Метафизика Петербурга: Французская цивилизация

В соответствии с идеалами набиравшего силу Просвещения, образование у нас стало мало-помалу распространяться и на женщин. В связи с этим, нам представляется невозможным пройти мимо одного из самых знаменитых «петербургских проектов» эпохи Екатерины II – а именно, Воспитательного общества благородных девиц, открытого в 1764 году в помещении Смольного.

Образцом нового образовательного проекта было избрано получившее самую широкую известность в Европе учебное заведение Сен-Сир, издавна привлекавшее внимание и образованных русских дворян. Известно, что в бытность свою в Париже, Петр I посетил его и ознакомился с бытом, равно как организацией обучения французских девиц. Директрисой «русского Сен-Сира» была назначена одна из выпускниц Сен-Сира французского, вдова действительного статского советника русской службы, по имени Софи де Лафон142. Впрочем, Екатерина II придавала своему проекту исключительное значение и входила во все частности сама.

Намечая образовательную программу своего Общества, императрица постоянно писала к своим западным корреспондентам, среди которых были такие интеллектуальные звезды первой величины, как Вольтер и Дидро – и получала от них как комплименты, так и достаточно подробные советы. Оценивая первые результаты своего предприятия, Екатерина II писала Вольтеру: «Эти девицы, я в том должна вам признаться, превзошли все наши ожидания: они успевают удивительным образом, и все согласны в том, что они становятся столько же любезны, сколько обогащаются полезными для общества знаниями; а с этим они соединяют самую безукоризненную нравственность, однакож без мелочной строгости монахинь»143.

В этом высказывании нашли отчетливое выражение как главные задачи нового образовательного проекта (выделенные нами курсивом), так и их сравнительная приоритетность. На первое место поставлены навыки светского обхождения, важные и для самой императрицы. Любимая французская поговорка Екатерины II, как известно, звучала: “Ce n’est pas tout que d’être grand seigneur, il faut encore être poli”144.

На втором месте помещено общее образование. Действительно, в те годы русское общество уже встало перед необходимостью наполнить девичьи головки чем-то иным, помимо томных мечтаний, присущих ротарианским “têtes d’expression”145.

Наконец, на последнее место поставлена нравственность, определявшаяся не страхом Божиим, но философскими убеждениями – и, entre nous soit dit146, отнюдь не обязательная при дворе Екатерины (при условии соблюдения надлежащего декорума).

Поставленная властями цель выработки женской личности нового типа была поначалу встречена обществом с изрядной иронией.

«Возможно ль дурочку в монастыре с шести

Годов воспитанну почти до двадцати,

Которая приход с расходом свесть не знает,

Шьет, на Давыдовых лишь гуслях повирает,

Да по-французски врет, как чистый попугай,

А по-природному лишь только: ай! да ай!

Возможно ли в жену такую взять мне дуру!»

Так заявлял один из героев знаменитой комедии Василия Капниста «Ябеда», и автор цитированных строк был, в общем, с ним согласен147. Жизнь – или, если уж быть совсем точными, «злая Купида148» – посрамила обоих. Как хорошо напомнил в этой связи один из отечественных исследователей, «Капнист и его друзья – Н.И.Новиков, А.Н.Радищев, Г.Р.Державин и Н.А.Львов были женаты на смолянках»149.

Точно так же в отечественной истории, «русский Сен-Сир» с годами лишь укреплялся и разрастался, составляя вплоть до падения «петербургской империи» если не образец, то один из немаловажных ориентиров в женском образовании и воспитании. Достаточно напомнить, что до конца XVIII века это учебное заведение окончило более тысячи трехсот девиц, лишь половина их коих были дворянками, другую же половину – представительницы «третьего сословия». Для тогдашней России это была достаточно значительная цифра. Помня об этом, не след забывать о французских корнях этого замечательного проекта, оставшегося, по нашему убеждению, все-таки недостаточно оцененным.

«Французская слобода» в Петербурге

Заново обращаясь к тому, что мы знаем о французских мэтрах в Петербурге XVIII столетия, следует подчеркнуть, что эмиграция или отъезд в Россию ни одного из них не нанесла заметного ущерба французской культуре. Более того, чаще всего она проходила вполне незамеченной. Вот как богата и разнообразна стала к тому времени культура прекрасной Франции!

С другой стороны, ни одному из приезжих мэтров – за очевидным и счастливым исключением Фальконе – не довелось внести решающего вклада в прогресс русской культуры. Даже и в области балета, на месте французской школы, вполне можно было бы насадить, едва ли не с теми же отдаленными последствиями, итальянскую школу150 профессионального танца – работали же у нас и Антонио Ринальди, и Гаспаро Анжиолини! В общем и целом, для нас не составило бы труда представить себе поступательное – может быть, разве что немного более медленное – развитие любого из выделенных в предшествующем изложении искусств без участия приезжих французских специалистов.

Однако вообразить себе «петербургскую империю» первого века ее существования без оживленных, разносторонних русско-французских контактов было бы также решительно невозможным. Немалую роль в этом сыграло, вне всякого сомнения, ознакомление с поступавшими из Парижа журналами, увражами и партитурами, поступление которых с ходом времени стало постоянным. Ошибкой было бы забывать и о потоке менее важных, однако привыкших зарабатывать хлеб насущный своим ремеслом иммигрантов, которых исправно доставлял в петербургский порт едва ли не каждый корабль, бросавший в нем якорь после открытия навигации.

В литературе о старом Петербурге эта тема нашла себе некоторую разработку – впрочем, все больше в игривом плане. Заранее узнав о прибытии корабля, отцы семейства, а с ними и щеголи-петиметры съезжались на Биржевую набережную. «Специалисты по части прекрасного пола любовались хорошенькими розовыми личиками в соломенных шляпках, пугливо выглядывающими из маленьких окошечек трехмачтового корабля. Груз этот предназначался в лучшие барские дома и состоял их немок, швейцарок, англичанок, француженок, на известные должности гувернанток, нянек, бонн и так далее. Интересныя пленницы ждали своих будущих хозяев и полицейского чиновника для прописки паспортов»151.

Приезжие гувернантки и бонны, а кроме них, гувернёры и куафёры, учители фехтования и верховой езды, танцмейстеры и повара, модистки и портные – наш список можно бы было продолжать при желании еще очень долго – разъезжались по предназначенным им квартирам на правом или на левом берегу непривычно широкой для европейского глаза Невы и пополняли состав «Французской слободы» раннего Петербурга. Мы поставили это важное для нас словосочетание в кавычки по той причине, что Французской слободы в строгом значении этого слова наш город, пожалуй, не знал.

В петровские времена, французские специалисты по корабельному делу селились на левом берегу Невы в непосредственной близости от Адмиралтейства, где чаще всего и работали.

Помимо того, «на другой стороне реки за дворцом князя Меншикова находится французская улица, на которой живут одни мастеровые – резчики, столяры и те, что делают фонтаны, а также те, что из олова и иных металлов выделывают разные вещи, но все это – для царя. В лавках есть такса, согласно которой продают все вещи. Имеются здесь и меха, и товары из меди и железа. Полотна тут много, но оно узкое. Его требуется много, так как стены и потолки везде обиты полотном, иногда даже вощеным; также полотном обивают галереи и башни в итальянских садах и даже заборы вокруг садов. Пряжу, притом очень красивую, привозят из Москвы»152.

«Французская (или Францужеская) улица» была достаточно густо населена, в первую очередь выходцами из Франции. Она занимала на карте города пространство, которое примерно соответствует начальным участкам нескольких теперешних линий Васильевского острова, с первой – по четвертую153. Что же касалось ее наименования, то историки первоначального Петербурга относят его к числу старейших топонимов нашего города; впоследствии оно не сохранилось154.

К елизаветинским временам, окрестность Адмиралтейства вошла в новый центр города и подверглась достаточно плотной застройке, в связи с чем французские мастеровые были отсюда постепенно вытеснены. Что же касалось окрестностей «дворца князя Меншикова», то его французское население сохранилось и даже несколько выросло. По этой причине, начальные и средние участки нескольких первых линий Васильевского острова и получили в обиходной речи жителей Петербурга того времени название «Французской слободы», о чем долго еще вспоминали авторы описаний Санкт-Петербурга155.

Вполне доверять такому на первый взгляд однозначному топониму было бы опрометчивым. «Наличие лютеранских, а не католических церквей говорит о том, что и во Французской слободе, несмотря на название, немцев, видимо, было, как и во всем Петербурге, больше, чем французов»,– подчеркивает один из ведущих исследователей демографической структуры старого Петербурга156.

Здесь нужно оговориться, что среди франкоязычных приезжих из Западной Европы наверняка было некоторое количество протестантов, как лютеран, так и реформатов. Не случайно же в самом центре Петербурга, поблизости Невского проспекта открыта была объединенная Французско-немецкая реформатская церковь святого Павла, службы в которой, соответственно, проводились поочередно на немецком и французском языках157. Сходное переселение много способствовало экономическому и культурному возвышению Пруссии вплоть до времен Фридриха Великого, что также нашло себе отражение в архитектуре немецкой столицы158.

Вместе с тем, надо признать, что немецкое население действительно доминировало в структуре иноязычного населения Петербурга. Количество франкофонов у нас никогда не превышало цифры примерно от трех до четырех тысяч человек. В пользу этого положения свидетельствуют и статистические данные о прибыли населения во французско-немецком реформатском приходе, нашедшие себе место на страницах известнейшего описания «российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга», изданного в конце XVIII столетия Иоганном-Готлибом Георги: «Во Французском приходе бывает ежегодно от 8 до 10, а в Немецком от 18 до 25 крестников, да в первой около 100, а в последней около 250 причастников»159.

С этими данными согласуются и оценки, основанные на источниках иного плана. В качестве примера, обратимся к событиям, произошедшим в самом конце екатерининской эпохи, когда, получив известие о казни короля Людовика XVI, царица распорядилась расторгнуть дипломатические отношения с Францией. Опасаясь быстрого распространения революционных идей, Екатерина II поспешила потребовать от французов, живших на русских землях, чтобы они принесли присягу на верность французской монархии, причем уведомление об этом торжественном акте, вместе с поименным перечнем всех присягнувших, надлежало опубликовать в местных газетах. Отказавшимся от присяги предписывалось в трехнедельный срок ликвидировать свое дело и покинуть пределы Российской империи навсегда.

Рассмотрев состав этих списков, отечественные исследователи С.Л.Турилова и Д.А.Ростиславлев пришли к выводу, что весной 1793 года к присяге было приведено примерно две с половиной тысячи человек, из них 829 – в Санкт-Петербурге, 940 – в Москве и Подмосковье, и еще 655 человек – в провинции. Восемнадцать французов отказались принести присягу и были немедленно высланы160. Приняв во внимание, что в Петербурге проживало немало еще говоривших по-французски лиц бельгийского или швейцарского происхождения, а также добавив к ним французов, принявших российское подданство, мы снова приходим к оценке численности петербургских франкофонов примерно в три-четыре тысячи человек.

В описаниях первоначального Петербурга, акцент обычно ставился на преобладании довольно простого, ремесленного населения василеостровской «Французской слободы», как это видно хотя бы по приведенной цитате из польского анонима. В конце века, Георги также отметил, что «французских купцов здесь мало, но тем более часовых мастеров, поваров, волочесов и других художников и ремесленников, иные суть домашние учителя или слуги»161.

Не отрицая такого характера «слободы» вовсе, ошибкой было бы забывать и о том, что тут жило немало первостатейных деятелей культуры. Архивные документы свидетельствуют о том, что во «Французской слободе» жил главный архитектор петровского Петербурга – или, как выражались тогда, «городовой мастер» – Доминико Трезини. В течение некоторого времени, его соседом по дому был один из ведущих французских скульпторов, Никола Пино. Вместе они наняли для обучения своих детей некого пастора Бонавентуру, которого тут же и поселили.

Недалеко отсюда, в пределах все той же «Французской слободы», поселился в собственном доме, полученном им в подарок от Петра I, и замечательный живописец, уроженец Марселя Луи Каравакк, оставивший благодарным потомкам портреты многих членов царской фамилии, а также и царедворцев.

Впечатления от живого общения с обитателями «Французской слободы», расселившимися с течением времени по пространствам «петербургской империи», внесли существенный вклад в формирование образа французов как культурных партнеров, сложившегося в менталитете россиян. Отнюдь не такие близкие, как немцы или поляки – мы говорим как о географическом положении соответствующих стран, так и психологическом строе их уроженцев – они пришлись к месту в нашей картине мира.

Легкие на подъем, влюбчивые, смешливые, живые, нередко поверхностные (во всяком случае, не склонные к натужным метафизическим раздумьям), острые на язык, знатоки и приверженцы «бонтона»… Что там дальше? Мы даем эти характеристики лишь эскизно: читателю не составит труда их продолжить, а историку – иллюстрировать анекдотами и карикатурами. Ничего этого в русском национальном характере испокон веков не было – но в подсознании все эти черты присутствовали.

В соответствии с законами массовой психологии, соответствующие характеристики и были перенесены на носителей той культуры, которая для того больше других подходила. В результате этого, совсем непростого процесса французы заняли достаточное заметное место в картине мира, выработанной народным духом россиян «петербургской империи».

К следующему столетию, намечавшийся своеобразный характер нашего “Quartier Français”162 постепенно изгладился. Впрочем, как нам предстоит увидеть, части французского населения предстояло закрепиться в еще более престижном районе города, а именно в начальной и средней частях Невского проспекта.

Архитектурный текст Петербурга: «эпоха Леблона»

Генеральная линия разработки градостроительной структуры и архитектурного стиля «невской столицы» первого века ее существования начинается от петровского «раннего барокко», следует к елизаветинскому «высокому барокко» и завершается в екатерининском «строгом классицизме». Приняв во внимание те известные факты, что стиль классицизма достиг наивысшего развития во Франции, а французский национальный характер задолго прежде того склонялся в сторону классицистского мировоззрения, мы можем сказать сразу, что французское влияние на петербургскую архитектуру постепенно нарастало, чтобы достигнуть своего максимума к концу века.

«Во Франции я сам не был, где никакого украшения в архитектуре нет и не любят, а только гладко и просто и очень толсто строят и все из камня, а не из кирпича; о Италии довольно слышал»,– писал Петр I после первой поездки в Европу одному из своих архитектурных пансионеров и продолжал: «Но в обоих сих местах строения здешней ситуации противные места имеют, а сходнее голландские… нигде на свете столько хорошего нет, как в Голландии и я ничего так не требую, как сего»163.

Сходство географического положения и климатических условий продиктовало, таким образом, выбор главного архитектурного ориентира. Ближе к концу своего царствования, Петр I несколько изменил этот курс, на что повлиял целый ряд факторов, от славы французских зодчих – до блеска версальского двора. Летом 1716 года, по персональному царскому предложению в Петербург прибыл французский архитектор Жан-Батист Леблон.

В отличие от Трезини, не говоря уже о его помощниках, даже имен многих из которых история не сохранила, Леблон был звездой первой величины. Ученик и последователь великого Андре Ленотра, теоретик архитектуры, проекты которого вызывали неизменный благожелательный интерес европейской архитектурной элиты, полный еще сил (ему не исполнилось и сорока лет), Леблон искал места, где приложить свои силы и был готов к выполнению титанических задач. В Петре он увидел желанного суверена, который поможет ему совершить небывалое – и обессмертить свое имя.

Сам Петр I сразу же оценил, что за рыба зашла в его сети. В известном письме к Меншикову, он рекомендовал архитектора как «мастера из лучших», отнюдь «не ленивого, доброго и умного человека», и даже «прямую диковинку». Леблону был сразу же пожалован чин генерал-архитектора и невиданный оклад в пять тысяч рублей в год.

К великому сожалению, французскому мэтру довелось проработать в петровском «парадизе», равно как его окрестностях, немногим меньше трех лет. Помимо него, французских зодчих у нас тогда практически не было. И все же, несмотря на этот более чем короткий срок (учитывая недолгую продолжительность строительного сезона в наших местах), Леблону удалось наложить на ландкарту Петербурга печать, следы которой заметны и по сию пору.

Первой задачей Леблона стало составление генерального плана развития петровской столицы. План этот сохранился. Надо сказать, что он производит более чем странное впечатление. На земли в дельте Невы наложен идеально правильный овал с центром в восточной части Васильевского острова, поблизости от теперешней Библиотеки Академии наук. Не взирая ни на какие особенности рельефа, этот остров разграфлен на прямоугольные кварталы, изредка перемежаемые прямоугольными же площадями.

Так же была разлинована и западная часть Городового острова, часть которого внутрь стен, окружавших «леблондов164 парадиз», попросту не поместилась. Петропавловская крепость попала в район восточной границы города, утратив всякое градообразующее значение. Ну, а Ингерманландская сторона, за исключением Адмиралтейского острова, также была исключена из городской территории, приняв статус форштадта. При этом не были учтено наличие уже наезженных коммуникаций – к примеру, старейшей новгородской дороги, которая выходила к центру города в районе теперешней площади Восстания.

Сама городская структура должна была формировать менталитет его обитателей. Так, кладбища или больницы предлагалось вынести за городские стены. В центре оставлены были величественные административные здания, анфилады площадей, рынки с удобными подъездными путями, школы и небольшие стадионы для экзерциций юношества. По вечерам все это великолепие должно было освещаться при помощи единой системы уличных фонарей.

Регламентациия всех сторон общественной и частной жизни входила, вне всякого сомнения, в любимые планы Петра Алексеевича. Но тут предлагалась уже совершенная утопия во вкусе «титанов Возрождения». Вдобавок к тому, для ее воплощения в жизнь надобно было срыть или перестроить половину застройки, сложившейся уже в устьи Невы. А ведь страна вела тогда тяжелейшую Северную войну, на которую уходило огромное количество денежных и людских ресурсов. Приняв во внимание эти соображения, весной 1717 года Петр I отверг леблонов проект.

Новых утопий такого размаха у нас больше не планировалось. Вместе с тем, было бы ошибкой утверждать, что работа Леблона пропала ни за что. Он надолго остался на периферии внимания наших зодчих, и уже опосредованно, через их посредство, находил себе отражение в облике города. «Например, градостроительный прием взаимосвязи площадей составил основу ансамблевой застройки Петербурга эпохи классицизма. А приложенные к плану города чертежи «образцовых» домов после некоторой корректировки (проведенной по указанию царя, вероятно, самим Трезини) во множестве применялись не только на Васильевском острове, но и в других районах»165.

Действительно, идея регламентации облика частных домов и принципов их расположения в ряд была едва ли не ключевой для Петра I. Именно так он надеялся выстроить в правильные шеренги и своих подданных, предварительно упорядочив и их внутреннюю жизнь… Образцы домов для лиц среднего или низкого достатка рисовал швейцарец (конечно, мы говорим о Доминико Трезини), «домá для именитых» проектировал француз.

«За основу дóма «для именитых» Леблон взял наружный фасад отеля Бове в Париже, построенного Антуаном Лепортом в 1660 году. Крыша с переломом украшена люкарнами. Углы здания обработаны в руст – будто сложены из крупных каменных блоков, что придает всему строению массивный и значительный облик. В центре входная дверь. С каждой стороны ее по три пары больших окон, расположенных друг над другом. Фигурные консоли поддерживают балкон над парадным входом. Выйти на него можно из просторного зала через стеклянную дверь с закругленным верхом. Настоящий европейский дом»166.

“Hôtel de Beauvais”, по сию пору стоящий в парижском квартале Марэ, на улице Франсуа-Мирон под номером 68, действительно обратил на себя внимание современников и послужил в качестве образца для многих зодчих167. Не избежал такого влияния и наш Васильевский остров, не одна линия которого вскоре украсилась репликами парижского отеля. Сама же идея типизации, найдя себе самое убедительное выражение в проектах Трезини и Леблона, надолго сохранила немаловажное значение для типового строительства «петербургского периода» в целом168.

Нельзя не упомянуть и об участии французского архитектора в сооружении петергофского дворцово-паркового ансамбля. Как заметил в своем описании Санкт-Петербурга цитированный уже нами Иоганн Готлиб Георги: «Петр Великий построил оный в 1711 году по начертанию архитектора Ле Блонд и заложил оба сада; после того украшен был оный во время всех Царствований»169. Составители многих путеводителей по окрестностям Петербурга, равно как и авторы многих научных трудов имеют обыкновение повторять даже по сей день, что образцом петергофского комплекса сталь Версаль, вызвавший особенный интерес и подлинное восхищение Петра I в период его пребывания во Франции.

Две фразы, которые мы выделили курсивом в предыдущем абзаце, составили основу для одного из самых устойчивых петербургских мифов. Прежде всего, они не вполне соответствуют фактам. Известно, что общая идея петергофского ансамбля была высказана Петром I. К тому же, в 1711 году Леблон ему еще не был представлен и потому консультировать, те более по такому важному вопросу не мог ни в устной, ни в письменной форме. Далее, стилевую основу Версаля составил французский вариант классицизма, в то время как петровский Петергоф был в общем и целом ориентирован на стиль голландского барокко.

И, наконец, оба ансамбля существенно различаются по своей глубинной семантической организации, граничащей уже с областью метафизических архетипов. «Версаль царит над землей. С высоты тройной террасы, на которой лежит дворец, всюду, куда ни взглянешь, видишь идеализированные земли, реки, поляны, пруды и леса – словом, материк. О море нет и помина. В Версале жил король французской земли. Вот почему и в те дни, когда не бьют фонтаны в Версале,– он не менее хорош, нежели когда они пущены»,– проницательно писал в начале ХХ века А.Н.Бенуа,– «Петергоф – резиденция царя морей. Фонтаны для Петергофа – не придаток, а главное. Они являются символическим выражением водяного царства, тучей брызг того моря, которое плещется у берегов Петергофа»170.

Все это так. Дополнительные аргументы в пользу высказанной позиции читатель сможет легко почерпнуть хотя бы в цитированном только что замечательном труде Д.С.Лихачева, пересмотревшего и дополнившего аргументацию Бенуа. С другой стороны, образ Версаля навязчиво и неуклонно возникает всякий раз, когда мы приступаем к истории построения Петергофа, тем более – его семиотическим основаниям.

В известном письме к П.П.Шафирову, написанном и отправленном еще в 1706 году, Петр I требует немедленно приискать себе две книги – одну по «фонтанному делу», другую же «о огороде или о саду (в) Версалии короля Французского». В 1712 году, для царя приобретена была модель версальского сада. Во время пребывания в Париже в 1717 году, государь намеренно изменил программу визита – затем, чтобы уделить больше времени знакомству с Версалем171.

Примеры легко умножить, и это вполне объяснимо. Ведь для человека того времени, дворцово-парковый комплекс был едва ли не основной формой властного дискурса. Грамматику же этого дискурса задавал, несомненно, Версаль.

«Ленотр свои сады сажал для королей, -

А жизни королей торжественность пристала,