Якобы книга, или млечныемукидва

– Ты знаешь, Никит, мы тут с Денисом долго думали… как быть, и вот чего решили: раз уж мы прошли этот сложный путь становления вдвоем, то и дальше пойдем вдвоем, без обид…

Не то чтобы такой ответ показался мне правильным, однако трезво поразмыслив, я соглашался, что доля здравого смысла в подобном обосновании все же имеется. Действительно, сделав выбор в пользу карьеры в компании, тем самым я как бы отрекся от бизнеса, пытаясь усидеть на двух стульях. И кого теперь волнует, что карьера в конторе вскоре зачахла и нелепо оборвалась, все-таки ребята, как ни крути, вдвоем тянули и поднимали «Купи у нас», пускай, пускай и на мои деньги… Расставались мы в тот день, само собой, весьма и весьма прохладно, условившись, что, разумеется, те стартовые деньги мне вернут в самые ближайшие сроки, поскольку сумма там выходила вполне приличная, а в деньгах, повторюсь, я уже нуждался, поиздержавшись на погашении застарелого займа и услугах адвоката Славика.

И вот прошла полная почти неделя после первого суда, близился суд второй, когда я окончательно успокоился, убедившись, что ни денег, ни ребят больше не увижу. На телефонные звонки те не отвечали, вскоре и вовсе начали сбрасывать, хотя и не сказал бы, что я как-то чрезмерно усердствовал в этих самых прозвонах. Да и расписок, конечно, никогда не брал – друзья все-таки – так что теперь с них все взятки гладки. Вскоре же произошло событие, объяснившее многое, если не вообще все в данном конкретном вопросе.

Зайдя на сайт магазина «Купи у нас.рф», я открыл, что тот банально отключен за неуплату хостинга, который я самолично оплачивал месяца три тому назад. По всему выходило, что и проект, похоже, был заброшен достаточно давно, может быть, сразу после того как я начислил своим друзьям деньжат «на развитие». На этом, насколько могу судить теперь, развитие и закончилось: маятник необратимо качнулся в сторону упадка, после чего и вовсе прекратил свое существование. «Вот и лопнул еще один пузырь», – подводил я черту под недолгой историей бизнес-проекта «Купи у нас».

Голова 47. Суд раз

Незаметно подкрался и грянул первый праздничный судный день, вместе с ним на Сэйнт-Питерсбург как снег на голову обрушилась зима, незваная и обжигающе-леденящая. Солнце спряталось где-то так, что слабо верилось в саму возможность его существования, онлайн-трансляция за окном упрямо передавала свирепую пургу.

Несмотря на это, не стану выдумывать, что перед судом я как-то по-особенному переживал или же там трепетал, хотя и надвигался самый первый в моей жизни судебный процесс. И дело даже не в том, что я был так уж убежден в неизбежности победы, скорее то была заслуга Славика, грамотно разрядившего ситуацию и компетентно проинструктировавшего меня накануне судилища, что от меня требуется только одно – сохранять спокойствие. Хотя бы и потому, что первое-то слушание будет носить характер откровенно ознакомительный, предваряющий, а сам процесс, по сложившейся практике, растянется минимум на несколько месяцев. Поэтому, четко следуя установке своего адвоката, я приближался к зданию суда с легким сердцем.

Встретились мы со Славиком у металлоискателя и, пройдя этот уровень, направились к залу суда, оставаться спокойным меж тем становилось уже сложнее. Я, конечно, предвидел, что Нина Иоанновна приведет с собой поддержку, однако в тот день и она превзошла себя: в коридоре толпилась, казалось, вся ее свита. Были здесь и известные мне Козырь, и несколько бывших коллег с работы, ее друзья-товарищи по коммунистическому прошлому и благотворительному настоящему, а также целая группа неизвестных мне персон: в общей сложности человек под тридцать, а то и побольше. Я, помнится, усомнился даже, что зал районного суда вместит всех желающих.

Огорчило то, что не отыскалось в бабушкином компоте места Афине и Монике, вернее, как выяснилось, Алине и Марине. А мне по-прежнему так хотелось бы заглянуть в их безгранично честные, небесно-лазурного сияния глаза, а вот им, видимо, попадаться на глаза снова не захотелось. Хотя «Монику», по моим представлениям, столь часто в последнее время расходящимся с реальностью, могли бы и вызвать как важного свидетеля, ведь именно ее подпись и делала дарственную документом. Значительно серьезнее, впрочем, меня обеспокоило другое: Славик, велевший мне не нервничать и быть в своей тарелке, сам, хрустя пальцами рук и переминаясь с ноги на ногу, отчего-то смотрелся не слишком стойко.

Открылась дверь, откуда выглянула девочка-секретарь, приглашая дорогих гостей пройти в зал суда. Приглашенные тесно расселись на скамьях, мы же с бабулей заняли места на противоположных столах в центре зала; рядом, представлявшие наши интересы адвокаты. Незаметно в зале обозначилась и судья по фамилии Чертополох, что заставило всех встать, и тут же, будто бы что-то позабыв, та вновь укрылась в служебном помещении. В итоге процедура приседаний повторилась трижды. Кто-то позади меня даже шепнул, будто согласно народной примете, стоит ждать трех заседаний.

Наконец Чертополох, грузная дама в кудрявом парике, цепко устроившись в массивном кресле, объявила заседание открытым, сходу зачитывая исковое заявление и напоминая о правах противоборствующих сторон, удостоверившись прежде, что все на местах. Сперва слово дали представителю истцов. Притязания Нины Иоанновны представлял какой-то седоватый, благородной наружности господин в дорого пошитом двубортном костюме, бойко докладывающий собравшимся, как я сам же подарил бабуле квартиру за ее заслуги перед Отечеством, а затем, видно, изменив свои чувства к Отечеству, пошел в отказ… что, как он выразился, «не несет в себе никакой важности», добавив что-то про «закон обратной силы не имеет».

Чертополох попросила меня подтвердить озвученные предположения. Я все отрицал. Тогда слово взял Слава. Напомню, еще в судебном преддверии я обратил внимание, что выглядит он несколько бледновато и держится в целом нетвердо; ну а в момент произнесения речи перед лицом судьи Славик и вовсе как-то стушевался, говоря что-то совсем уж неубедительное, даже для меня. Чертополох то и дело останавливала его, прося уточнить те или иные тезисы из его высказываний, на что Славик еще более сбивался, путался и колебался, изрядно уже пугая и настораживая меня.

Вполне естественно, что на крайне невыразительную речь Славика, нашлось чем ответить адвокату дьявола, в смысле… моей бабули. Тот играючи перехватил инициативу, и вот уже, артистично разводя руками и взывая к передовой общественности, технично разносил защиту Славика в пух и прах. Вынужден отдать тому должное: на его фоне Славик представал написавшим на пол котенком, увидавшим пред собой могучего льва. Происходящее мне откровенно не нравилось. Я все пытался перехватить взгляд Славика, но глаза его сделались стеклянны и непроницаемы, кроме того, он очевидно уже старался не смотреть в мою сторону, отчего-то багровея и слышно дыша.

Процесс дошел до того, что судья Чертополох предоставила слово Нине Иоанновне, а та будто бы только и ждала этого заветного мгновения. Манерно поднявшись и откинув изящный шарф, обвивавшийся вокруг шеи, для затравки она поведала собравшимся о своих заслугах и многочисленных наградах, о неустанной заботе о детишках в организации «Красивый крест», где работала все эти годы, по ее уверениям, абсолютно бескорыстно, исключительно из любви к искусству и сиротству. Не обошлось, само собой, и без подробного доклада, что именно она была одной их тех, кто стоял у истоков демократии в этой стране, внеся живительный вклад в ее становление и, как следствие, наступившее благоденствие и дальнейшее динамичное развитие всего, включая судебную систему. Выступление Нины Иоанновны то и дело обрывалось: в зале тут и там раздавались густые и продолжительные аплодисменты, та же судья согласно и покорно кивала. В какую-то секунду, признаться, я не сомневался уже, что закончится это действо, по всей видимости, громогласным хоровым исполнением гимна и салютом за окном, никак не меньше.

Обошлось. Порассказав о своей личности, Нина Иоанновна переключилась на мою, извещая общественность, как ей бесконечно стыдно за меня, что больно видеть меня таким – несерьезным, бесчестным подонком общества, слабо отдающим себе отчет в том, кто я, а кто – Она. Ну не может она, видите ли, принимать меня таким, каким я стал: бессовестным негодяем, презирающим старость, поправшим вековечные человеческие ценности, а то ведь ишь… поначалу-то квартирку отписал, а затем, дескать, включил режим прижимистости и скупердяйства, свойственный всему моему подленькому и неблагодарному поколению, нахватавшемуся из пагубных интернетов и бестолково истолкованных книг ложных идеалов… В какой-то момент я просто перестал это слушать.

Разумеется, меня буквально распирало от озвучиваемой трактовки событий и версии правды, я заготовил уже в уме ответную речь – четкую и хлесткую, но Чертополох, должно быть, полностью согласившись с данной мне Ниной Иоанновной характеристикой, рассудила, что и сказать-то мне в свое оправдание будет по большому счету и нечего. Вместо этого она снова предоставила слово Славе. И тот опять нес какую-то чушь про статейки и поправки, которых все равно никто не знал и знать не желал; полностью, таким образом, сливая нашу сильную позицию и аргументацию. «Эх, Славик, Славик… и ты туда же». Я уже, конечно, раскусил эту игру.

Можно уже было со всей уверенностью утверждать, что на Славика было оказано давление, либо дело обстояло еще проще: его тупо прикупили, как жевательную резинку или какое-нибудь другое резиновое изделие около кассы. Ну не мог сколько-нибудь приличный юрист защищаться столь мягкотело и безвольно, имелись на то, очевидно, и внешние причины. Подтверждало мои догадки и то обстоятельство, что Славик сидел ко мне уже чуть ли не спиной. Вероятно, ему сделалось неудобно за свою халтуру, однако куда деваться – нужно было как-то отрабатывать свой прайс до окончания этого водевиля. Мысленно я смирился с тем, что на следующее заседание по данному вопросу, естественно, пойду безо всякого Славика. Да что там судебное заседание… По-настоящему обидно было, что и многолетней пожизненной дружбе, похоже, наступает такой вот внезапный и бесславный финал.

Судья, прервав наконец его невысокий словесный полет, сделала официальное заявление, что для нее в этом деле все и без того уж предельно ясно, а потому во втором и последующих заседаниях нужды нет, удалившись под возникший шумок в служебную комнату. Бабулина свита тем временем смотрела на меня, точно на врага народа, словно бы это именно я пытался ее обесквартирить, а никак не наоборот. По счастью, долго ждать не пришлось. Минуты через три судья возвратилась с распечатанным уже документом, зачитав его.

Дело было, разумеется, в шляпе: иск полностью удовлетворен, я остался без квартиры; судья сообщала помимо прочего, что лишаюсь я также и регистрации по месту прописки, никак это не мотивируя. Объективности ради, Чертополох проговорилась, что и у меня, вроде как, все-таки имеются кое-какие права, а потому в течение месяца можно даже попытаться обжаловать это законное и справедливое решение, подав апелляционную жалобу. Безусловно, я намеревался повести себя именно так. И, увы, увы, увы, к услугам Славика после такого казуса прибегнуть больше не представлялось возможным. Что и говорить, в тот день я утратил не столько адвоката, сколько самого близкого, если бы я складывал некий рейтинг, друга. Добавлю, что после того памятного дня Славик так и не соизволил позвонить, чтобы хоть как-нибудь попытаться объяснить свое провальное поведение, например, нестерпимым на него нажимом или угрозами дальнейшим перспективам практики. А что, думается, я вполне сумел бы его понять и принять извинения, но к чему пускаться в сослагательные фантазии, когда тем же вечером Славик еще и удалил меня из друзей в вАбстракте – прекрасно зная, что такие штуки в наши времена не прощаются, ставя тем самым жирную.

Имеет ли смысл описывать эмоции, испытанные мной в те странные проигрышные минуты – уж слишком они очевидны и многократно описаны в литературе схожих обстоятельств значительно талантливее, глубже и психологичнее, что ли, чем это было отпущено мне. Если же выискивать какие-либо положительные моменты, то стоит сказать, что, несомненно, я остался единственным, кто покидал в тот час судебный зал в скверном настроении: бабуля же и ее свита торжествовали не на шутку, словно только что здесь состоялась эпохальная победа самого доброго добра над злейшим из зол.

Голова 48. Суд два

Неделю между судами коротал я преимущественно упоительными раздумьями о жизни, разбавляя эти думы пересмотром старых фильмов, пытаясь погрузиться в тамошнюю действительность как можно целостнее, зачастую находя происходящее внутри экрана попросту более разумным, нежели те курьезы, что заполонили объективную реальность. Во всяком случае, в корневой папке «Моя жизнь».

Ведь там, в «Моей жизни», казалось, я сделался десятым в том самом научно-популярном эксперименте, где другие девять уверенно указывают на черное, именуя это белым, а мне, десятому, весьма настоятельно предложено этому поверить и безоговорочно принять как данность. Однако я отчего-то продолжал противиться помрачению белизны, потому-то, по-видимому, и испытывал в те странные дни множественные неудобства морального толка.

Да и в целом, повинуясь неопределенности хода событий, я решил не предпринимать пока никаких поспешных апелляционных действий по суду первому, дожидаясь исхода второго дела. Напомню его подоплеку: некая группа ревнителей отечественной словесности из литературной группировки «Слово за слово» подала на меня в суд с требованием о принуждении к прекращению писательства. Такая постановка вопроса представлялась мне удивительной изначально, потому как к моменту получения повестки я уже благополучно ушел на дно, не испытывая более порывов сочинять когда-нибудь и что-нибудь еще.

В то же время: неделей ранее я имел сомнительное удовольствие удостовериться, что суд, как бы это выразиться – умеет выдать любое решение, и никто его за это не осудит. Предположим, прикидывал я варианты, суд запретит мне писать – я и сам бы рукоплескал такому решению стоя, поскольку писать, по ощущениям, мне все равно вроде бы больше нечего и незачем. Допустим, они меня оштрафуют, предписывая перевести круглую сумму, – которой я, правда, все равно не располагаю, – в какой-нибудь новообразованный «фонд поддержки настоящих писателей». Не сильно удивился бы я, пожалуй, и такому решению, в котором меня приговаривают к смертной казни через повешение на одной из городских площадей, а может даже к отстрелу непосредственно в зале суда, чтобы уж железно ничего более не назрело в моем мутном мозгу. А что, всякое бывает в эпохи возрождения гуманизма.

Словом, несмотря на многообразие всевозможных вариантов, я оставался весьма безразличен к исходу дела, направляясь к храму правосудия. В коридоре меня уже поджидали оппоненты из группировки «Слово за слово»: в основном всякие правильные мальчики и культурные на вид девочки; среди них заметно выделялся подвижный бородач в бандане с черепами классиков, как выяснилось немногим позже – он-то и оказался главарем группировки, приведшим с собой на подмогу человек еще шестнадцать, возмущенных «Книгой» чуть меньше.

Нас зазвали в зал; судить на сей раз вызвался господин мужской наружности, с изворотливой фамилией Колесо. Судья академично попросил умерить стоящий в зале гомон, после чего зачитал исковое и предложил сторонам высказаться. В общем, я встал и высказался, обнадеживая собравшихся объявлением, что официально покончил с писательством, повесив перо на гвоздь, и в связи с этим, считаю претензии к себе несостоятельными и запоздалыми. Затем, желая уравновесить чашу весов и заодно немного раззадорить супостатов, дополнял свою речь шпилькой, что к подобному поведению меня побудило вовсе не исковое заявление, что решение это принято еще задолго до него, потому как сам я считаю пройденный литературный путь вполне себе увлекательным и полезным опытом, в каком-то смысле даже безукоризненным, поскольку далеко не у всех хватает мужества и здравого смысла уйти вовремя.

С противной стороны выступал бородач в бандане. Тот довольно долго рассуждал об искусстве владения словом, слогом, словоформой, что не каждому оно дано. Как его до глубины души возмутили мои сочинения, исполненные ошибок, безграмотных идей, равно как наивного юношества и наглого нигилизма, как все это в совокупности своей надолго выбило его из давно достигнутого душевного равновесия, пробудив в нем непоборимое желание отлучить меня от писательства, дабы иметь на руках документальные гарантии, что никогда более он, крепкий профессионал и ремесленник, не столкнется с такого сорта низкопробным чтивом.

Далее, с позволения судьи, стартовали так называемые прения, в ходе которых я поинтересовался у бородача, а сложил ли тот сам хотя бы строчку в этой жизни? Бородач возмутился тому, что я не признал его – знаменитого писателя и законодателя мод, лауреата и кандидата, оглашая свою фамилию повторно и погромче. Фамилия, по правде, была мне совершенно незнакома, в чем я вполне чистосердечно и сознался. Это еще больше обозлило бородача: тот принялся с удвоенной энергией докладывать собравшимся о развитии в веках книжного слова, о своем существенном вкладе в это развитие, о том, что литературой вправе заниматься только люди даровитые и обученные (причем желательно на его платных курсах), короче говоря, Профессионалы с большой буквы, как вот он.

На это я возражал, что дворянин Pushkin и офицер Lermontov, насколько мне известно, тоже были всего лишь любителями, пописывающими на досуге и не получавшими специальных корочек и лицензий. Мое покушение на святыни довело бородача почти до белого каления. А уж после того как я подловил маститого писателя на незнании знаменитой строчки из поэмы от Alexandr Blok, когда тот успел уже отрекомендоваться знатоком и ценителем «серебряного века», клянусь, бородач возненавидел меня всей своей просвещенной, облагороженной глаголом и деепричастной к письменности душой.

Судья Колесо, будучи человеком практичным и безмерно далеким от всяческой окололитературной околесицы, то и дело успокаивал увлекающегося бородача, в остальное время, с откровенно скучающим видом, выслушивая аргументацию сторон, не пытаясь даже каким-нибудь образом рассмотреть вопрос по существу, то есть: нужно ли запрещать мне писать, насколько это законно, возможно, необходимо и т.д.

Наконец, утомившись от неистовства неугомонного бородатого профессионала, судья удалился в свою коморку для принятия решения. На сей раз судья не спешил с ответом, заставляя понервничать собравшихся в зале фанатов изящной словесности. И когда он вернулся и зачитал вынесенное решение, то оно, прямо скажем, не порадовало никого.

Колесо, включив, видимо, некую функцию нестандартности и экспериментальности в урегулировании конфликтов, обязал меня написать еще одну книгу, другую. «Только чтоб не такую как раньше, а хорошую, патриотичную, воспитательную. Срок выполнения работ – один календарный год, время пошло». Что тут и говорить, могу только повторить: решение не порадовало никого.

Помнится, я вполне допускал, что на выходе из здания суда меня будут ждать, чтобы бить. Но нет, сторонники бородача уже разбрелись восвояси, на суде мне померещилось даже, что некоторые из его соратников прониклись симпатией уже ко мне, усомнившись не только в величии, но и в банальной адекватности своего фюрера. Впрочем, если и так, то моей заслуги в этом, думается, никакой: бородач обделался сам.

И, пожалуй, самое время упомянуть, что данная книга является прямым и непосредственным следствием того самого судебного решения, правда… я лично не так уж и уверен, что получается сколько-нибудь хорошо, патриотично и кого-нибудь воспитательно.

Голова 50. Жить можно

После второго судного дня я немедля отбыл в загородный дом матушки, потому как жутко мне не хотелось туда, вроде бы домой, в ту самую квартиру, переставшую быть моей до тех пор, пока не докажу обратное в суде. Хорошенько выспавшись и развеявшись, отведав блинов с вареньями и обсудив нежданные злоключения, получив также столь необходимую в минуту жизни трудную моральную поддержку, следующим вечером без особого желания я выехал в направлении Сэйнт-Питерсбурга. Возвращаясь в город электричкой, я так залюбовался полями, лесами и заледенелыми озерами, что совершенно заснул, чуть было не проехав нужную для выхода станцию.

Катясь в не в меру маневренной маршрутке и просыпаясь повторно, попутно поразмышлял я и о том, как в последние месяцы мне удалось явить подлинные чудеса наивности и веры в лучшее. То тут, то там передо мной приветливо открывался простор, возникал выбор «или-или» – или частный бизнес, или работа на работе, или Моника, или Афина, однако подвох крылся в том, что никакого выбора на самом деле и не было: что бы я там для себя ни выбрал, результат выдался бы примерно схожий. Теперь, очевидно, предстояло прокладывать некий третий путь, альтернативный пройденному, наконец-то прямой: без оглядки на подножки прошлого, невзирая на фантомы настоящего или грезы будущего, ибо очередная попытка следовать всеми тропами разом, увы, закономерно превратилась во что-то среднее между ходьбой на месте и бегом по кругу.

Тем странным вечером, только войдя в родной двор, я тотчас отчетливо поймал себя на мысли, что мне по-прежнему совершенно не хочется туда, с позволения сказать, домой, в замкнутость квартиры, ее захлопнутость и зашторенность от гигантского мира возможностей и вероятностей. Потому я был весьма и весьма обрадован, приметив в беседке старинную компанию из ребят, что постарше меня в среднем годиков на пять. Сколько их помню, всегда они зависали там, в беседке. Когда я был мал, они сидели в той же, еще выкрашенной беседке и пили заграничный лимонад, когда стал юн – там же они распивали отечественного разлива пиво, словно бы приспосабливаясь к стихии Родины и проходя обряд посвящения в рыцари новых районов. Но в любую эпоху и в любую погоду ребята находились на своем месте и при своем деле, разливая в беседке различные напитки и заливая их в себя. И многие годы я ходил мимо этой беседки, здороваясь с ними, когда кивком, когда приветственным поднятием руки – с безуспешными людьми, застрявшими в беседке навсегда.

Однако в тот вечер мне самому, застигнутому врасплох однозначным нежеланием идти домой, остро захотелось вдруг пообщаться со старинными знакомцами, поскольку вот уже сколько лет у нас не складывалось никакого вообще диалога, хотя знались мы с детства, конечно, прекрасно помнили друг друга, но в какой-то момент дружить и поддерживать отношения отчего-то перестали. Да и любопытство, что же пьют нынче, тоже наличествовало.

Нынче налегали на дрянной портвейн сомнительного происхождения, плеснули и мне. Портвейн меня быстро согрел, хоть зима тем вечером предстала не столько холодной, сколько заносчиво-снежной.

– Ну, как поживаешь, Никит? – поинтересовался Горын.

Мне, по правде, непросто давался ответ на столь прямолинейный, расхожий вопрос; вместо этого я вкратце изложил события самых последних, наипоследнейших месяцев, рассудив, что это вполне честный ответ на вопрос, как и чем поживаю. Дворовые ребята, а здесь, помимо Горына, были также Лева, Шмель, Антенна и Киря, внимательно выслушав, протянули мне еще один стакан портвейна, считая, по всей видимости, это наилучшим противовесом всем жизненным напрягам и передрягам. Только Горын тихонько изрек что-то про «суету сует».

Я в свою очередь порасспросил про их дела. Дела у всех, с общепринятой точки зрения, обстояли достаточно хило и неважнецки. Иные пристроились сторожами, по совместительству грузчиками, кто-то промышлял всякими халтурами, некоторые же из знакомых мне дворовых ребят, к моему позору за незнание об этом, и вовсе уже умерли отсюда, от алкоголя ли, наркотиков или общей бытовой чертовщины, так ли уж важны детали перед лицом вечности?

Так вот мы славно заседали в беседке, беседуя о делах давно минувших дней: о том, как раньше игрались в футбол – двор на двор, играли на гитарах, играли в карты, в общем, играли свои детство и юность, дожидаясь настоящей жизни – взрослости будущего, лишь со временем понимая, что нас жестоко обманули: что никакой взрослости, кроме соответствующего позерства и сопутствующего старения, на самом деле и не существует. Признаться, в ту минуту мне сделалось практически физически стыдно за то, что долгие годы я откровенно чурался этих ребят, отчего-то считая, что они живут неправильно, а вот я – правильно. Якобы я на голову перерос их, безнадежно застрявших здесь, в беседке, во дворе. Конечно, мне и не следовало, пожалуй, оставаться в беседке, из которой я ушел еще лет десять тому назад, но и оснований полагать, что я живу как надо, а они – нет, у меня, боюсь, не было никаких. Да-да, мое «правильно» каким-то образом завело меня в глухонемой и темный тупик, на который спустя годы метаний я набрел совсем один. Тогда как эти парни всегда были и будут вместе, не предадут и не пропадут поодиночке, пускай нисколько не преуспели в построении карьер, накоплении сбережений или завоевании доброго имени и признания за пределами двора или района.