Марта

Выскочила, прожогом. Только по лестнице загремело.

Кахикнул, почесал затылок. Рассеянно.

― Где его найти.

И тут вспомнил, утром возле него греблись куры, значит, там должен был быть и петух.

***

Видно было, что соперница из богатой и знатной семьи. Одета модно. Вся в мехах, дорогих украшениях. Глаза умные, улыбка душевная. Она и Антон шли по улице, не замечая никого рядом с собой. От них кругами расходилась радость, ясная, лучистая, словно радуга.

Счастье всегда большим кажется, если есть с кем поделиться им. Прохожие поневоле оглядывались с улыбкой доброю. По всему видно, ладушки идут и что в сердцах у этой пары сейчас любовь колдует. А они беспрестанно говорили и смеялись. Тихо так, так задушевно, трепетно соприкасаясь взглядами. Время для них остановилось. Город и люди, и дела исчезли. Растворились в потоке радости. Неповторимым светом вешним озарены их лица.

Земля под ногами стала мягче. Небо выше. Улицы перевивались, скрещивались, вели их, погруженных друг в друга, услужливо подставляя то бликов солнечных фейерверк, то ветерка легкое дуновение, то куст роскошный с охапкой цветов на нем.

― Небо чистое, ветры быстрые, море глубокое, горы высокие прихожу я к вам со своею тоскою тоскучей, со своею сухотой плакучей. Глаза мои не ясные, лицо мое не белое, душа моя горючая. В море-океане буду мыть и полоскать лицо белое, чтобы спала с глаз моих сухота плакучая, а из ретивого сердца ушла тоска тоскучая.

Понеси ты, быстрый ветер, тоску в высь непроглядную, за горы крутые, к морю далекому. Затопи ее в волнах глубоких, дабы никогда дорогу ко мне не находила, в сердце мое больше не приходила. – Марта отчаянно шептала, проговаривая слова остуды сердечной, а глаза все пили и пили неотрывно чужую радость.

Ветер обнимал ознобом. Солнце слепило глаза. До сих пор еще огарочек надежды тихо тлел в ее душе. Вот и все. Погас невольный. Добра вам, люди добрые, и счастья! Мир вашему дому! Что еще можно пожелать влюбленным, у которых в глазах звезды, в груди солнце, у которых душа и сердце поют от счастья.

Взглядом встретилась рассеянно со взором чужим, внимательным. Небрежно и поспешно отвела глаза. В тот же миг схватил за руку молодой и шустрый, – ты их знаешь? – С улыбчивым прищуром глянул прямо в душу.

― Ее? Нет! – отвернулась недовольная.

― А его? – мотнул упорно головой.

― Знала… может быть… как-то приснился. А тебе зачем? Погоди, ладно. Видишь я занята. – Жарко вспыхнули строптивые глаза. – Отстань, по-доброму пока прошу!

― Ты сейчас, красивая, от обиды расплавишься. С собой не можешь сладить?

― Эка беда! – Губы ее скривились в улыбке наигранной. – Гуляю, где хочу. До других мне нет дела, тем паче к незнакомым и надоедливым. – Руку освободила. Отошла.

― Ты гуляй, разве я запрещаю. Вижу, по всему, бросили твою любовь. Не томись в ожидании напрасном. Не вернется к тебе он снова. – Подошел, настойчивый, близко-близко. Голосом тихим, ласковым. – Дай завяжу глаза поцелуем, чтобы ты ничего не видела, заслоню ото всех твою боль. С губ твоих обиду выпью.

Марта вмиг включилась в игру, слова подбирать не надо, сами находятся.

― Ирония твоя не к месту. Прикидываешься таким заботливым и нежным, а, в самом деле, порочный, льстивый и небрежный.

Какой прозрачный твой обман! В глазах язвительных искрится хитрость. Не искупаться в ласках твоих надуманных, не завязать с тобой обид своих узелки. У тебя же душа без тени. Сердце без совести…

― А я губами с губ упрек сорву и поверну к себе сердце обиженное.

― Никогда не предам былое чувство, тем более в угоду первому встречному. И не обжигай взглядом, словно кипяток. К слову сказать, юн еще и зелен, юноша.

― Не гляди, что с виду молод, в душе я постарше любого взрослого мужчины. Видишь, не робею от взгляда твоего прищуренного, ехидного.

Марта уже нетерпеливо, – вот заладил сатана свое. Отстань! Не в моем ты вкусе.

― Если я тебе такой неладен, переладим быстро. Могу легко менять свою личину. Хоть мне сойдет мой вид теперешний. Ныне я нравлюсь сам себе. Как-никак, самого князя родственник и друг ближайший в моем лице перед тобою под именем Кирей. Знакомо имя?

― Зачем понадобилось рядиться в чужой образ? Что за чушь? Ведь могут быстро распознать тебя в этом наряде и тогда несдобровать уже насмешнику, мигом загремишь в тюрьму за обман.

Женщина вдруг как бы споткнулась, пытливо оглянулась на докучливого незнакомца. С интересом,

― Погоди! Ты не прост. Сразу и не разобрать, и не узнать. Откуда и какими судьбами к нам занесло Ваше Нечистое Высочество.

― Долго говорить, а сейчас помощь мне нужна; вот и ищу родственную душу. Я тебя уже давно приметил, еще в харчевне имел возможность наблюдать. Хочу в замок княжеский пробраться, необходим посредник.

― Увы! В этом деле я тебе не помощница, сама недавно в городе; а вот время сегодня провести с тобой согласна, авось и наладиться у нас что-то. – Хитро блеснула кошачьим взором и улыбнулась жарко, лукаво.

***

Вот так всегда, беду разбудишь, после не уснешь, от мыслей недокучливых места не найдешь. Трофим уныло плелся вдоль забора, низко опустив голову, чтобы его не признали, выглядывая скрытую калитку. Иногда ногой пинал бревна, пытаясь попасть в нее, напрочь забыв, где же видел ее утром. Редкие перехожие с удивлением оглядывались на столь странного юношу.

Внезапно рядом остановилась бричка. С нее выкатился лысый, уже немолодой, мужчина. Пыхтя и охая, подбежал к Трофиму, вцепившись ему в рукав, радостно запричитал

― Здравствуйте! Я вас узнал, вы тот певец из харчевни. Моя жена, вы знаете, она без ума от вас, от вашего голоса! Она так хочет вас видеть! Кстати, мы здесь живем, – махнул ручкой пухлой вдоль огорожи. – Это наше поместье. Сделайте милость, окажите честь, зайдите к нам. Всенепременно мы хотим видеть вас у себя в гостях и прямо сейчас!

Трофим хмуро разглядывал незнакомца. – Как не вовремя клеится мужик. Ага, зайду, только разгон возьму, будто кроме и дел нету. – Ответил нехотя, – совсем нет сейчас возможности. Занят очень. В другой раз… пренепременно. – Раскланялся, пряча плутовской взгляд. Ждите ветра в поле. Обещать он мастер.

Вот это муж. Всем мужьям муж. Сколько себя помнит, всегда одни неприятности с этим недоверчивым типом мужчин у него происходили. Ревнивые, ужас! А здесь сам приглашает. Могу представить, какая у этого денежного мешка жена. Совсем, наверно, юная девочка. Вот он и ищет развлечений для нее. Ну, нет! Для него уже достаточно! Надо завязывать со всем этим. У меня есть Марта и больше мне никто не нужен.

Бричка уехала. Стал снова думать, как перелезть через забор, пока не уткнулся, буквально носом, в эту чертову дверь. Обрадованный, заскочил и сразу же увидел курей, возглавляемых двумя большими петухами, рябым и белым. Два ему не надо, на кой они ему два, а вот от одного не отказался бы. Обрадованный, Трофим, согнувшись, протянул руку, тихонько стал подходить к ним. Рябой петух вдруг забеспокоился. Подозрительно глянул искоса одним глазом, захлопал крыльями и закукарекал.

― Вот, идиот! – выругался тихонько. – Разорался, словно недорезанный, на кой ты мне нужен.

― Утю-утю-утю, – упал на колени, вниз головой, вверх тормашками. Осторожно, на карачках пополз к белому, еще не разобрав толком, какой же из двух петухов больше.

― Утю-тю-тю, – перебирая пальцами, подзывал ласково упитанную птицу. Тот поначалу не обращал ни малейшего внимания на Трофима, но стоило ему подобраться поближе, лениво отскочил в сторону и вновь стал ковыряться в земле. Парень, бойко перебирая коленками, снова подполз к нему, приблизился почти вплотную.

Только хотел схватить за лапу, он опять, словно нехотя, отбежал в сторону. Трофим следом, суетливо перебирая локтями и коленами, – утю-утю-тю, – снова попытался схватить за крыло. Тот легко выскользнул из рук, оставив перья.

Остановился недалеко и стал орать не своим голосом. Разлетелись в сторону с визгливым кудахтаньем куры. Трофим, уже заведенный, не обращал внимания на этот гвалт.

Глаза его неотрывно пасли другого петуха. Тот стоял совсем рядом, с недоумением глядя на непрошеного гостя. Вот, милок, и спета твоя песенка!

И тут увидел, что от кустов к нему, распустив крылья, вытянув вперед длинную шею, бежит петух, худющий, с рыжей шеей, с хохолком, что шляпа, набекрень. Со всего маху наскочил и мало не клюнул в голову. Парень вовремя закрылся руками. – Пошел вон! Кыш!– Пробовал прогнать, сделав страшное лицо, отчаянно махая головой.

Тот отскочил, нагнул голову, зашипел угрожающе, воинственно распустив крылья. В душе невольно вздрогнуло что-то. Мало ли что можно ожидать от этой беспардонной птицы, гляди, еще глаз выклюет.

Подобрал комок земли, бросил в петуха. Тот же топтался на месте и не собирался уходить, угрожающе размахивая длинной шеей, трепеща крыльями и шипя от злости.

Вот зараза! Вот надоедливый нахал! Его можно было поймать легко, но из него же мяса, что из дохлой мухи. Отмахнувшись, резво полез снова за белым. Наглая черная наружность все время вертелась перед глазами, стараясь клювом попасть в лицо.

Трофим напрягся весь, аж вспотел, отбиваясь от назойливого хама. Тот так и норовил ухватить его, то за ухо, то в макушку клюнуть. Бегал кругом и шипел, угрожающе распушив перья, с таким воинственным видом, словно к нему в спальню соперник залез.

Да надо ему триста лет его куры! Дались мне твои жирные девки! Забирай свой гарем, да мотай отсюда подобру-поздорову, пока не открутил тебе самому голову.

Петух, видно, почуял, что его устрашающие атаки не приносят пользы и что его не боятся, на мгновение стих и пропал. Трофим даже вздохнул от облегчения. Переждал минутку, успокоился. Прислушался, вокруг тишина.

И снова быстренько перебирая коленками, пополз к рябому. Тот, довольный своею петушиной жизнью, купался в песке в кругу таких же довольных, квохчущих подружек и, казалось, совсем не замечает похитителя. Трофим, как кот перед прыжком, притаился на мгновение и бросился на птицу, успев ухватить его за пышный хвост. Тот вырвался, оставив в руках несколько длинных перьев.

Парень, вконец вспотевший от этих догонялок, будто веером помахал ими. Собрал все, что на выдёргивал, потыкал их в волосы для конспирации, авось примут за своего, и снова ринулся на охоту.

Тут вдруг кто-то как прыгнет ему на шею. Трофим аж взвыл во весь голос от такой неожиданности. Ему показалось, что его ударили плеткой. Оглянулся, а это снова он, черный. Взлетел на него сверху, да еще и орет. Схватил за лапы царапающуюся бестию и со всей силы швырнул в кусты подальше, вслед за ним полетела и котомка.

Вот недоносок костлявый, напугал до смерти. Пополз дальше, понемногу успокаиваясь, охотясь за очередным петухом, но уже без прежнего энтузиазма. Хорошо, хоть штаны не порвал, подлец. Вовсю хотелось домой. В свою удобную кровать. Дались ему эти вонючие петухи. Тем более они, как бы посовещавшись между собой, повели свой гарем к дому. Огорченный Трофим уткнулся лбом в торчащую из земли клюку. Обнял ее, прижался щекой, забарабанив о что-то твердое пальцами, раздумывая, как теперь поступить дальше. Не ползти же ему следом за ними. Непонятно, что там его может ожидать. Опираясь на костыль, хотел подняться и застрял головой в чьей-то юбке. Сердце замерло от неожиданности.

― Ах, ты, пьяная образина, – женский голос не предвещал ничего хорошего. Тонкий, визгливый даже. – Опять-таки нализался с утра? Это уже слишком! Я говорила тебе, не кажись мне на глаза! Если еще раз поймаю у себя в саду, жизни твоей никудышней конец, говорила? Все терпение мое лопнуло!

Подняла широкую юбку, под которой Трофим норовил спрятаться, охватив руками голову. Схватила парня тонкими, цепкими пальцами за штаны и рубаху, подняла вверх, упорно заглядывая в глаза. Трофим съежился, пытаясь спрятать лицо за перьями. Наступила пауза. Руки ее внезапно разжались, и он бухнулся на землю, распластавшись. Неторопливые размышления овладели женской головой,

― Мне почему-то знакома эта смазливая рожа. Откуда, не пойму. – Сомнения недолго точили ее душу. – Точно, в харчевне, – от радости, сплеснула руками, – Вы и есть тот самый, известный, Трофим Тимофеевич! Наша лапочка. Наша цыпочка. Ну, конечно, это же вы, – нагнулась в самый притык нос к носу, счастливая донельзя больше, умиленно пропев.

― Здравствуйте, дорогой вы наш. Как я рада видеть вас у себя в гостях. Почему без предупреждения? И почему инкогнито? Мы бы за вами и карету послали, и стол бы накрыли приличествующий вашей важной персоне. Это же такое счастье видеть вас так близко, с глазу – на – глаз. – Стоит перед ним на коленках, упираясь на локти, стараясь поймать бегающий взгляд гостя приятного.

Трофиму отлегло от сердца, но в никакие переговоры решил не вступать. Себе же лучше будет, тем более что дипломат с него никакой. Чем может оправдать свое тайное присутствие на чужой территории? Только сопел важно уже, якобы находясь в глубокой задумчивости.

― Господин мой хороший, так это вы так дико…, громко кричали?

― Ну, нет, что вы, – обиделся не на шутку, – конечно, не я. Это там, за забором, – махнул рукой в ту сторону.

― Я подумала, что вы, – протянула разочарованно. – Так чисто и жутко красиво горланить только вы можете, – голос хозяйки угодливый.

― Это я так, распевался. – Наконец поднял глаза, осмелевший. – Люблю выводить ноты кой-какие, когда гуляю.

Лицо ее близкое, толком не разберешь, что за дама.

― Так вы здесь гуляете? Какая честь! А почему ползком?

― Ближе к природе. На досуге люблю беседовать с травкой, жучками разными. Для души и сердца истинный праздник делаю. Природа, она зовет к себе всякого творческого человека.

― Куда? – сделала огромные глаза.

― Туда? – махнул неопределенно рукой.

― И я с вами, – задергалась задом торчащим.

― Куда? – испуганно екнуло в груди.

― Туда! – умоляюще.

― Ни за что! – Твердо, уже нетерпеливо. – Если вы не против, я продолжу свои прогулки в одиночестве. Мне еще многое успеть надо. – Уткнулся в землю носом, ковыряясь в траве.

― Вы здесь с моим мальчиком распеваетесь. – Оглянулась на кого-то. – У него, хочу сказать вам тоже такой голос, такой голос. – Закатив томно глаза. – Особенно утром. Хотите я вас познакомлю.

― Нет, нет, что вы, – замотал отчаянно головой, – это может помешать моему творческому отдохновению! Вы же понимаете, что вы тут, а я целиком там, – махнул головой в небо, – и на этом месте, конечно, не может быть меня, то есть нет, я есть но не такой какой, неоткрытый для душевной беседы. – Оглянулся поспешно – никого рядом не увидел, и от сердца отлегло, с хозяйкой явно что-то не так. Надо быстрее расставаться, а то снова в какую-то историю вляпаться можно.

― Да, – огорчилась хозяйка. – Я знаю, одушевленный человек любит одиночество. Признаться хочу, своим приходом не хотела потревожить ваше чистое уединение.

Вцепилась взглядом, умоляюще,

― Можно я вас угощу обедом. У меня такое дивное вино есть, вы еще такого ни у кого не пробовали. Пожалуйста!

― Сейчас хочу с этим вашим… юным приятелем уединиться? Много сказать надо друг другу, так сказать, обмен опытом по певческой линии…

― Правда! – обрадовалась женщина. – Вы тут ползайте, мешать не буду. Хочу заметить, что мальчик мой, может, с первого взгляда и неприметный, но уверяю вас, что для меня, особенно для искусства, он имеет большое значение! Он так изумительно поет!

Вскочила живо, поправила свои юбки,

― Я сейчас, только прикажу стол накрыть и принесу вам покрывало. Не гоже на сырой земле такой знаменитости возлежать впустую. Все-таки у меня в гостях. Это в высшей степени неприлично для меня, как для хозяйки. Я сию минуту, – суетилась женщина. – Одна нога там, другая здесь.

Прожогом бросилась к дому, на ходу проговаривая.

― Радость то какая! Такой гость в гостях!

Трофим поднялся, отряхнулся, осторожно осмотрел все вокруг, кажется, пронесло и на этот раз. Фу! Надо же так влететь.

Конечно, никакого паренька рядом и в помине не было. Ну да, он же незаметный, значит, невидимый для нормального глаза. Надо сматываться быстрее, мало ли что может произойти дальше. Кисло рассматриваясь вокруг и понимая, что совсем стало темно и никаких петухов уже не видно.

Казнил себя словами за утреннее обещание той старухе. Сейчас был бы с Мартой, пили бы чай и вели приятную беседу. В сумерках нашел свой мешок, закинул за плечи и вышел на дорогу. Что дальше делать, не представлял, может не идти. Сердцем понимал, что с покойниками шутки плохи.

Может денег наскрести да отнести, да, где взять хоть какую-то сумму? Вдруг ему показалось, что за спиной кто-то кряхтит. Что за наваждение! Бросил с испугу котомку под ноги. Там, в самом деле, кто-то шевелился. Боязливо раскрыл ее и увидел петуха, который донимал его в саду своим наглым присутствием. Бесцеремонно вывалил его из мешка.

Вот, паскуда! Нет! Надо же такому подлому родиться! Злодей! Изверг! Издеватель! Мало натерпелся от него там, в саду, так он и здесь решил достать.

Петух, словно слепой, таращился вокруг, вертел тощей шеей. Казалось, он не замечает Трофима. Парень на цыпочках отошел подальше. Точно, стерва, каких еще мир не видывал, сейчас был тих и смирен.

Быстро зашагал в город, еще долго оглядываясь, ожидая сзади подлого удара. Удивительно, но петух оставался на прежнем месте. И тут до него дошло, что птица ему может сгодиться, так его же можно на кладбище отнести. Пусть там с этой барышней трухлявой разбирается!

Во-первых, это будет ночью и, может, она не очень оскорбится на такой худой подарок, во-вторых, надо признаться, лучшего она и не заслужила. Трофим вернулся, торопливо засунул петуха обратно в котомку и уже, довольный, направился на погост.

Нашел свежую могилу, уселся рядом на лавочку, вытянув уставшие ноги. Главное теперь, чтобы петух не вопил и не сбежал. Проверил котомку, все было в порядке. Вначале мурлыкал что-то себе под нос, закрыв глаза, поглаживая птицу. Потихоньку им начала овладевать какая-то неугомонная тоска. Оглядываясь беспокойно по сторонам, пока ничего тревожного не замечал.

В темной прохладе притихшего вечера робко зажглись первые звездочки. Луна пытается выглянуть из-за рыхлых облаков. Светлячков мерцание слепое остро прожигает темноту. Вот уже и ночь своим презренным взглядом оглядывает кладбище, пустое, безразличное.

― У-у-ух-ух, – прокричал жутко филин где-то в мрачных зарослях.

Рассыпавшись далеким эхом, растворился этот крик в тиши глухой. То, испаряясь, то снова зрея, в сумерках густых бродит тишина, сторожко, что дикая кошка, невозмутима и строга. Ломок шаг ее, неровно дыхание.

Исподволь завладевает телом ужас, навязчивый, холодный, по сердцу бьет наотмашь безжалостно и неумолимо. Дрожь липкая в ногах увязла, горошинкой в горле застряла. Как загнанный зверь, изнывая от жажды, облизывая пересохшие губы, пялился сквозь ночь, пытаясь рассмотреть обветренные спины могил.

Здесь смерть дышит в затылок каждому каждую минуту, каждое мгновение. Здесь начинаешь понимать, что жизнь – тонкая, хрупкая нить, и что она может оборваться в любое время, и нет защиты от старухи костлявой ни старому, ни малому, ни бедному, ни богатому, ни грешнику, ни праведнику. Неподкупна и неумолима! Просто почувствуешь невесомую руку на влажной щеке, и вот тебя уж нет.

Трофим казнил себя словами за свой поступок необдуманный. Сколько раз, позвенев серебром обещаний, бросал подружек, не обременяя себя жалостью, не обращая на их просьбы и слезы ни малейшего внимания, вот и наказание. Ему уже казалось, что ночь эта жуткая никогда не закончится. Хорошо, хоть Петя рядом, все-таки живая душа, хоть и наглая. Развязал котомку, вытащил его, бережно посадил рядом на лавочку.

― Мы здесь с тобой вдвоем, сладенький мой. Мне бы поскорее тебя отдать, и домой, а вы тут разбирайтесь, как хотите, только без меня. С малолетства не переношу таких мест.

Тот замахал крыльями, что-то зло прошипел в ответ.

Хлынул свет, и затопило все вокруг сияние лунное. Сразу стало видно, словно днем. И тут беднягу, будто молнией ударило. Вмиг обожгло душу видение жуткое. Ойкнул от неожиданности, рот прикрыв ладонью. Под ногами шевелилась земля. Могила стала раскрываться, пока не выполз черный гроб на тропинку. Тихо-тихо открылась крышка. Увидел старуху знакомую в темном капюшоне, что лежала к нему ногами. Она неторопливо поднялась. Скрипя костями, вышла из гроба и направилась к Трофиму.

Ее шаги медленные и немые, скользящие и невесомые. Протянула костлявые руки навстречу. Дунул легкий ветерок, сбросил капюшон, оголив белое совсем лицо без глаз, без губ, без кожи. Ужасающее лицо смерти. Она была уже так близко, что четко увидел глубокие, жуткие, пустые проемы глаз.

Раздался тихий, дробный смех. Оглянулся, а рядом полным-полно покойников, откуда и когда только успели собраться вокруг. Что за жуткий притон! Ехидство и злоба смешались в неподвижных взглядах. Трофим поднялся с лавочки, замер, чувствуя, как заледенело тело.

Мертвая кровь медленно собиралась в круг, звала к себе, заманивала в свое болото, болото смерти.

― П-пардон, п-плиз, гран мерси, гуттен морген, з-з-здрасьте, – начал свой привет со всех доступных его памяти слов. Залепетал, заикаясь от обуявшего его ужаса, непослушными губами, вспоминая все, что знал иностранного. На каком языке могут говорить эти страхолюдины?

― Эт-то не я. Данке шоп, не глядите на меня так нехорошо, а то мне уже чего-то совсем нехорошо, – от страха забыв все слова чужие.

― Уверяю вас, – пересохшими губами. – Я с-с-совершенно здесь п-п-посторонний… пацан. Мимо случайно г-г-гулял, п-п-прохаживался, так сказать, туда-сюда, сюда-туда и немного дальше. – И потом сбивчиво, печально. – Кстати, мадам, я здесь вас с вечера дожидаюсь. Не угодно ли взглянуть на мой гостинец. Возьмите. П-п-прошу не откажите. Если он немного не такой, к-какой, то, не думайте, он даже очень такой, какой…

Пытается сзади на скамейке нащупать петуха. Да где же он, проклятый? Сердце от страху сейчас выскочит. Бестолково шарит рукою.

― Он может быть даже и не очень того, но, уверяю вас, он даже очень тово…– растерявшись вконец. – где же он? – угодливо, – весьма резвый малый, имею честь заверить. Вам будет весело, ей, Богу, то есть, не Богу, то есть… – облизнул губы пересохшие, затараторил. – А, если искушать изволите, так не глядите, что породою не вышел. З-знаете, маленькая рыбка в-всегда лучше большого таракана. – Добавил отрешенно. – Особенно, если не имеется ни того и ни другого.

Даже Петька сбежал, что уже говорить ему. Собравшись с духом.

― Знаете, мадам, я решил доставить себе удовольствие наведаться к вам в другой раз. Попозже! Немного погодя! Потом, вот точно! А сейчас не хочу растягивать наше приятное свидание, боюсь надоесть, тем более, не имею паршивой привычки мусолить глаза своим мелким присутствием.

― Неразгаданный мой, ненасытный, – загадочный шепот, как далекое эхо,– единственный.

― Ну что вы, что вы, – замахал котомкой, – вон, сколько у вас поклонников, один интереснее другого, аж, глаза сами по себе лезут наружу от такой красоты, – добавил тоскливо. – Тетеньки, дяденьки, зачем я вам, неприглядный такой. – В душе ознобом пронеслось, – ему крышка, гробовая, загрызут и спасибо не скажут. Чего приперся, дурень? Что дальше делать? Неужели наступил смертный час? – скривился кисло.

― Я… вы т-такая красивая, осмеливаюсь доложить. Жутко… – вздрогнул, заискивающе, выпучивши от ужаса глаза,– вот если только носик припудрить для улучшения наружности. – Добавил уныло. – Побеседуем в другой раз. В другой раз вот точно, вот обязательно, а сейчас, будьте всегда здоровы! До свидания! Скорого! Я бы пожал вашу нежную ручку, но, поверьте, не смею задеть ваших прелестей. Успехов вам в ваших делах загробных! – не в силах оторвать взгляд напряженный, пятится назад.

А она подходит все ближе и ближе, ведя за собой толпу в развевающихся, истлевших одеждах. Уроды! Один страшнее другого.

― Вы бы свое лицо занавесили обратно. Рожу, говорю, свою спрячьте, а то простудитесь. Холодно здесь у вас. З-зуб на з-зуб не попадает.

Не болейте, не кашляйте, тетенька бабушка. Сбегаю домой. Забыл дверь закрыть. – обходя задом лавочку.

― И подарок потом принесу, обязательно. Если я что-нибудь пообещаю, то всегда выполняю. Вы же увидели мою честность, да? – оглядываясь уныло. – Осмелюсь заметить у вас и возможности – то нету, чтобы скушать мое подношение. На чем вы его зажарите? Очень, – добавил тоскливо, – осмелюсь доложить, крикливый этот был, что нынче сбежал. Я принесу другого… даже двоих, больших, жирных… Извиняюсь крепко, я уже пойду. Они меня там ждут. Я ухожу, а вы оставайтесь, погуляйте еще. Тут такой свежий воздух, что… задохнуться можно.