влечет к литературе, он уж заявил о себе в печати и, едва кончив курс гимназии, был принят в члены Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Они вместе посетили Александринский театр, где шла первая в России постановка по трагедии Шиллера «Дон Карлос» в переводе Ободовского. Друзья рукоплескали знаменитому русскому актеру Василию Андреевичу Каратыгину, игравшему в спектакле главную роль.

– Твой рассказ о загранице, Платон, увлекателен, но ты бы лучше рассказал о своих достижениях в литературе, – не выдержал Алексей.

– Литература? – прервался Ободовский, часто-часто замигал ресницами. – Ах да. Пишу. Но пока никуда не отдаю. Я ведь за границу поехал не для того, чтобы что-то написать вдали от родины, а поучиться. Лекции в Мюнхене, Берлине, Штутгарте, Женеве и Гейдельберге обогатили меня. И ты знаешь, – он продолжительно посмотрел на Травина. – Получив запас научных познаний, я искренне желаю посвятить себя общественному служению.

– Пишет он, пишет. Скромничает, – встрепенулся Хруцкий, видимо, заметив, как погрустнело лицо Травина. – Погодите. Скоро опять пойдете на постановку по пьесе Ободовского, где главную роль будет играть Каратыгин.

– Ну зачем же вы так? – поморщился Платон. – В этом ничего нет особенного. Да и не люблю я заранее предвосхищать успех произведения, если оно находится в черновике.

– И все же… – попытался настоять Алексей.

– Нет, извольте, – поднял руки Платон. – Я тут и так много чего наговорил. А ты молчал. Так вот, будь любезен, дорогой друг, исповедуйся о своем житье-бытье. Не женился ли часом тут?

– Молчит! – хитро улыбнулся Хруцкий.

– Значит, есть невеста. Кто же она? Рассказывай! – Платон подтолкнул друга в бок.

– С девушкой познакомился. С дочкой купеческой, – нехотя отозвался Алексей. – Понравилась.

– С купеческой дочкой, говоришь, а лицо чего вдруг кислое? Не по нраву что? – прищурился Платон.

– Нет. Что вы! – испугался Травин. – И баска девушка и умна. В самый раз, да только… Сегодня возле Троицкого собора в коляску садился. Голос услышал женский. Точь-в-точь Елизаветы. Помнишь, Платон, девушка у меня из Санкт-Петербурга была в Галиче, – он повернулся к другу. – Лиза к учительнице Полине Сергеевне Богдановой приезжала. Ну, тогда я тебе рассказывал, что родители у нее в столице в пожаре погибли.

– Помню, помню. Только голос откуда?

– С улицы.

– Садился в коляску и голос услышал Елизаветы? Странно. Как она узнать-то могла? Было то это когда? Пятнадцать лет прошло. Помню, как ты убивался, когда она уехала. Все порывался следом за ней отправиться. Потом забыл. И вот снова на тебе – голос! Ай-ай-ай, тут что-то не то.

– Ее голос я отличу от тысяч других и через двадцать лет, – словно не расслышав друга, продолжал Травин.

– А что, Алексей за эти пятнадцать лет здорово изменился? – вмешался в разговор Хруцкий. – Может, и узнала… И окликнула…

– Думаешь? – в сомнении произнес Платон. Потом вдруг нахмурился, махнул рукой. Нет, друже, не пойдет так. Тебе жениться срочно надо. Иначе голоса эти покоя не дадут, – он повертел головой, словно кого-то искал в комнате. – Где она, твоя дочь купеческая?

– Рядом тут. На нашей улице. Через дом от меня живет, – настороженно глядя на Платона, ответил Травин.

– Веди к ней! Сватать будем! – радостно крикнул Хруцкий.

– Да разве так можно! – Алексей поднялся от стола. – Мы и знакомы-то не более часу. Да и забыла она меня. Какое тут сватовство!

– Нужно! – упрямо кивнул Платон.

Спустя еще минут десять они, сопровождаемые взглядами любопытных квартиросъемщиков, с шумом спустились со второго этажа и направились вверх по улице к дому № 37, стоявшему на пересечении с улицей Никольской, напротив Никольского собора.

* * *

Жених и невеста встали в притворе храма лицом к алтарю: жених справа, невеста слева. Минуту спустя из алтаря через Царские врата вышел священник с крестом и Евангелием в руках. В тишине храма отчетливо прозвучала его уверенная поступь.

Травин проследил, как одетый в белые одежды святой отец подошел к аналою, возложил на него крест и книгу. Его действия казались замедленными, и когда в храме появился другой священник, Алексей перевел взгляд на него. Это был дьякон – худой и необычайно гибкий мужчина, передвигающийся, как показалось, танцующей походкой.

«Обручальные кольца наши принес. Во время совершения Литургии они должны быть на правой стороне Престола. Сейчас их возьмет святой отец для освящения», – подумал Алексей, припоминая процедуру венчания.

Дальнейшие размышления прервались с приближением молодого мужчины с большой курчавой бородой, державшего в руках две зажженные венчальные свечи. Одну из них он протянул Травину, вторую дал Татьяне.

«Обручается раб Божий…» – пропел высокий мужской голос.

На палец надевается кольцо, которое тут же надо снимать и передавать невесте. Жених с невестой проходят, держа в руках зажженные свечи, на середину храма и останавливаются на белом плате.

Краем глаза Алексей видит, как поджимает губы Татьяна. Замечает про себя: выражение ей очень идет.

С капризно поджатыми губами встретила она Ободовского и Хруцкого, когда они пришли в квартиру купца Лаврентьева сватать невесту. Друзья потом вели разговор с отцом, а Алексей все не мог преодолеть смешанные чувства – в шутку ли она губы надула либо всерьез противится.

– Не думала я, что ты так скор на решения, – сказала тогда Татьяна и улыбнулась.

– Испугался, подумал, перехватит тебя кто другой, вот и побежал, – отшутился Травин.

Едва начатый разговор вдруг перебил крик матери. Она заголосила что было мочи. До молодых людей долетали лишь окончания причитаний:

– …ая моя, оей моей, ой, ой, ой…

Слышится грубый мужской голос. Травин открывает глаза и видит перед собой священника.

Дальше все происходит словно во сне. Он целует образ Спасителя. Пытается про себя повторить слова иерейского благословления. Его губам становится неприятно от царского венца, и чтобы забыть болезненное ощущение, он ищет глазами дьякона.

Увидев опять худую фигуру, Травин, наконец, понимает, зачем его искал: дьякон похож на одного из ангелов, которые вместе с арабесками вырисовывались на софитах арок Троицкого собора. Но дьякон выглядит торжественнее, несмотря на скромное одеяние. И Травин понимает почему – вокруг по стенам храма много цветов, принесенных к венчанию.