Навстречу звезде

Отец Георгий же смотрел с лисьим прищуром и еле заметной тонкой улыбкой, теряющейся в бороде.

– А как же всё-таки зарождается душа? Ведь если росток, как вы выразились, переходит от родителя, то и развиваться она должна начать ещё в утробе. И тогда душа зреет, что ли, дольше или как? И откуда взялись все эти атомы?

– Ну, вы, уважаемый, совсем уж так не нападайте на нашего спутника. Он же сказал, что ему так просто приятно думать, – вступился за меня Севастьян, – а атомы ясно откуда. Из молекул, а те из нашего тела, а те из съеденного нами, а там они из растений и мяса. Там из почвы и воды, дальше из литосферы и атмосферы, те в свою очередь из космоса и мантии Земли, и в конечном счёте все из космоса.

– А в космосе откуда? – резко, почти взвизгнув, спросил Севастьяна отец.

– В космосе из сингулярного когда-то материала, начавшего расширяться в период Планковской эпохи, так сказать из Большого взрыва, – хотел Севастьян запугать терминами Георгия.

– Ну и что же было до Большого взрыва и откуда там ваши всякие частицы?

– Бог его знает! – Мы взорвались громким смехом…

Поезд остановился на какой-то большой станции, и мы все решили выйти вдохнуть свежего воздуха.

На перроне суетились продавцы и потребители. Уже смеркалось. Воздух провинциального вокзала был приятно прохладным, но далеко не свежим. Его наполняли запахи нефтепродуктов и жареного теста. Я купил себе шоколадно-протеиновый батончик Big Bang, заметив забавное совпадение в его названии и недавнем разговоре с попутчиками. После станции мои недавние собеседники уставились в своё чтиво, а я, замечтавшись о предстоящих приключениях, уснул. И ничего не снилось.

Ранним утром – пока пассажиры спали, я сошёл с поезда. Дальше с этими людьми мне было не по пути. Маршрут поезда поворачивал на восток, а меня ждал мой северный путь.

День пятнадцатый, 2 сентября

На железнодорожной станции Мегрец было грязно, но почему-то уютно. Тихие предрассветные часы наполнены запахами станционной гари, лёгким освежающим, но не холодным туманом, подкрашенным восходящим солнцем и тишиной ещё спящей провинции.

Секунду насладившись этим запахом свободы, я спросил у единственного на привокзальной площади таксиста, где могу позавтракать без вреда для здоровья. За что был награждён недоброжелательным оценивающим взглядом, типа того, что встречаешь в неспокойных подворотнях больших городов, где местные джентльмены удачи как бы сканируют тебя на предмет ценности содержимого твоих карманов и уровня твоей физической подготовки. После нескольких мгновений этого сверления из старой белой иномарки лениво вылезла рука таксиста, и плоская грязная ногтевая пластина её пальца указала мне путь. По всей видимости, на одноэтажное кирпичное здание в трёхстах метрах от нас. Здание скорее было похоже на котельную, нежели на пункт питания, но выбирать было не из чего. Да и спрашивать у не сводившего глаз, а как казалось, даже немигающего водителя о более «съедобном» месте не хотелось.

Над входом в кафе гордо висела вывеска «СмакЪ». Надпись была стилизована под тонкую струю кетчупа, но давно не реставрировалась и походила скорее на то, что, видимо, подразумевали местные хулиганы, написавшие краской букву «р» вместо «м» и пытавшиеся изменить «Ъ».

Внутри стояло шесть зеленовато-коричневых столов, накрытых полиэтиленовыми изрезанными и прожжёнными скатертями, и по четыре стула к ним, такие же, из другой эпохи, с каркасом из нержавеющей стали и несколько раз перекрашенными сиденьем и спинкой. Внутри, казалось, было холоднее, чем снаружи. За прилавком, не замечая меня, спокойно копошилась полная женщина средних лет, я даже на расстоянии мог почувствовать запах жареного теста от её лоснящейся кожи.

– Доброе утро. Вы уже работаете? – спросил я.

Улыбаясь, но командным тоном мне продекламировали в ответ:

– Конечно, работаем. В утреннем меню у нас пельмени самолепные, нашего производства, или пельмени заводские, хлеб, хрен, горчица, майонез. Из напитков чай, кофе, соки, водка, пиво.

Меня немного удивило присутствие спиртного в предложенных к завтраку напитках. И, тем не менее, я заказал заводские пельмени из предосторожности и сто граммов водки для дезинфекции внутренностей, поскольку не доверял местной гигиене.

Заказ принесли быстро, пельмени были сильно разварены, видимо, готовили их ещё вчера, а сегодня только разогрели. Для моего пустого желудка и это было манной небесной.

– Вы к нам по делам или в гости к кому? – неожиданно спросила меня улыбающаяся продавщица.

В её взгляде было что-то домашнее, родное. Лицо её напоминало сразу тысячи женщин общепита, от торгующих пирожками на улицах до начальниц цехов, штампующих еду для масс. Круглое жизнерадостное, несмотря на множество выплаканных и выстраданных морщин, лицо сильной женщины.

– Я проездом, еду на север. Далеко, – ответил я, проглатывая очередной комочек съедобного счастья.

– Это куда же? В Мицар, Алиот или ещё куда?

– Ещё дальше, через Алиот, но потом ещё дальше.

– Так загадочно говорите – «ещё дальше», будто скрываете, куда едете или сами не знаете, – сказала продавщица, тасуя ценники в руках как колоду карт.

– Скорее второе, бегу, знаете, от жизни или к жизни. Даже этого не знаю, – ответил я с ухмылкой.

Продавщица задумалась о чём-то. Казалось, мои слова пробудили в ней какие-то далёкие воспоминания, навеяли какую-то мучительно-приятную грусть.

– Я вас понимаю, – сказала она вдруг – когда-то и я хотела сбежать отсюда, но как всегда родители, потом семья появилась… Э-эх. Я не видела вашей машины. Вы на чём собираетесь добираться-то в своё «неведомо куда»?

– Сюда на поезде приехал, отсюда думаю на автобусе или автостопом до Алиота добраться, а там как пойдёт.

– Как-то непродуманно, – нахмурившись сказала она. Но через мгновенье её лицо озарила явно понравившаяся ей идея.

– Знаете что! В таких путешествиях деньги надо экономить!

– Ну, да.

– Так вот, моя племянница живёт в Мицаре. Гостила у нас тут три дня. Сегодня домой едет. Если ещё не уехала, подбросит вас до поворота в Алиот, а это, считай, полпути, сэкономишь копейку. Надо прямо сейчас ей звонить, а то уедет. – Продавщица взволнованно начала копошиться в карманах в поисках телефона. Её энтузиазм был неописуем и очень умилял.

Через минуту стало известно, что мне повезло, её племянница ещё не уехала и скоро будет. И правда, ждать долго не пришлось.

К дверям кафе подъехал красный новенький седан с зеленоватой тонировкой и хищными прорезями фар. Из него грациозно, будто специально замедляя свои движения, наслаждаясь собой, вышла девушка. Длинноволосая брюнетка небольшого роста, с точёной фигурой, густым макияжем, на высоких каблуках, обтянутая бархатным комбинезоном. Её образ и её машина настолько диссонировали с окружающими пейзажами, что казалось, будто сейчас вдруг раздастся команда режиссёра «Мотор!», выпрыгнут откуда-нибудь танцоры и загрохочет музыка, под которую брюнетка начнёт петь очередную бессмысленную песню для съёмок клипа на фоне урбанистичного пейзажа. Но ничего такого не произошло. И эта девушка спокойно вошла в кафе, одарив меня надменным взглядом.

– Здравствуйте, тетя Мара.

– Привет, солнце моё! Позавтракала? Видела, я там тебе пирожков настряпала, как ты любишь, с ливером?

– Фу, ваши эти пирожки! Я миллион раз говорила, что не ем мяса уже 5 лет! Неужели так сложно запомнить?

– Да не нервничай, Мила. Вон лучше посмотри, какого я тебе попутчика нашла. Путешественник. Симпатичный и кольца на пальце нет…

– По-моему, не путешественник, а бомж какой-то. Маньяков мне подсовываешь, устала, наверное, от моих, как ты говоришь, капризов.

– Да нормальный парень. Не то что твои надушенные загорелые павлины.

– У моих павлинов хотя бы деньги есть, и они к девушкам не подсаживаются, а сами катают на дорогих автомобилях.

– Не в деньгах счастье, как ты не поймёшь? – выдохнула продавщица, смотря на Милу, будто та ещё совсем маленький несмышлёный ребёнок.

– Это ты меня не понимаешь, – огрызнулась девушка в ответ. – Где там этот твой нуждающийся? Поехали, пока я не передумала, а то от этого запаха пельменей меня стошнит. Пока, – бросила она тётке и, не дожидаясь ответа, отправилась на улицу.

Я послушно поднялся со стула, накинул рюкзак на плечо и вышел из кафе вслед за ней. С грацией кошки она втекла за руль своего автомобиля. Я положил свой рюкзак в багажник и робко сел на пассажирское сиденье. В салоне пахло приятными духами. На удивление не было никаких игрушек и дополнительных украшений. Только ароматизатор и пушистый нежно-розовый обод на руле.

Мы резко тронулись с места. На её лице всё ещё было выражение непонятного мне негодования от разговора с Марой. С расстояния между нами я отчётливо мог видеть её чрезмерный макияж. Нарисованные брови, густо накрашенные ресницы и губы, даже кожа лица и шеи были щедро затёрты тёмным тональным кремом для придания эффекта загара.

На её тонированной шее, на тонкой золотой цепочке висел кулон в виде перевёрнутой задницы Афродиты. Такие очень популярны, этот кулон является символом любви и любящего сердца, хотя ничего общего с анатомическим сердцем не имеет. При этом самое абсурдное, что олицетворяет этот символ скорее духовную любовь, несмотря на то, что вполне очевидно, в связи с его происхождением и формой, откуда эта духовность берёт начало.

Первые несколько километров мы молчали. Я не хотел тревожить её, хоть и желал заступиться за Мару. Но девушка сама начала разговор – на одну из немногих, видимо, тем, которые её волновали.

– От вас невозможно пахнет пельменями. Как вы можете их есть? Перекрученные трупы животных. Ужас! Я не понимаю, как раньше родителям удавалось запихать в меня все эти шашлыки и колбасы. Весь этот мясной кошмар. Пять лет наслаждаюсь растительной пищей, и вам советую. Все эти смерти животных ради вредной еды – за это судить надо мясоедов. Рекомендую и вам отказаться от нездоровой пищи. Не ешьте мёртвых, а то сами быстро умрёте от трупного яда или ещё от какой-нибудь болезни. Люди должны есть фрукты и пить овощи.

– Ваше вегетарианство, на мой взгляд, что-то нездоровое. Я бы посчитал отказ от животной пищи по причине того, что вы себя лучше чувствуете без неё, более чем верным. Это ваш организм, и ему виднее, что ему нужно – «мертвечина» или зелень. Но агитировать людей на это излишне. Все мы похожи, но и глубоко индивидуальны. Также и в плане пищи. Я ем мясо, люблю его, и яйца, и кровяную колбасу… – прорвало меня на критику и в защиту её тетки.

– Фу! Как вы можете? Неужели вам не жаль всех этих чудесных животных? Вы же едите зародышей в яйцах, едите трупы братьев наших меньших. Какое мы право имеем называться разумными, пока убиваем животных и поедаем их плоть, носим на себе их шкуры? Мы должны одуматься и перейти на более подходящую нам пищу – растительную.

– Этот тезис, что растительная пища больше подходит человеку, чем животная, в корне ошибочен, как и тот, что уничтожать растения гуманней, чем животных.

– Это как?!

– Послушайте! Давайте по порядку. По-моему, вполне очевидно, что есть травоядные, есть плотоядные, а есть и всеядные, например, медведи. И я считаю, что травоядные животные в своём большинстве разительно отличаются от других. Посмотрите на них – они крупные, малоподвижные, раскосые. И это не соответствует человеку. Мы среднего размера, весьма подвижны, и наше зрение рассчитано непосредственно на охоту. Обратите внимание, у травоядного глаза устроены так, чтоб обеспечивать наибольший угол обзора – раскосые, а это в свою очередь нужно для того, чтоб вовремя увидеть хищника. У хищников глаза устроены, чтобы точно определять расстояние до цели. В качестве примера можно привести корову и льва. Анатомически мы предрасположены к всеядству. Даже клыки есть.

– Да-да. Выбрали примеры, удобные вам. А что насчёт гориллы? Глаза, как вы говорите, хищные.

– Я не уверен, что горилла откажется от мяса. К тому же более близкие к нам приматы, шимпанзе, весьма активно охотятся на более мелких обезьян и едят их. И я не навязываю вам свою точку зрения, я лишь пытаюсь объяснить, что ваша точка зрения не безальтернативна, и более того, во многом надумана.

– Я есть трупы животных никогда не стану! Это аморально!

– Так вот, давайте вернёмся ко второму нашему тезису: растения есть гуманнее, чем животных.

– Вот об этом ваш бред будет особенно интересно услышать, – сквозь зубы и сверкнув шоколадными глазами, бросила она.

Я ухмыльнулся и продолжил:

– Жизнь не имеет тех условных границ, коими мы её наделяем.

– Во-во. Я же говорю, бред.

– Дослушайте, пожалуйста, сначала, а потом решите. Так вот. Жизнь, она пронизывает всё. И растения такие же живые, как и животные.

– Тогда бы они назывались животными, а не растениями.

– Да подождите, дайте объяснить! Градации придуманы человеком, а не природой. Жизнь не имеет таких резких границ, как наша возможность её понимания. Растения также рождаются, живут и умирают, так же переопыляются, растут до своего полового созревания, цветут, стареют, увядают. Они также страдают от физических увечий, от болезней. Для них понятие времени несколько иное, нежели для нас. Человеческий век несоизмерим с веком большинства деревьев. У них больше времени, они потому в нашем понимании статичны, неизменны, мертвы, но это не так.

– Но… – хотела она что-то возразить, но я не останавливался, боясь потерять мысль.

– А, кроме того, с наслаждением поедая пучок зелени, не задумывались ли вы, сколько жило на нём различных мелких насекомых? Скольким созданиям, живым, как и мы с вами, эта зелень давала кров и пищу. Всё в нашем мире – пища для кого-то, все мы – чья-то еда.

– Ну всё! Хватит с меня! Извините. Но я вас высажу на первой же стоянке или автозаправке, пока вы мне весь мозг не высушили. Настроения у меня от встречи с вами не прибавилось. Могу даже сказать, что не рада, что взялась вас подбросить.

– Извините, я лишь сказал, что думал.

– Порой, умник, лучше промолчать.

– Это точно, – буркнул я себе под нос.

Дальше ехали молча. Я с идиотской виноватой улыбкой, а она, надувшись и смешно сдвинув брови. Будто девочка, которую вместо аквапарка везут к бабушке на картошку.

Как и обещала, она высадила меня на заправке. До Алиота было ещё километров восемьсот, до поворота, где мы с Милой должны были расстаться, – около пятидесяти. Особой экономии в этой поездке не просматривалось, но подобные беседы весьма мне нравились. В таких диалогах зарождалась призрачная истина, которая, как известно, рождается в споре.

Примерно в километре дальше по дороге был виден лес. Судя по карте, пройдя насквозь этот лес, я мог срезать приличный участок пути, километров в пятнадцать. И кроме того, лес манил своей древностью, дремучестью. Таких лесов осталось очень мало, опустынивание и вырубки когда-нибудь полностью уничтожат эти оазисы, рождавшие множество сказок, былин и слухов. Раньше о леших и колдуньях, теперь же о маньяках и бомжах-людоедах.

Пополнив в туалете заправки запасы воды, я отправился навстречу приключениям. Еду в магазинчике при заправке не покупал. Надеялся раздобыть грибов и ягод в лесу. И понимал, что деньги нужно экономить для последнего броска. Туда, где не будет ни магазинов, ни городов.

По дороге к лесу меня не покидали мысли о диалоге с Милой. Сказанное ей было необдуманно относительно животных, выращенных и убитых для еды. Но в её озлобленности к мясоедам есть здравое зерно, если выделить из них охотников. Не людей, живущих в далёкой глуши и солящих себе мясо впрок, не имея возможности сходить и купить его в супермаркете. Таких остались единицы. А охотников, для которых убийство животного – это спорт, а его поедание – некое ритуальное действо. Игра для взрослых. Самый отвратительный вид этой игры, когда охотники обращаются в специализированные заказники, где животных кормят и охраняют – растят в диких условиях, создавая резервации с обильной кормовой базой, стимулируя этим рост популяции. Обустраивают специальные замаскированные места вблизи кормушек и сажают туда клиентов-охотников, которым не составляет труда убить пришедшее на давно знакомое «безопасное» место животное. Казалось бы, что при такой охоте всё более гуманно. Но, на мой взгляд, это уже просто убийство. Нет необходимости выслеживать зверя, выход зверя на охотника практически гарантирован, риски минимизированы. Такая охота не несёт в себе ничего, кроме кровожадности. Возможно, это такой способ доказать себе собственную состоятельность, способ превознести себя над сильным животным ради иллюзии собственной мощи.

Некий адлеровский комплекс неполноценности.

Через лес петляя тянулась заросшая автомобильная дорога. Судя по довольно высоким деревцам, выросшим из колеи, ей не пользовались уже несколько лет. Приятный влажный воздух леса пах мхом и прошлогодней листвой. Где-то в гуще леса были слышны птичьи песни. Вся эта сказочная атмосфера наполняла меня покоем. Я шёл по мягкой траве, изредка перебираясь через упавшие деревья, пока не начало темнеть. По дороге мне попался малинник с переспевшими ягодами, чуть поодаль от него я заметил пачку устричных грибов на старом пне, который напоминал голову какого-то гнома или лешего с бородой из корней и шапкой мха. Небо было ясное, и я решил не ставить палатку, а устроить себе спальное место на раздвоенном стволе упавшего дерева около дороги. Застелив стволы пропиленовым ковриком и спальником, прилёг на минутку, для того чтобы исключить ночную установку палатки или сон на земле в случае неудобства. Постель была чудесная. Словно колыбель посреди темнеющего леса. Набрав хвороста, я развёл костёр прямо в колее дороги. Поджаренные на пляшущих языках пламени грибы дополняли атмосферу первобытной романтики аппетитным ароматом. Уже появились звёзды. Первой, как всегда, моя – путеводная. Сытый и забывший обо всех злободневных проблемах, я закутался в спальник. И утонул в звёздном небе, том же самом, что укрывало людей и до меня десятки тысяч лет.

Глава III

Кто знает, может быть, жить – значит умереть, а умереть – жить.

Эврипид

День шестнадцатый, 3 сентября

Проснувшись с рассветом и муравьём-разведчиком, торопливо бегущим по моей щеке, я вскочил от неожиданных гостей. В нескольких метрах от моей постели стояли четыре косули и с любопытством смотрели на меня. Через мгновенье неудобного молчания они синхронно в один прыжок скрылись за кустами. Удивительно, что ещё можно увидеть дикое животное в такой близости от поселений. Я не торопясь сделал все утренние дела, предварительно воскресив огонь в тлеющем кострище. На завтрак было то же, что и на ужин, но теперь всё казалось горьким от остатков зубной пасты во рту. Шагалось бодро, несмотря на сыроватые от росы ботинки и скользкую траву. Щебетание птиц и не по-осеннему яркое солнце грели душу. Листва деревьев начинала желтеть, и казалось, что это не от приближающейся зимы, а от прикосновения солнечных лучей. Я шёл и шёл вперёд, не замечая течения времени.

Спустя какое-то время я вышел из леса на заросшее сорняками поле. Одежда взмокла от пота. Подошвы ног горели, натёрлись из-за мокрой обуви. Во всём моём накопившемся недовольстве чувствовалась усталость. Я присел на пень у окраины леса. Снял ботинки и носки, опутанные травинками и паутиной. Кожа ступней была белой и сморщенной, как лоб старика, умудрённого прожитой жизнью. Вдали по полосе редко посаженных тополей угадывалась трасса. Я хотел отдохнуть подольше, но ледяной осенний ветер, гуляющий по полю, погнал меня к дороге.

День перевалил за середину. Я остановился на обочине дороги, чтобы высыпать из ботинок мусор и снять с себя репьи. Вдали показались фары машины. Я поднял руку с жестом, принятым в случае просьбы подвезти. И знак мой был увиден.

– Здорово. Давно стоишь?

– Добрый вечер. Стою минуты три, как машину вашу увидел. На дорогу только вышел.

– А где шёл-то?

– Просто шёл на север.

– Может, скрываешься от кого? Уголовник или от них бежишь?

– Нет, – улыбаясь, ответил я, – путешествую.

– Не самое туристическое место. Садись давай, а то время тратим.

Я сел в его большой тёмно-зелёный джип, какие были популярны у людей, для которых статус превыше всего. И мы поехали.

Тёплый воздух из кондиционера приятно отогревал пощипывающие от радости пальцы рук. По радио какой-то бред нёс знакомый голос. Возбуждённый собственным монологом мужчина рассказывал об эволюции. Но бредом было не это, а то, что он повествовал об эволюции мужчин из женщин. По его мнению, в каждом двуполом виде живых организмов самец является венцом творения, а самка – недоделкой эволюции. Самый наглядный пример при этом – человеческие половые органы, в которых научно доказанным является, что женский клитор не что иное, как недоразвитый пенис, а яичники – это неопустившаяся мошонка. И, следовательно, по его прямолинейной логике, женщина – это недоделанный мужчина. «И кто его пускает на радиоканал? – подумал я. – Он явно что-то принимает для бодрости духа и ясности ума».

– Как звать-то тебя, бродяга?

– Винсент.

– Я Хант. Так и всё же, куда путь держишь?

– На Север, строго туда, где каждое утро вижу путеводную звезду для тысяч предков.

– Как завернул. Ты про Полярную звезду, что ль?

– Про неё самую.

– И зачем же это всё? Хотя не отвечай, всё равно не пойму. За свою жизнь повидал таких, как ты, и похлеще. У другана вон сын, так вообще, в альпинисты подался. Четыре года лазил где ни попадя за батин счёт. И что в итоге?

– Что?

– Что-что, нашли с переломанными ногами, шеей и всего чёрного от обморожения где-то на юго-востоке. Отец посыпает голову пеплом, мать поседела за одну ночь. Надо оно было кому? Экстремалы, туристы палаточные, бродяги типа тебя…

Он фыркнул и сморщил своё округлое, но морщинистое лицо, будто от меня резко запахло гнилой рыбой или ещё чем похуже.

– Вот я, – вдруг надувшись и выпрямив спину, продолжал он, – вот я с десяти лет работаю, заколачиваю деньги, вкалываю. Вот это дело! Смотри, какая машина, она у меня не единственная, ты даже не представляешь, в каком доме я живу – дворец, замок, а не дом. Уже двадцать пять лет работаю на себя. Свои пекарни, свои магазины. Вот чем заниматься надо. А вы как неприкаянные. Глупостями занимаетесь, если не сказать грубее. Ведь нет в этом во всём никакого смысла. Нет! Есть что возразить?

Я боялся даже слово произнести после такого негодования с его стороны. И не согрелся ещё, чтоб вылететь за возражения. Я промолчал, сделав виноватое и туповатое лицо одновременно. Но про себя думал, что возразить, наверное, найду что. Я думал о том, как прекрасна роса, переливающаяся жемчугом на утреннем солнце, и как таинственен свежий вечерний воздух, такой густой в лучах заката. О том, что, наверное, этот альпинист видел жизнь такую прекрасную, какую многие старцы не видят и во снах. И я выдавил всё же из себя:

– Я думаю, что его отец может гордиться им.

В ответ непонимающий взгляд. И я повторил:

– Я думаю, что отец альпиниста может им гордиться. Вы выбрали карьерную лестницу, а он выбрал скалистые горы. Каждый рождён для своих подвигов, кому-то ступень, кому-то вершина. Я думаю, он потратил не меньше сил на свои победы, чем многие карьеристы.

– Это его убило! Молодого! И его мать убило! – огрызнулся Хант.

– Возможно, он добился своей цели.

– Какой? Убить своих родителей?!

– Цель у всех разная. И время для всех течёт по-разному. Чья победа ценней? Спринтера или марафонца? Они равны.

Он резко остановил машину, напугав меня до жути. Выскочил, начал пинать землю, издавая нечленораздельные, но явно нецензурные слова, всхлипывая и с силой ударяя себя по бёдрам и груди. И я понял, что альпинистом был его сын.

Он закурил, продолжая материться, но уже немного успокоившись. Я аккуратно вышел и забрал рюкзак. Но меня встретил взгляд его покрасневших глаз.

– Куда собрался? – просипел он сквозь зубы.

– Извините, я пойду.

– Залазь обратно, куда ты пойдёшь в такую ночь?

Я послушно погрузился обратно. Дальше ехали молча, в такой тишине, будто и не дышали. Он высадил меня на рассвете около небольшого городка под названием Алиот. Его лицо было серым, а красные глаза всё ещё блестели океанами отцовских слёз.

Дерьмовый из меня всё-таки попутчик.

День семнадцатый, 4 сентября

Жёсткая сухая трава, чёрно-коричневая от выхлопных газов машин. По обочине равномерно толстым слоем лежат окурки и бутылки от напитков. Типичный вид окраины города. Я направился по дороге, ведущей, как мне казалось, в гущу этого муравейника. В городе, а точнее, пригороде было много бродячих собак. Это вынуждало постоянно оборачиваться. Они с нескрываемым любопытством обходили меня, пытаясь незаметно зайти сзади. И это их любопытство щекотало мне нервы.