Перевернутое сознание

«Во, красавец. – С усмешкой и ехидным довольством брякнул Рик. – Сюда бы того деда, который тебя, Серый, чуть не оприходывал, ему бы была здесь работенка».

«Лучше бы этот дед-пед тобой занялся, умник вонючий». – Огрызнулся Серый.

«Сваливаем». – Твердо произнес Лом.

Я до безумства был рад слышать это слово: «сваливаем». Синонимом, которого могут являться такие выражения как: «катимся отсюда подальше», «исчезаем» и «убираемся к черту отсюда».

Дальше мы напоролись. Я не помню, как я добирался до дома (вероятно, меня довели, или дошел сам на автопилоте), я лишь помню, что проснулся от кисловатой вони блевотины, которая лежала перед моим носом. Я сел на постель, хлопая бельмами. Мне стало страшно до безумия. Двери моей комнаты была полураскрыта. Только подумать: Кунер да любой на фиг Фрэссер мог превратить меня в фарш! И в скором времени один из них прислужников это и сделал с «радостным» кличем. На ковре около тумбочки было сероватое пятно. Должно быть, я блеванул на пол (что я совершенно не припоминал – чистой воды провал). Тут я сделал самое ужасное открытие – стена, к которой была приставлена моя постель, была чуть ли не полностью в рыжеватых пятнах. Я заблевал и ее. Что же это у меня был блевотный фонтан что ль? Напряг мозги, чтобы припомнить что-нибудь – ноль. Подумал, а может это и вообще не я? Наверно, кто-нибудь пришел сюда и заблевал все, чтобы подставить меня. Наблевал на стену, ковер, мою постель.

По телу пробегала дрожь, меня мутило. ДУБЛИКАТ отца сто пудов видел меня, и как только я выйду, мне придет конец. Я прикрыл дверь, стараясь не хлопнуть (зажмурился что было мочи). Нервно соображал, как исправить то, что я натворил, но это было невозможно. Вынул измятый листок из ящика тумбочки, где валялись измятые деньги и железные монеты – двушки, пятерки и одна десятка, и соскреб блевотину на постели. Наволочка на подушке была сырой, нюхнул ее – пахло тоже блевотиной и кислятиной. Превосходно же я вчера оторвался. Я помнил все до момента, когда мы вчетвером решили отпраздновать осуществление нашего плана мщения над этой крысой-серуном, а потом время до моего пробуждения точно вырезали большими секаторскими ножницами и соединили момент, когда мы собирались набухаться, с моментом пробуждения – смонтировали пленку моего сраного безмозглого существования, где я и главный герой, и режиссер, и продюсер, и сценарист (только вот не монтажер, к сожалению).

Пятна я постарался соскрести. Соскреб пару, и мне это удалось, но вместе с обоями. Я схватился с волосы и потянул изо всех сил, как настоящий безумец. «ЗАЧЕМ! ЗАЧЕМ! ЗАЧЕМ ТЫ ТАК НАЖРАЛСЯ, КОЗЕЛ?!» – спрашивал я себя в черной панике. Лицо у меня начало покалывать и покрываться противным потом. В тыкве пульсировало, так что я думал, она разорвется на куски.

Любые действия, которые, как нам кажется, принесут облегчение, приносят его лишь на миг, после которого отчаяния (в большем масштабе, чем до этого), гадкое чувство никчемности, бесполезности, а также пустоты и одиночества нависают снова, будто огромное черно-пунцовое грозовое облако.

Я не помню уже, кто научил меня мастурбировать (или кто рассказал об этом), но каждый раз, когда я отдавался в трупные лапы похоти, я чувствовал некое подобное чувство вины как сегодня после этой безумной пьянки, когда я ничего толком не могу припомнить. Казалось, что все уже просекли о моем падении, грязном проступке, и я жаждал зарыться под землю, спрятаться в теплом месте и не показываться на людях, чтобы не видеть их осуждающие глаза, в которых читалось: «Мы все знаем, грязный шкодливый мальчишка. Ты жалкий извращенец. Ты мерзок!». Поэтому я стараюсь больше не придаваться грязной ручной похоти, а если срываюсь из-за того, что наполняю свою башку говном вроде того, как на квартире у Серого и Рика, и оступаюсь, то корю себя и кажусь самой грязной свиньей в мире, которая даже не достойна дышать. За грязное удовольствие (которое светится точно святляк вначале) надо платить – и это зовется укорами совести и гложущим на смерть чувством вины. В тот день (23 апреля) я испытывал подобный комок, вихрь эмоций и пугающих темных мыслей. Очень жаль, что нельзя постоянно так отчетливо испытывать то чувство вины, как тогда, когда ты только-только оплошал и стал дерьмом, прокаженным, который непрочь сыграть в ящик – это сдерживало бы, не расхолаживало, не давало рухнуть снова. Естественно, я помню мои промахи, но со временем они тускнеют и думаешь: «А что я такого сделал-то? Ничего особенного. Оступился… маленько. С кем не бывает». В такие минуты лучше сразу перенести всю бурю эмоций и дикого страха на бумагу, в тот день я этого не сделал, но сейчас (хоть писать и трудно, а левая рука не шевелится), я чувствую зверское облегчение, точно просто поделился с тем, кто не станет тут же тыкать и трындеть: «Как же ты так!? Какой ты засранец! О чем ты думал?» и все в таком духе, а то и язвительнее. Дневник выслушал меня и будто взял часть моего горя, обиды, ненависти и горечи.

Мне требовалось выбраться из комнаты за тряпкой, чтобы вытереть блевотные пятна получше и постараться смыть пятна блевотины на обоях. Но у спальни матери я натолкнулся на ДУБЛИКАТ папочки, по глазам которого я понял, что мне ожидать ничего хорошего от него не стоит, что он не позовет меня прогуляться и побеседовать как «любящий» сын и «добряк» отец.

«Смотрите-ка, что за отброс помойный появился. – Прокаркал ДУБЛИКАТ. – Готовься платить за все, что ты там набедокурил. Любишь нажираться, у? Ну так я тебе сейчас устрою».

Холодное безразличие, апатия и ненависть заменили трепещущий животный страх. Сердце только билось довольно быстро, но я не обращал внимания на это. В ту минуту я решил, что сейчас либо я, либо ДУБЛИКАТ папочки сдохнет. Я попытался вспомнить хоть что-нибудь положительное, согревающее, но ничего не шло в башку.

«Что же ты мне устроишь, а?» – В ушах зазвенело. Я не спускал взгляда с ДУБЛИКАТА папочки (его башка уменьшилась до размера апельсина в моем взоре).

Потом я почти не помню толком, что произошло. ДУБЛИКАТ схватил меня и швырнул по проходу в кухню. Я треснулся об угол стены и упал (вместе со мной грохнулся на пол и табурет). Я вскочил, весь внутри пылая. Ринулся к ящику с ножами. Все перед глазами было так, словно я смотрел в воде (не мутной и грязной напрочь, а чистой). Схватил первый попавший нож (маленький с темно-красной ручкой). Закричал (даже вернее, завопил, точно дикарь) и бросился на ДУБЛИКАТ, у которого в глазах была такая же бешеная ярость. Напрыгнул на него. Он обхватил меня своими лапами. В шее и спине что-то громко треснуло. Я вскрикнул и пырнул его ножом в правую ногу. ДУБЛИКАТ рыкнул и влепил по мордальнику сжатым наполовину кулаком. Нож вылетел из руки, я хотел удержаться за газовую плиту, на которую я держал курс благодаря «доброму» удару этого говнюка ДУБЛИКАТА, которого я жаждал урыть в тот и которому вогнал наполовину нож и вонзил бы еще пару раз с удовольствием, но я не удержался. Своротил чайник. Вода из него разлилась по всему полу, а крышка откатилась вбок к стене, над которой было окно. Я смачно треснулся затылком об плиту. В ушах у меня чертовски звенело, тыква раскалывалась. Я был почти слепой – что-то слышал (кроме звона), что-то различал (это что-то напоминало одну из абстракционистских картин).

ДУБЛИКАТ поднял нож, вылетевший из моей руки. Переложил его как-то лениво из одной руки в другую. Волоча правую ногу, на которой штанина серых спортивных трико была вся темной от струившейся крови.

На меня опустилась на короткий, подобный сказочному, почти нереальному мгновению, миг спокойствие и умиротворенность – такое чувство, наверно, испытывают те (по крайней мере, мне так это кажется и представляется, хотя я этого никогда не испытывал и не испытаю, скорее всего, – я могу лишь мечтать), у кого все хорошо: любящая жена, которая любит лишь его одного и не изменяет, уютный дом, удовлетворяющая и приносящая радость работа. И этот человек после вкусного ужина, приготовленного его доброй и заботливой женой, и, выпив чашечку крепкого, немного горьковатого (но приятно горьковатого) кофе опускается в любимое кресло, вздыхает, полузакрыв глаза в довольной неге, и обнимает жену, которая садится к нему на колени, прижимает к себе, зарывается в ее шикарные волосы и нежно целует с закрытыми глазами – у него все прекрасно, пусть он и утомился и вымотался, но когда он возвращается домой, то все это отходит на задний план, он словно обновляется, забывая все говно, что выпало на его голову сегодня да и вообще за все последнее время. Не зря же говорят, что семья – это прибежище, где можно найти спокойствие и восстановить силы. Но, к сожалению, как я полагаю, это прибежище обретают лишь самые-самые единицы, счастливчики, так сказать. Я не знаю, почему у меня в башке то и дело возникают подобные светлые мысли о семье, жене (Нэт) и доме. Я заставляю себя не думать об этом и на какое-то время мне это удается, но потом эти мысли и согревающие фантазии приходят снова.

Я вынырнул из потока спокойствия и блаженного состояния, когда ДУБЛИКАТ папочки воткнул мне в левую руку нож. В глазах у меня заплясали искры, бешеная пылающая боль поднялась откуда изнутри, из непроглядной темноты, где она покоилась, но теперь решила появиться.

Надо мной раздавалось отрывистое дыхание ДУБЛИКАТА отца. Воткнув мне нож в плечо левой руки, этот прислужник Фрэссеров наблюдал, застыв в полусогнутом положении. Ноющей боли больше не было, мне захотелось поспать, лечь в каком-нибудь маленьком, скрытом от всех уголке, и отдаться сну.

«Только поглядите какие порезы, – различил я голос ДУБЛИКАТА сквозь полузаложенные уши. – Я добавлю тебе пару новых». – Хрипящим и безразличным тоном произнес ДУБЛИКАТ (где тот, кто когда-то был моим почти другом, почти кумиром? Исчез? Не знаю. Не имею ни малейшего понятия).

Я резко дернулся, закричав от боли в руке, но он врезал мне по груди локтем, надавил на меня коленом левой ноги, а левой рукой обхватил меня за шею и вонзил мне снова нож опять же в левую руку (ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ! ПОЧЕМУ НЕ В ПРАВУЮ? ЛЕВАЯ И БЕЗ ТОГО ВСЯ В ШРАМАХ!), и его левая лапа начала сжиматься сильнее на моей шее. Он душил меня, как я Зависалу на футбольном поле.

Я испугался… чертовски испугался. Подумал о том, что хорошо бы было, чтобы этой сцены не происходило, чтобы ДУБЛИКАТА папочки никогда не существовало, или бы он сдох. Но потом все мысли прекратились. Все начало казаться белым, подобно облаку, тащащемуся с ленцой по серовато-голубому с розоватыми полосками вечернему небу. Не помню, как мне удалось все же вырваться из белого и сбросить ДУБЛИКАТ, пнув ему под бок, но я все-таки это сделал, потому что пишу обол всем этом в своем дневнике. Ведь если бы я не вырвался из лап ДУБЛИКАТА, через которого со мной желали разделаться Фрэссеры, я бы был трупом, а мертвецы писать не могут – с этим согласиться каждый.

Все плыло, я совсем ничего не видел. Закашлялся. Свело желудок, но я сдержался, и меня не вырвало. Треснулся об угол лбом. Повернулся к ДУБЛИКАТУ, который тянулся к ножу, лежавшему у щели между стеной и кухонной тумбочкой. Кое-как отцепившись от стены, я сделал два шага и пнул ДУБЛИКАТ папочки. Мне показалось это было несильно. Он вскрикнул. Вероятно, я попрал по правой ноге этого урода, которому почти удалось выполнить задание Фрэссеров.

«Куда ты, сучара? Сто-о-ой! Я вонжу нож тебе не в руку уже, а в глотку! Чтоб наверняка!».

Ведя руками по стенам, я плелся к себя в комнату. «Только бы успеть. Только бы успеть», твердил голос у меня тыкве. К левой руке, точно привязали груз, она казалось очень тяжелой. Я чувствовал теплую бегущую по ней кровь. Сердце скакнуло в груди и будто замерзло навсегда. Я услышал гневный крик ДУБЛИКАТА. Я постарался прибавить шагу, но у меня это не вышло, руку пронзила острая боль, и мне захотелось захихикать.

Я захлопнул дверь своей комнаты, как на дверь навалился ДУБЛИКАТ. Сердце у меня снова забилось с огромной скоростью. Дверь приоткрылась на небольшую щелочку. Я увидел сквозь нее бешеные дьявольские глаза ДУБЛИКАТА и перекошенную красную от гнева рожу. Я прекрасно осознавал, что если ДУБЛИКАТ сейчас до меня доберется, то убьет. Мне бы только хотелось, чтобы он меня не мучил, а разделался сразу, но, естественно, он никогда не согласился бы на такой вариант. Я собрал последние силы, подумал о Натали, о том, какое дерьмо я, что обидел ее, и навалился на дверь левой рукой. Ощутил боль, но она не была отчетливой – вероятно, ее погашала ярость, чувство страха и самосохранения. Дверь, ботнув, закрылась. Я в спешке нащупал замочек, блокирующий дверь, потому что понимал, что вот-вот последует новый удар. Мне только удалось повернуть замочек, как ДУБЛИКАТ снова ботнул в дверь кулаком.

«ОТКРО-О-ОЙ, ТВАРЬ!!!»

Я опустился на пол у двери, прижимая руку к груди. Мне захотелось плакать, но я этого не сделал. Может, там на кухне, когда я впорол ДУБЛИКАТУ нож в ногу, мне и хотелось, чтобы он сдох, разрезать его на куски, но теперь мне хотелось, чтобы он ушел и оставил меня в покое. Было еще около четырех ударов, сотрясших дверь. Мне захотелось сходить по-маленькому.

Видели бы меня парни и девки из исправительно-образовательной тюрьмы, которые думают, что я такой крутой. Да, все это напускное, и даже любой крутой парень без своих дружков, с которыми он чувствует себя сильным и крутым, и считает, что ему все дозволено, представляет не очень-то впечатляющее зрелище.

Раздался скрип. Дубликат провел ножом по двери. Затем лезвие появилось из щели между дверью и полом и ткнуло меня в задницу.

«Получил, подонок! – Возликовал ДУБЛИКАТ. – Я вижу твою задницу, поросенок!».

Я отполз от двери. Во всем теле была кромешная усталость.

ДУБЛИКАТ зарычал оттого, что не может достать меня. Треснул по двери и матернулся. Провел ножом внизу под дверей.

«Отполз, заяц?! Слабо выйти? Мы побеседуем чуток. – ДУБЛИКАТ хохотнул. – ВЫХОДИ, ПАДЛА!!!» – Новый удар кулаком. Я подумал, что замок не выдержит. Если бы этот козел бил ногой, то она бы точно не сдержала его.

Повисло молчание. Новый удар (уже не такой сильный в сравнении с предыдущим). Я дернулся. В уголках глаз выступили маленькие слезинки (или это был пот?).

«Когда выйдешь из своего укрытия, кролик, а ты выйдешь, я знаю. Тебе лучше свалить вообще из квартиры, не то я сделаю это. Ты понимаешь, что значит «это», а? Я УБЬЮ ТЕБЯ, СКОТИНА ЛЕНИВАЯ!!! БЕСПОЛЕЗНЫЙ КУСОК, ВОНЮЧИЙ МУДАК!… Или выйдешь и повеселимся?» – Хрипловатым голосом спросил ДУБЛИКАТ после десяти секунд паузы.

Он провел ножом по двери и удалился. Я сделал вдох облегчения и только теперь заметил, что закапал кровью ковер, на котором уже была приличная лужица. Теперь коврик был не только заблеван, но и в крови.

ЧТО НА ДУШЕ У ТОГО, КТО НЕ ЗНАЕТ КУДА ИДТИ И ЧТО ДЕЛАТЬ ДАЛЬШЕ? ЧТО ЧУВСТВУЕТ ТОТ, КТО ПОТЕРЯЛ ВСЕ: СМЫСЛ, РАДОСТЬ, А САМОЕ ГЛАВНОЕ НАДЕЖДУ?

Надежда пока у меня была и не умерла окончательно.

Я отодвинулся кое-как еще в сторону и, прижавшись к тумбочке и сжимая левую руку, которую не чувствовал. Откинул голову и закрыл глаза. Было неудобно, и в плече врезался угол тумбочки, но я каким-то образом отрубился. Это был неспокойный сон. Я вздрагивал, просыпался, обводил мутным взглядом комнату и снова падал в короткий сон. Затем меня начала бить дрожь, а в груди засел холодный колющий комок.

Открыв глаза, я увидел, что рядом со мной была небольшая лужица крови (меньше первой). Я кое-как поднялся. Меня качнуло, и я врезался в стенку, задребезжало стекло. В голове поднялся гул. Я сморщился и застонал. Попробовал пошевелить левой рукой, но все было бесполезно. Я даже не смог шевельнуть пальцами. Я испугался.

А ВДРУГ Я НЕ СМОГУ БОЛЬШЕ ЕЙ НИКОГДА ДВИГАТЬ?! ЧТО ЕСЛИ У МЕНЯ НАЧНЕТСЯ ЗАГНОЕНИЕ, КОТОРОЕ ПЕРЕЙДЕТ В ГАНГРЕНУ, И МНЕ ОТТЯПАЮТ РУКУ!!! НУЖНО ОБРАБОТАТЬ КОЛЫТЫЕ РАНЫ! – Точно ураган пронеслось у меня.

Я с трудом, кряхтя и в то же время издавая какие-то хихикающие звуки от боли прокатывающейся по левой руке, достал пуловер, закрывавшим всю шею. Просунул голову и засунул правую руку. Вот с левой мне пришлось значительно повозиться. Она совсем не хотела двигаться, точно была парализованной, а когда я взял ее правой рукой и постарался засунуть в рукав, то вскрикнул и тут же отпустил. Под волосами выступили капельки пота, было тяжело дышать. Идти по улице с одной лишь рукой засунутой в пуловер я не хотел – не то, чтобы боялся (в тот момент мне было насрать на все), просто не хотелось привлекать внимания. Мне бы лишь добраться до спокойного местечка, обработать левую руку и полежать.

Я часто задышал, постарался вызывать в памяти остервеневшую рожу ДУБЛИКАТА, когда он смотрел через щель приоткрытой двери. Получилось. Я начал закипать. Злиться. Я представил, как я вонзаю ему нож еще и еще в ногу и уже не наполовину, а по самую рукоятку. Снова и снова. Задышал чаще. Стиснул зубы. Подсунул правую руку под пуловер, взялся за левую руку и толкнул ее в рукав. Грохнулся на пол. Опять задребезжали стекла. Я лежал минуты две, приходя в себя. Левую руку мне удалось засунуть. Я осторожно натянул рукав, и из него показалась кисть левой руки. Она была бледной и синеватой. Мне в очередной раз стало страшно, страшно, что ее у меня отрежут.

Я лежу на операционном столе. На меня светит эта вводящая в дрожь круглая лампа, в которой три или четыре лампочки, закрытые темно-зеленым или синим стеклом. Мне делают анестезию. Хирург берет пилу и начинает пилить. Я еще в относительном сознании и различаю, что они говорят между собой:

«Покуда пилить-то?» – Раздражительно произносит хирург. Он скорее разговаривает сам с собой и не ждет ответа на свой вопрос, но медсестра, стоящая рядом, тупо лыбясь и выпучив глаза, точно хомяк, которому надавили на живот, отвечает, хихикнув:

«Всю отпиливайте, доктор. На кой черт кочерыжка будет торчать».

«Верно, дорогуша. Иди ко мне поближе. – Говорит хирург более мягким тоном. Делает последнюю затяжку и бросает окурок на грязноватый и поцарапанный кафельный пол. – Хочешь сделать первый запил?» – Спрашивает доктор.

Эти два Фрэссера начинают ржать. А-А-А! ХА-ХА-ХА-ХА-А…

Взял оставшиеся деньги. Их было всего триста рублей и немного железняков. От тысячи практически ничего и не осталось. Но, по крайней мере, если умело пользоваться ими, то дней пять можно просуществовать. Засунул их в правый карман джинсов. Достал свои два дневника, а так же направление в кардио (я не забыл о том, что мне скоро туда отправляться). Взял также с полки две футболки, носки, трусы и выудил из шкафа брюки. Кинул на постель. Взял рюкзак, в котором валялись какие-то мятые тетради. Закинул в него все тетради, какие смог найти, забросил дневники и закрыл рюкзак. Теперь оставалось незаметно выбраться из этой психопатной и адской квартиры, надеясь на то, что бешеного ДУБЛИКАТА, который жаждет убить меня, нет дома. Вначале мне стало жутковато, но когда я повернул замочек на ручке и повернул до упора ручку, чтобы не издавать лишний шум, снова наступило безразличие, холодноватая спокойная апатия, сродни признакам приближающегося сна. Выглянул в комнату. Стояла тишина. Я издал маленький вздох облегчения. Взял с постели свои шмотки, затем дневники и осторожно вышел. Дойдя до конца комнаты, глянул в проход точно шпион – там никого не было. Я подождал короткое время – вдруг ДУБЛИКАТ там притаился и в руках у него уже не какой-нибудь ножичек, а топор или кувалда. Он врежет мене со всего размаху кувалдой, и черепушки как ни бывало.

Никто не появился, и я продолжил свой путь. После каждого шага я останавливался секунды на три и прислушивался. Наконец я дошел до открытой двери спальни, прижался к косяку и заглянул внутрь. ДУБЛИКАТА отца там не было, зато был другой ДУБЛИКАТ. Он снова был пьян. Лежал поперек кровати в одних трусах и храпел. Мне стало противно, но ДЕМОН, этот ублюдок, намекнул мне на то, чтобы подойти и посмотреть. Я прошел дальше по проходу и глянул осторожно на кухню – что если ДУБЛИКАТ отца притаился там. На кухне тоже никого не было. Там все было так же в беспорядке после нашей стычки. Ящик, из которого я вынул нож, был выдвинут, стол сдвинут, пол был мокрый, крышка валялась у стены, чайник почти по середине кухни. Я закрыл дверь спальни, что ДЕМОН не завладел мной – ведь он то же один из Фрэссеров, только действует на мои мысли.

Я положил шмотье на пол. Нашел пакет и завалил все туда. Надел осторожно рюкзак. Обулся. Левую руку пронзила колючая и даже какая-то щекочущая боль, когда наклонился. Стоял в таком положении, не шевелясь, ожидая, когда вонючая боль ослабнет. Когда почти вышел из квартиры, решил вернуться и пошуровать у ДУБЛИКАТА матери в кошелечке. Там оказалось все семь рублей и несколько десять копеек. Я взял их. Даже такая мелочь может сгодиться, когда в дерьме и не знаешь, что будет дальше, не сечешь, что притаилось впереди, во мраке среди силуэтов мрачных непонятных гигантов.

Я решил попытать счастья у Серого. Мне было нужно переконтоваться хоть эту ночь, а дальше я бы что-нибудь придумал. На худой конец, если бы у Серого был облом, мне бы ничего не оставалось, как идти в Канализационную Берлогу – лучше эта помойка, чем улица. Кто знает, на кого напорешься ночью на улицах Альпвилля. Тебе могут просто пересчитать ребра, а то и того хуже – не знаешь на каких пьяных, а то и обколотых или обнюханных извращенцев можно наткнуться.

Я не стал говорить Серому, что у нас была поножовщина с ДУБЛИКАТОМ папочки. Я сказал просто, что у предков сейчас нестыковки, парят и орут на меня постоянно и что мне надо было свалить из дома. Серый согласился, хоть и с какой-то неохотой (вот и проверяется суть дружбы на этом – хотя, возможно, и я бы среагировал так же, будь на его месте, так что на кой черт судить?)

Пока я плелся в каком-то полусне до дома Серого, я ощутил запах воздуха, который был наполнен свежестью, пахло жжеными листьями – все это наполнило меня какими-то тревожными ощущениями, несмотря на слабость и легкое головокружение. Я словно ожидал чего-то, что должно было появиться в сиянии и изменить мою рутину. Но это чувство быстро прошло, исчезло, когда я уже был в подъезде Серого. Когда мне было лет 10-12, это длилось гораздо дольше и было намного ощутимее. Зеленая зарождающаяся трава и запах свободы в воздухе. Когда-то одно это действовало на меня как-то магически, но, к сожалению, это отмирает и нисходит на меня все реже, и оно все скоротечнее. Я стекленею, меня будто медленно отравляют.

Серый ничего не спросил насчет того, почему я лег спать в свитере и прижимал все время к груди левую руку, а порой и морщился. Он постелил мне на полу тоненький матрасик и дал подушку с покрывалом (второго одеяла у него не было, как он сказал, – а может, просто зажидил). Я чувствовал непроизвольный страх перед ним. Когда в компании – это одно, но когда остаешься с глазу на глаз – это совсем другое, и ситуация меняется, по крайней мере, мне так кажется.

Я не засыпал какое-то время, боясь погружаться в сон, потому что думал, что Серый нападет на меня. Но затем сон сморил меня. Постель показалась мне самой классной, на которой я когда-либо спал. Но, вероятно, сказалось просто усталость и слабость. Мне приснилось, что я иду по грязноватому проходу вдоль дверей с обоих сторон. У дверей наверху были небольшие прямоугольные окошечки, закрытые с моей стороны сеткой, и из которых на меня смотрели иногда люди в смирительных рубашках, а иногда уродливые морды, у которых не хватало то полголовы, то были огромные красноватые глаза и жирные выпяченные губы. Слышался вой, визг, крики, плач и ругательства.

Один человек в смирительной рубашке в конце прохода, прильнувший к стеклу лысой башкой, которую испещряли вены, точно паутинки, сказал мне каким-то веселым и чуть хриплым голосом:

«Эй, ты! Подойди сюда. Не бойся».

Я повернулся и направился ближе к его камере. Он радостно залыбился. У него не было нескольких зубов. Нос у него был изогнут некой дугой, и на нем ближе ко лбу был шрам. Но это, скорее, даже был и не шрам, а как бы выемка.

«Любишь себя резать?»

Я молчал. Опустил глаза и посмотрел на свои ноги. Они были обуты в коричневые шлепанцы, местами чуть облезлые и порванные. Это показалось мне странным. Озноб пронизал мое тело.

«Я СПРОСИЛ ТЕБЯ: КРОМСАТЬ СЕБЯ ЛЮБИШЬ, МАЛЬЧИК?!» – Человек за стеклом долбанул со всего размаха башкой в стекло. В уголке появилась маленькая трещинка. Изо лба у него потекла еле-еле струйка крови.

«Нет».

«Как же, нет? Ты режешь себя, потому что трус. Я обожал, когда мог бить. Долбать черепушки. – Лысоголовый затрясся, точно от смеха, но он не смеялся, он будто пребывал в каком-то экстазе. – Теперь же я долбаю себя. Смешно, мальчик, смешно, смейся со мной, это так весело!».

Я развернулся. Вдалеке стояли два гиганта с дубинками.

«Твоя палата не здесь, Версов». – Произнес басом тот, который был в джинсах и белой медицинской рубахе, наподобие балахона.