Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Эшелон с новобранцами шёл на запад, немцы его разбомбили. Деревенский парень, вероятно, никогда не выезжавший дальше окрестностей Сергиевки или по крайней мере за пределы своего района, растерялся во всеобщей панике. Вместо того чтобы на месте искать каких-нибудь ответственных военачальников (не исключаю, что эшелонные командиры были убиты или тяжело ранены), отправился домой. Пока добрался, там его уже поджидали доблестные чекисты.

Как «дезертира» его отправили в Воркуту, на одну из «строек коммунизма» – на строительство железной дороги до Салехарда.

Эта стройка – одна из величайших афер Сталина, пытавшегося покорить природу с большевистским наскоком. Хотел вдоль южного берега Северного Ледовитого океана проложить железку аж до самых дальних восточных окраин.

Идея в принципе правильная: это – кратчайший путь на Восток, удалённый от враждующих тогда с нами стран, и новая дорога позволила бы быстрее освоить гигантские, богатые полезными ископаемыми северные и восточные территории. Но шапка оказалась не по Сеньке, то есть не по Йоське. Несмотря на дармовую рабсилу – гулаговских заключённых, дорога оказалась слишком расточительной. И в первую очередь из-за природных препятствий – широченных рек, болот, и особенно вечной мерзлоты, на которой рушились скороспелые и неграмотные постройки.

Дорогу довели до Оби. Эту колоссальную водную преграду преодолеть постройкой моста не решились. Летом переправу поездов осуществляли паромом, зимой – по рокаде, временному железнодорожному пути, уложенному прямо на лёд. А за Енисеем рельсы протянули ещё на десятки километров.

Несколько лет дорога работала. Но потом её законсервировали.

В Якутске я видел снимки, сделанные учёными-мерзлотоведами, на которых запечатлены оставшиеся в тайге и лесотундре участки амбициозной стройки. Запечатлены в назидание будущим строителям на мерзлоте: с ней шутки плохи. Природа превратила рельсы в зигзагообразный памятник сталинскому ГУЛАГу. Сейчас на этом месте энтузиасты решили сделать что-то вроде музея под открытым небом.

Впрочем, некоторые специалисты утверждают, что зря отказались от этого пути: он был бы очень полезным при нынешнем освоении гигантских нефтегазовых кладовых этого края. Но кто же мог тогда предвидеть, что эти энергоресурсы, которые нынче дают огромные доходы, геологи откроют всего через несколько месяцев после консервации железки?

О том, что дядя Женя попал на эту «стройку коммунизма», мы узнали лишь года через два после того, как он исчез. Почтальон принёс бабушке толстый конверт. Я уже освоил грамоту, но прочитать письмо не смог: написанный фиолетовыми чернилами текст был размыт. Возможно, НКВДэшники сделали это преднамеренно: иначе чем объяснить, что написанные теми же чернилами адреса на конверте остались не тронутыми. По адресу мы и узнали, что наш горемыка «строит коммунизм» в районе Салехарда. Погоревали мы, погоревали, но хоть узнали место пребывания (не такое уж и далёкое, не страшная Колыма!), и появилась надежда: Женя жив, а это главное.

Срок ему дали сравнительно небольшой. Но после освобождения он обосновался в Кузбассе. То ли в европейской части страны ему не разрешили жить (такое пролонгированное наказание тогда часто практиковалось, дабы не терять рабочую силу в отдалённых районах страны), то ли он сам решил остаться в Сибири, где и судимость у людей не редкость, и большие индустриальные перспективы. Он стал экскаваторщиком. Женился на приличной женщине – фармацевте из Златоуста. Где пересеклись их жизненные дорожки, не знаю. У них родилась дочь.

Да вот только вырастить её дядя Женя не успел. Однажды напарник зацепил ковшом электрический кабель, и его тряхануло током. Дядя Женя кинулся спасать, и… погиб. Ток, как известно, всегда убивает крайнего. Не знали экскаваторщики об этом или просто в экстремальной ситуации забыли про технику безопасности?

Дядина смерть заставила запомнить это правило на всю жизнь: прежде чем ринуться спасать человека под током, надо обеспечить себе защиту, иначе и человеку не поможешь, и себя погубишь. Много лет спустя я это объяснял своим ученикам на уроках труда и физики…

Вдова прислала бабушке фотографию дяди Жени в гробу… Ещё одна потеря в семье…

Тамбовский тракторист «пахал» на уральской шахте

«У страны Халыбалы

Не весёлые делы,

Ни прописки, ни угла,

Ни рекламного села».

Юрий Визбор

Следующий по возрасту бабушкин сын – дядя Толя. Ещё один «строитель коммунизма» в местах не столь отдалённых…

Милейший, честнейший человек. Добряк. Хотя однажды кому-то в деревне он чуть не навалял за уничижительное, как ему показалось, обращение «Толян». Но это был просто всплеск эмоций взрослеющего парня.

Работал он трактористом машинно-тракторной станции (МТС) в соседней Ольховке (она ж – Ильинка). Тогда колхозы были маленькими, каждая деревня – колхоз. Денег на технику у таких маломощных хозяйств не было. К тому же не выгодно каждой деревне иметь свои трактора – они больше простаивали бы, чем работали, да и строить отдельные мастерские и содержать своих квалифицированных ремонтников – накладно. Поэтому государство и организовало МТС, чтобы они централизованно обслуживали ближайшие колхозы.

Работа была грязной. Дядя Толя каждый вечер приходил домой в промасленной робе, с полным набором запахов горюче-смазочных материалов. В летнюю страду сильно уставал. Но трактористы больше зарабатывали. К тому же им давали даже деньги, а не эфемерные «трудодни».

В соответствии с этой мирной профессией его призвали в армию танкистом. Война уже закончилась, и всё бы хорошо, да произошёл нелепый случай. Как один случай, один поступок может круто повернуть всю оставшуюся жизнь! Стоял молодой солдат на посту, охранял так сказать матчасть – танки. Подошёл дружок, протянул свёрток: «Спрячь до утра». Он что-то украл и решил воспользоваться дружбой. Добряк Толян помог другу. И загремел на длительный срок за укрывательство вора социалистической собственности, да ещё во время дежурства.

Его ГУЛАГ – это угольные шахты Урала. Работал в Кизеле, основанном возле рудного и угольного месторождений ещё в восемнадцатом столетии. В январе 1953 года, по сведениям, почерпнутым мною в интернете, в Кизеловском исправительно-трудовом лагере содержалось около 23 тысяч заключённых. На том и держалась топливная экономика страны…

Анатолий трудился старательно и сделал карьеру: стал десятником, очень хорошо зарабатывал – какие-то сумасшедшие по московским понятиям суммы. Женился на симпатичной женщине, с редким именем – Ава. Возможно, это какой-то редкий сокращённый вариант известного имени (может, Алевтина?), но я её так и звал – тётя Ава. У них тоже родилась дочь.

Срок у Анатолия закончился (когда точно – не знаю), но они продолжали жить там же: куда и к кому уедет бывший зек? А тут товарищ Сталин возьми да умри, и появились в стране кое-какие послабления. В частности, вроде бы можно было к родственникам прописаться даже в Москве. Потолкался дядя Толя по домоуправлениям, где можно было бы устроиться, скажем, кочегаром в котельную или дворником и получить служебное жильё, а главное – прописку.

Нынешнему поколению уже и невдомёк, что Москва была закрытым городом для всех остальных советских граждан кроме самих москвичей. Столица – не резиновая территория, туда со всей страны стремились попасть, вот и решила верховная власть ограничить доступ к окрестностям Кремля.

Жизнь в Москве, разумеется, была более налаженной, чем во всех других частях необъятной Родины, и здесь больше карьерных возможностей. Как и сейчас. Но просто приехать и постоянно жить тогда, в отличие от нынешнего времени, было невозможно. Без прописки на работу не брали. Конечно, номенклатура пробиралась по советской «вертикали»: в столицу переводили партийных, административных и комсомольских функционеров, прокуроров, военных, милицейских и прочих службистов. Им тут же беспрепятственно, безо всяких очередей давали жильё.

А чтобы «простым гражданам» обосноваться в Москве, люди использовали всякие ухищрения.

Или заключали фиктивные и не фиктивные браки с москвичами (москвичками). Я лично знал нескольких парней, которые «выходили замуж» за москвичек с жильём. И был знаком с девушкой, приехавшей с Северного Кавказа и готовившейся выйти замуж фиктивно, ради прописки. Я сам после свиданки отводил её к будущему «мужу».

Или протискивались в Москву «ползком»: находили работу в самых отдалённых районах Подмосковья, прописывались там, а потом шаг за шагом, путём обмена или перехода с одного места работы на другое, приближались к окрестностям Кремля. Один мой друг-журналист, не москвич, таким способом постепенно добрался до Ясенева. Причём на последнем этапе я через начальника Московской железной дороги Ивана Паристого (его имя посмертно, в 2006 году, присвоено фирменному поезду на брянском маршруте) помогал ему обменять полученную в Подмосковье новую квартиру на столичную. Тут сошлись интересы наших организаций. У железнодорожников было много сотрудников в области, но очень мало строилось там жилья. У нашей областной газеты, где я был председателем профсоюзного комитета, наоборот: легче было получить квартиру за пределами МКАД, чем внутри.

Или сразу находили работу на московских предприятиях, которые имели лимит на иногороднюю рабочую силу: это прежде всего строительные организации, некоторые транспортные и оборонные предприятия, а также коммунальные хозяйства. Так, сокурсника по журфаку Валеру Симоняна я устроил в СМУ, которое вело секретные строительные работы в метро. А один из наших сотрудников в газете «Куранты» начинал в Москве дворником. Этот путь – через работу дворником и получения служебной конуры, кстати, прошли некоторые известные артисты.

Но сколько дядя Толя ни поил домоуправленческого начальника, тот то ли запросил слишком много, то ли сам был тогда, в середине пятидесятых, бессилен помочь, и кизеловский шахтёр прорвать блокаду столицы не сумел. И ближе сотого километра от Москвы – тоже. Он устроился в Рязани, на станкостроительном заводе. В этом древнем русском городе его семья и осела. Там дядя Толя и похоронен. Не долго он пользовался советской «свободой».

Дочь его со своим мужем какое-то время проработала в некой африканской стране. В те годы это был предел мечтаний советских людей – уехать на работу за границу. Это сегодня каждый россиянин может в любой момент сорваться с насиженного места и устроиться на работу практически в любой стране мира. Лишь бы были деньги на проезд и уверенность, что за кордоном ты устроишься. Едут, даже не имея такой уверенности, на авось. А тогда выезд по личной инициативе, просто так, был невозможен, только с официального дозволения: на отдых, на гастроли или на работу в советских зарубежных учреждениях – посольствах, торгпредствах, корпунктах и прочих подкрышных организациях.

Чтобы получить за границей работу не обязательно было быть дипломатом. Даже высшее образование не обязательно: главное, чтобы Родина, то бишь КГБ, тебе доверяла. Ведь требовались не только специалисты для строительства, скажем, Асуанской ГЭС в Египте или для сооружения других производственных объектов. Мы за границу везли своих шофёров, слесарей-сантехников, электромонтёров, уборщиц, нянь, медсестёр… Зарубежным не доверяли – они же агенты спецслужб. Советские трудящиеся фактически тоже были агентами спецслужб, но – отечественных. К тому же им платили меньше, чем местным, зарубежным.

Наши ехали с большим удовольствием за любую зарплату. Прежде всего потому, что за свой «тяжёлый» закордонный труд получали в валюте или в так называемых бонах. И даже на свои сравнительно небольшие по западным меркам заработки могли накупить шмоток, которые потом перепродавали в СССР, где с ширпотребом всегда был огромный (при централизованном-то планировании всего и вся!) дефицит. Джинсы, капроновые и мохеровые изделия, радиоприёмники, магнитофоны… А также сигареты, кофе, коньяк, виски, лекарства, презервативы… За кордоном покупали даже книги на русском языке, издаваемые советскими издательствами и продаваемые там. Особенно ценными были очень дефицитные в нашей стране, пользовавшихся большим спросом поэты новой волны – Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, а также классика, отечественная и зарубежная.

Пожалуй, на перепродаже шмоток имели доход больше, чем непосредственно за работу.

На боны можно было прилично отовариваться в советских валютных магазинах сети «Берёзка», где продавалось то, что не увидишь в обычных отечественных торговых точках.

Да плюс привлекала сама заграница – недоступный простым советским смертным мир за «железным занавесом». Особенно, если попадёшь в цивилизованную европейскую страну или в Северную Америку – это же совсем другая жизнь, другой сервис, другие продукты и пр. и пр. Даже три года работы за границей (по стандартному договору) обеспечивали семье благосостояние на продолжительное время.

Конечно, были и неудобства. Ты всё время под колпаком – своих и чужих службистов. Да и климат не в любой стране подходил россиянам. И плюс недостаточный иммунитет наших граждан к местным болезням. Одна моя знакомая подхватила в африканской стране такое сложное заболевание, что никак не могла вылечиться, и очень обиделась на Родину, которая не захотела компенсировать потерю здоровья…

Сергиевский мальчишка участвовал в парадах на Красной площади

Третий, самый младший брат – Миша. Как я уже отмечал, поскольку разница между нами была всего пять лет, я никогда не звал его дядей: ну, какой дядя – если я учился в первом классе, а он в той же сельской школе – в четвёртом!? Какая перспектива была у него в сельском пространстве? Он, как старший мужчина в семье, когда уже все братья разлетелись по стране, с одиннадцати (!) лет пахал колхозную землю. Как он справлялся с плугом, можно только догадываться. И, как я уже рассказал, с помощью тёти Клавы выбрался из Сергиевки, избавился от беспросветной колхозной жизни, Он окончил военно-музыкальное училище в подмосковном посёлке Томилино. Играл на трубе. Служил в столичных Чернышёвских казармах, что возле Даниловского рынка.

Кстати, о названии казарм. Есть такая официальная версия. Красноармеец Прокопий Чернышёв стоял в казарме на посту. Случился пожар. По уставу часовой не имеет право покинуть пост без разрешения тех, кто его поставил. Он и не покинул. Его то ли забыли снять с поста, то ли опоздали, и солдатик сгорел. Его посмертно сделали героем – с 1925 года старинным казармам, построенным за шесть десятков лет до этого смертного подвига, присвоили имя стойкого красноармейца.

А стоила ли жизнь человека ради слепого исполнения правила, которое он-то строго соблюл, а вот его командиры не соблюли? Кстати, официальная пропаганда, естественно, умолчала, наказали ли кого-то из военного начальства за бессмысленно загубленную жизнь рядового Чернышёва. Впрочем, повторюсь: в советской стране жизнь человека ничего не стоила. Это потом мы узнали, что военные одной жутко капиталистической страны отдавали свою жизнь, чтобы «спасти рядового Брайана» вдали от родины. А спасти рядового Чернышёва в столичном квартале не смогли…

Со своими сослуживцами Миша, как музыкант, участвовал во всех парадах на Красной площади. Это не столько почётная обязанность, сколько адский труд. И не только подготовительный. На первомайские и ноябрьские праздники бывало холодно, даже морозно, и губы, по его рассказам, от долгого соприкосновения с металлом на холоде ломило.

Видимо, служба у него шла хорошо, коли он довольно часто бывал в увольнении, заезжал к нам в гости. Потом мы вместе пешком шли к бабушке, то есть к его маме, которая жила неподалёку от нас, у тёти Клавы на Рязанском шоссе.

Если с нашей Первой Карачаровской улицы идти без остановки, то можно было и за полчаса туда дойти. Но мы не торопились. Точнее, Миша не торопился. Он явно наслаждался не казарменной обстановкой. По дороге тогда было много ларьков, палаток. Особенно возле станции Чухлинка. И мы чуть ли не к каждой торговой точке прилипали. Пили газированную воду с сиропом, или квас, или даже пиво. Ел Миша мало. Не из-за экономии денег. Даже домашней пищи много не потреблял. Не мог потреблять. Как он шутил, желудок от военной нормы сжался.

И спиртным он не злоупотреблял: пил – лишь бы слегка расслабиться после строго регламентированной казарменной жизни. Думаю, не только из-за запрета на алкоголь (военный патруль в нашей рабочей окраине никогда не бывал, а до возвращения в часть наказуемый запах вполне мог продышаться), просто это был его принцип.

Демобилизовался Миша, как только стало возможно. Отдал долг Родине, приютившей его в тяжёлое послевоенное время на военных харчах, и вышел на гражданку. В моём дневнике за 14 декабря 1955 года есть такая запись:

«К нам приходил Миша, который демобилизовался и при помощи моей мамы у каких-то незнакомых людей прописался. Хотел устроиться на работу на ЗИС, но поступил в оркестр при каком-то заводе».

Ему тогда было всего двадцать два года! Но он уже десять лет носил воинскую форму. Почему так рано демобилизовался, я не знаю. То ли выслужил достаточный срок для демобилизации, то ли здоровье подкачало. Прописаться у «незнакомых» можно было только по особой договорённости. Как я уже отмечал, рассказывая про дядю Толю, – или за взятку, или по фиктивному (а может, и не фиктивному) браку. Впрочем, возможно, эти «незнакомые» были какими-то нашими дальними родственниками. К тому же, и такой вариант не исключаю, что прописался он не в Москве, а в ближайшем Подмосковье. А в столице снимал угол.

ЗИС – это знаменитый автозавод имени Сталина, который вскоре, после разоблачения «культа личности», получил имя Лихачёва. У этого крупнейшего в Москве предприятия была квота на иногородних работников, им предоставляли жильё, хотя бы в общежитии. Конвейерное производство – чрезвычайно тяжёлое, москвичи туда не рвались, и на конвейер набирали людей с миру по нитке. Но и это не спасло «передовое предприятие», «флагмана социалистической индустрии». Дошло до того, что туда стали направлять солдат срочной службы!

Почему Мишу не взяли, не знаю. Возможно, тогда у завода закончился лимит на приём иногородних или уже не оказалось свободных мест в общежитиях.

Но всё-таки, можно сказать, что Мише с трудовой биографией повезло. Он устроился по своей профессии – в оркестр какого-то завода. Тогда многие предприятия имели свои музыкальные коллективы, дабы они поднимали дух трудовых масс во время праздничных демонстраций. Использовали их и во время танцев на вечерах отдыха трудового коллектива, в парках. А также на проводах сотрудников в последний путь.

Довольно скоро Миша из заводского перешёл в оркестр Московского цирка. Но на основной сцене выступал не долго. Стал гастролёром. Эта гастрольная труппа была то ли при цирке, то ли при филармонии. Жить стал на чемоданах. И освоил ещё одну профессию – циркового гимнаста. Не воздушного, а обычного приземлённого – стал «поддержкой» для тонкой гимнастки Сонечки. Видимо, это оказалось вынужденной мерой: они поженились и стали вместе ездить на гастроли. Гимнастке трубач был не нужен, и кто-то должен был, изменив профессию, подстроиться к новой, семейной ситуации. Сделал это добропорядочный муж.

У них родилась Таня. Тоже дочь! Это что же за напасть такая: у всех братьев Бросалиных родились дочки?! А вот у их сестёр – сыновья! Это как же понимать генетику?

Потом Мише и Соне надоела гастролёрская «свобода», и он снова устроился в какой-то «неподвижный» оркестр. Жили они в Подмосковье, в коммунальной квартире.

Умер он молодым – от рака горла. Болезнь возникла от профессии? Скорее всего. Ведь вдыхать воздух в трубу приходилось в разных, в том числе некомфортных условиях, нередко – подолгу.

Он единственный из семейства Бросалиных хотя бы после смерти оказался рядом со своей страдалицей мамой – похоронен в одной с ней могиле на Никольском кладбище.

Заработала инвалидность, но не пенсию

Моя мама – это моя боль. Я даже не столько из-за её полунищенского существования – в послевоенное время так жили большинство советских людей, перебиваясь от зарплаты до зарплаты (в нашей семье – до моего совершеннолетия работал только отец), тратя время на поиски продуктов и на стояние в очередях. И не из-за её домостроевского положения в семье – это традиция российских масс. И не из-за её тусклой жизни неграмотного человека – многие в те годы жили вдали от высокой культуры. Я о самом важном в жизни – о здоровье, точнее о болезни, которая скрутила её, по сути, ещё молодой и позволила ей прожить лишь пятьдесят один год.

Болезнь её приключилась из-за бесчеловечной системы труда, жестокой эксплуатации, бесправия, когда сопротивляться приказам бесполезно, а любое твоё слово в защиту личных интересов могли расценить как антисоветское выступление. Это сейчас некоторые сторонники советского социализма (или коммунизма) пытаются убедить нынешнее поколение в том, что, «самое гуманное в мире государство рабочих» очень заботилось о каждом советском человеке. На самом деле всё было далеко от таких ностальгически-идеалистических представлений.

Да, если смотреть старую официальную кинохронику, то под бодрый дикторский текст показывают, как открывались дома отдыха для трудового народа (как правило, в прежних поместьях) и строились новые предприятия. Это демонстрировали всему миру и всему советскому народу: «жить стало лучше, жить стало веселее»! Но доля современного производства была мала, да и на новых предприятиях сохранялось немало примитивных и очень опасных для здоровья рабочих мест. СССР не государство Запада: у нас профсоюзы стояли на страже интересов «строительства коммунизма», ведь сам Ленин заявил, что «профсоюзы – школа коммунизма». И в одиночку с тоталитарной властью не поспоришь. А в домах отдыха, которыми пользовались далеко не все, кардинально пошатнувшееся здоровье уже не поправишь.

Особенно тяжело и бесчеловечно жилось как раз при Сталине. Дело не только в последствиях после Гражданской и Мировой войн, а в подходе к цене человеческой жизни. Точнее к отсутствию такой цены. После смерти «вождя» ситуация немного изменилась к лучшему, но сталинский принцип, что человек лишь винтик в гигантской государственной машине и самое главное – общие интересы страны, культивировался до конца коммунистической системы. Да и сейчас некоторые влиятельные круги, особо озабоченные «патриотизмом», пытаются вернуть страну к этой идеологии, попирая права человека…

Сохранилась мамина трудовая книжка. Этот документ социалистического крепостного права введён постановлением Совета народных комиссаров СССР (так тогда называлось правительство) от 20 декабря 1938 года, подписан главой совнаркома Вячеславом Молотовым. Так что мы с трудовой книжкой одногодки. А уже меньше чем через месяц, 15 января 1939 года такие книжки должны были появиться у всех «трудящихся». Вот так работала командно-централизованная система: надо правителям – и вмиг напечатают миллионы и миллионы таких книжек! И любых иных очень нужных государству, чиновничеству, руководящей партии книжек!

Печатали тогда трудовые книжки не за счёт казны, а за деньги сознательных советских граждан. За это произведение социалистической системы взималось пятьдесят копеек. А вот если человек теряет сей документ, то на него возлагался штраф двадцать пять рублей! Когда не знаю, но потом эту мзду отменили. И выдавали бесплатно, то есть за счёт работодателя.

Без такой трудовой книжки советский человек не мог устроиться на работу. Если только-только начинаешь трудовую жизнь – принеси из домоуправления или из сельсовета официальную справку о последних занятиях. Потерял – восстанавливай дубликат.

Трудовая книжка нужна была, даже если ты работаешь временно – более пяти дней. Любопытно, записи вносились на любом национальном языке СССР, используемом в данной местности, но надо было их дублировать на русском.

Трудовая книжка нужна для оформления пенсии по возрасту.

Записывались поощрения и премии. Взыскания вносить запрещалось, но ведь при увольнении указывалась причина, а там можно указать такую причину, что это было равносильно «волчьему билету».

Мамина трудовая книжка заведена двадцать первого января 1941 года. В графе «образование» ничего из предложенных вариантов не подчёркнуто, а от руки дописано: «нет». Профессия – «чернорабочая».

Всего за всю свою трудовую биографию мама удостоилась лишь двух записей, и обеих – в столице. На «военном складе № 133» она проработала чернорабочей с тринадцатого августа 1940 года четыре с половиной месяца. Значит в это время я был устроен в ясли. В мае сорок первого принята фасовщицей на пакетную фабрику Сталинского райпищеторга. Уволена двадцать второго июля – «из-за отъезда из Москвы». То есть когда уже месяц шла война, и отца забрали на фронт. Немцы неудержимо и весьма стремительно рвались к столице, и мама со мной уехала в тамбовское село.