Горячий снег Килиманджаро

Оставшиеся несколько минут ушли на родственные расспросы: как там поживают дети, жены, разные близкие и дальние родичи, земляки, кто жив, кто помер, кто женился, кто у кого родился, опять же переданы были приветы поименно всем и наилучшие пожелания…

– Бывай, Лешка!

– Береги себя, Санчес! Возвращайся домой живым!..

Распрощались. Повернулись друг к другу спинами, тихо зашуршали шаги по лесному пушистому паласу, и вдруг…

И вдруг что-то укололо Сашу Корниенко в самое сердце – инстинкт самосохранения, подсказка интуиции, фронтовая, военная чуйка или что иное, но он резко оглянулся, и так же синхронно оборотился к нему лицом и Лешка, пермяк, брат и…враг. Заученно, привычно вскинулись автоматы! Но, как получасом ранее, двое опять не выстрелили друг в друга. А…улыбнулись, усмехнулись, даже громко засмеялись.

Еще миг, и, как когда-то на уроке физкультуры, а потом в воинском строю, когда звучит команда «Кругом!», поворотились и направились каждый к себе.

Боец с позывным, или боевым псевдонимом, «Грек» не без удовольствия отметил, что обмундирование на нем слегка подсохло. Правда, еще несколько, в полный рост, шагов, и он мягко, упруго плюхнется на сырой, слегка пружинящий лиственный ковер и по-пластунски поползет восвояси, к своим…

Но получилось совсем не так. Откуда-то слева с громким треском примчались огненные копья, насквозь, как показалось Саше, прошили, проткнули ему живот, адская боль от разорванной пулей печени перекрыла всю остальную боль и заставила согнуться напополам, и сил, последнего крохотного остатка жизни хватило, чтобы полуобернуться к Лешке и краешком гаснущего сознания ухватить, как брат, чьи глаза предельно сузила гримаса ненависти и отчаяния, короткой очередью срезал кого-то третьего, того, кто незаметно подкрался к ним, или к нему, Санчесу, с той стороны, где мин понатыкано не так густо, как за усохшей березой.

Лешку, бегущего к нему и плачущего, кричащего что-то невнятное, неразборчивое, Санчес уже не увидел и не услышал…

РУЖЬЕ, КАРТОШКА, КОРОВА

Памяти моего земляка и однофамильца, знатного урзуфского охотника Исидора Ильича АВРАМОВА посвящаю

Заяц беспрестанно кланялся рыжим, потемневшим от дождей метелкам рослых степных трав, где-то они еще упорно смотрели в небо, а где-то их давно уж поломали, взлохматили вольные злые ветры; заяц, хорошо упитанный, отъевшийся за лето на сочных зеленых кормах, то и дело прядал красивыми длинными ушами, и Серафим мысленно прицеливался, точно представлял, как достанет его метким выстрелом аж хоть у самого горизонта. Но это так, от нечего делать, от игры воображения, потому что косой свое уже отбегал и теперь привязан был за лапы к охотничьему поясу Рябикова, который в Соленых Колодцах считался, да и на самом деле был одним из лучших охотников. А поклоны земле длинноухий отвешивал в такт его размашистым шагам – и сам Серафим, и еще шестеро таких же искателей счастья с ружьишком торопились домой, в село.

День выдался не очень-то удачным. И погода подвела – с утра вроде солнышко раззадорилось, а потом все окрест заволокла серой дымкой хмарь. Еще позже небо разродилось мелким занудным дождичком, спасибо, впрочем, что не ливнем, и зверье куда-то попряталось, пернатые тоже поостереглись высовываться, одна лишь взбалмошная утка сорвалась в небо, но, не успев набрать высоту, камнем понеслась к земле от меткой пули Вани Золотого, прозванного так и за немыслимо рыжие волосы, и за ласковое обращение к кому бы то ни было – «Ах ты, мой золотой, мой серебряный!..» За уткой опрометью бросился Федор Кузьмич и вскоре появился с добычей.

– Спасибо, дорогой, – ласково сказал ему Золотой, – что бы я делал без тебя?

А тот в ответ посмотрел на Ваню преданными глазами.

Федор Кузьмич был умным легавым псом, окрасом удивительно похожий на хозяина – белая шерсть вся в золотом крапе, морда и брови в темно-рыжих отметинах, а изящную голову цвета ржи, позабытой в поле и основательно вымокшей под дождем, делит надвое снежная проточина, чистая, как ручей после метели в январском лесу.

Охотники – народ, к ходьбе привычный, несколько верст, изредка переговариваясь, отмахали достаточно быстро, ведь почти все, за исключением двоих, налегке, без добычи, а потому без настроения, которое, впрочем, едва завидели, что уже виднеется колокольня церкви, ощутимо поднялось – и по традиции полагается, а сегодня, коль такая злая неудача выпала на долю, сам Бог велел слегка расслабиться – если конкретнее, выпить по сто граммов на осенней траве-мураве.

Сбросились на три бутылки водки и кое-какую закусь: что-то, взятое из дому, нашлось и в рюкзаках, заплечных торбах – шмат сала, опять же кусман отварной говядины, пяток картофелин в мундирах, несколько поздних помидоров, краюха хлеба, кто-то взял еще яблок, кто-то груш. За ответственной покупкой в ближайший магазинчик «Веруня» отрядили самого молодого и быстроногого Витьку Наливайко, хорошего и простодушного парнишку лет двадцати трех, совсем недавно, этой весной сыгравшего свадьбу. Красноречивая фамилия утвердила Витьку в мужских компаниях в роли виночерпия, своего рода сельского Ганимеда:

– Ну что, Наливайко, наливайка-ка! – при этих словах лица собутыльников растягивались в улыбке.

Душевная компания располагает к интересному, занимательному, порой откровенному разговору. Среди запретных тем – политика, она давно уж обрыдла, обсосали ее со всех сторон, как косточку таранки знатного посолу. А чтоб не молчать, напрягаться особо не приходилось – новостей в селе хоть отбавляй, и каждая на язык просится.

Пока Витька Наливайко бегал за пляшками, Серафим Рябиков, приспособив зайца рядом со своим ружьецом, разглядывал друзей по охотничьей забаве так, словно увидел их в первый раз. Вот рядом с дядей Федей примостился Ленька Сварной, отменный бухарик, но сварщик каких поискать, за что, собственно, и получил эту совсем не обидную профессиональную кликуху.

Васек Загранка сидит на корточках, как будто посреди степи или где-нибудь в лопухах справляет большую нужду. Этот в молодости был морячком дальнего плавания, пошатался маленько по разным там Сингапурам и Пиреям, поднабрался культуры, как собака блох, и, являясь через каждые три месяца на побывку, убивал земляков наповал заморскими замашками. Зайдет, бывало, в сельский «гадюшник», ослепляя еще чуть соображающих забулдыг желтыми канадскими, на толстой подошве, красиво прошитыми ботинками и на полном серьезе требует у Тони-буфетчицы: «Джин с тоником! Ах, нет? Тогда мартини, или, лучше, пожалуй, двойное виски со льдом!» Наверное, ему нравилось, что Тоня от этих звонких, «киношных» слов теряется, виновато краснеет, а местный питейный бомонд на минуту забывает и выпить, и закусить. Но это Васек так в «гадюшнике», а вообще, если рот открыт, оттуда, как от попугая из клетки, вылетает одно слово, воображению деревенского лаптя просто недоступное: «Загранка! Загранка! Да я в загранке!..» Эту его загранку да громко декларируемую тягу к виски, мартини и аперитиву еще, как говорится, можно переморгать, но ведь, с какого боку на Василия не глянь, форменный иностранец. Было время, и к мировой моде – шорты, джинсы, майки-ямайки, кожанки-замши, блайзеры, люди от сохи приобщались исключительно благодаря Загранке.

Женился, правда, Васек на местной ядреной девахе, не подозревая, что, схватывая обручальным колечком его соленый палец, Веруня кладет крест не только на его холостяцкой жизни, но и на загранке. После первого же трехмесячного рейса, образовавшего прерванный стаж в их семейной жизни, Веруня зловеще пообещала:

– Еще раз уйдешь в море – позову на ночь хоть кого, даже дедушку Макара!

Дедушке Макару было за девяносто, из него сыпался песок, как из дырявой целлофанки, дедушка Макар Веруне, может, и не партнер, а вот какой-нибудь Макарушка, который по молодости плохо засыпает, в постель к ней запрыгнет с удовольствием. Как в песне: «Ах, разрешите, мадам, заменить мужа вам, если муж ваш уехал по делам…»

Короче, Загранка струхнул, и с той поры крики чаек ржаво сверлили ему ухо лишь во снах. Несколько лет Васек и Веруня жили так-сяк, но когда дали зеленый свет свободной коммерции, выучка торгового флота, в котором мужал Загранка, умение покупать и толкать шмотье, дали о себе знать – Ленька Сварной, виртуоз швов, склеил из железных листов приземистую коробку, Загранка, не медля, покрасил ее в темно-камышовый цвет, вверху по фасаду вывел белыми буквами название «ВЕРУНЯ», и село, как только на прилавке появились жуйки, «сникерсы», ананасовый сок, сигареты «Мальборо» и прочие колониально-буржуазные товары, вправе было занести в свои святцы еще одно историческое событие – появление в Соленых Колодцах первой коммерческой точки. Несколько раз, правда, в «Веруне» случилось несколько обмороков, все, правда, летом – то ли от гестаповской духоты в железном «комке», то ли от ценников, обросших, как ведьмаки бородавками, многими нулями. Загранка утверждал – от нехватки кислорода. Правда, лет пятнадцать назад «комок» превратился в небольшой продуктовый, весьма уютный магазинчик, куда сейчас и отправился за покупкой Витек Наливайко.

Дядя Федя столь яркой биографией, как Васек Загранка, не располагал, но хотя бы еще один штрих к его портрету дать просто необходимо. У дяди Феди был очень большой живот. Не бесформенный, не рыхлый, как квашня или мешок с трухой, а тугой и круглый, как камазовское колесо. Наверное, если шутя дядю Федю ткнуть в живот кулаком, то кулак не утонет там, как в подушке, а тотчас отскочит, как каблук шофера от хорошо накачанного ската. Хотя у спортсменов, как известно, животов не бывает, разве что у штангистов, дяди Федино брюхо отличало именно как бы что-то спортивное. Вот смотрел сейчас Ленька Сварной на соседа и пытался уразуметь, отчего ж так кажется, какой такой секрет таит в себе дядькин пузырь? И додул-таки: как про иную супердевочку говорят, что ноги у нее растут от ушей, так у дяди Феди живот начинается у подбородка, округло катится, нет, твердо спускается вниз, заканчиваясь известно где. Ужас какой был у дяди Феди барабан, не дай Бог когда такой заиметь!

Когда Витька Наливайко, слегка ухорканный, подошел к мужикам, те как раз принялись обсуждать новость, связанную с таинственным исчезновением управляющего отделением агрофирмы «Колосок» Федюка; сделали, правда, паузу, чтобы опрокинуть в себя по половинке пластикового стаканчика с водкой и легонько закусить.

– А управляющий-то нашелся, – сказал после короткой паузы, расцвеченной сразу семью синими табачными выдохами, дядя Федя.

– Да ну? – изумился Загранка. На Леньку Сварного эта информация не произвела никакого, пожалуй, впечатления, разве что чуточку повеселел, Ленька, как-никак, вкалывал в агрофирме, и то, что управляющий жив-здоров, знал еще с утра.

– Ужас! – сказал дядя Федя. – Тихий ужас! Ну, кто бы мог подумать…

Дело в том, что несколько дней назад обнаружилось вдруг, что на одном краю села, с мехдвора, пропал бульдозер, а на другом, ближе к речке, где жительствовал Федюк, исчез, бедняга, он сам. Пропажу бульдозера заметили на рассвете, а исчезновение управляющего – к восьми утра, когда он должен был подскочить на наряд, в девять же, когда черные нарукавники явились в контору, тревога усилилась, а к шести вечера село облетел панический слух – с главой филиала агрофирмы наверняка случилось что-то нехорошее. Три дня она была похожа на фирмочку, акционерное общество или товарищество с ограниченной ответственностью, отца-владельца которого насильно впихнули в машину и увезли в неизвестном направлении. Всех трясет от одной мысли, что фирмач (управляющий) в наручниках, прикованный железной цепью к трубе или батарее, корчится в пыточном подвале от глажки раскаленным утюгом по раскормленному животу. Ну, а бульдозер? А черт знает, кому понравилась эта уродина. Хотя сейчас не то, что бульдозер – двухэтажную контору оторвут от фундамента и перенесут за тридевять земель вместе с голубыми елями перед нею.

Федюк, конечно, не Тарас Бульба, но со временем, а если конкретно, то через трое суток, счастливо отыскался и его след. Все оказалось, если воспользоваться языком народной кулинарии, проще пареной репы. И никаких леденящих душу нюансов.

– Бухой был Николай Андреич, сильно бухой, – рассказывал дружкам по охоте дядя Федя. – Захотелось развлечься, свежинки захотелось. Завел ночью бульдозер и погнал в Змеиную Балку. Там бульдозер три дня и простоял. Во дворе у Соньки Нестеренко. Хутор, ничего не попишешь. Только, как говорится, самолетом можно долететь. Или на бульдозере притарабаниться. Соньку Нестеренко знаешь? – спросил дядя Федя у Витьки. Тот кивнул. – Ну, конечно, знаешь. Хуторская бабенка, шоферит в агрофирме. Сейчас в отпуску. Страшнее атомной войны, но Андреич, говорят, ее потихоньку, ну, любит. Он вообще многих молодиц из агрофирмы любит. Молодец мужик! Берет от жизни все, что может. И все-таки ты подумай: на бульдозере, как на такси, и вперед, держись, Сонька! В первый раз слышу, чтоб сердечные дела обтяпывали с помощью бульдозера. Это, братцы, кошмар. Тихий ужас!

– Какой поп, такой и приход, – сказал Ленька Сварной.

– Это ты к чему? – насторожился дядя Федя.

– А к тому, что дурной пример заразителен. Только не знаю, кто на кого плохо влияет.

– Не понимаю, что за чепуху ты городишь, – уже начал заводиться дядя Федя.

– И не поймешь, пока не растолкую, – назидательно окоротил его закипающее раздражение Сварной. – Витек, а ты банкуй! Или забыл, что между первой и второй перерывчик небольшой?

Водка забулькала по стакашкам, с удовольствием опрокинул свою порцию и не очень-то пьющий, но весьма заводной, если уж понюхает, если уж приложится, седьмой из охотников, Родион Куделя, мужик лет сорока с лопатисто-огроменными ладонями.

– Чепуху горожу, да, дядя Федя? – хрустнул яблоком Сварной. – А ты что, забыл, или вообще не знал про то, как управляющему привиделась над лафетом голая задница?

Дядя Федя теперь был весь внимание – камазовских очертаний брюхо, кажется, вот-вот лопнет.

– Мало ли что привидится, – все же пробормотал он, чтоб окончательно не ударить перед Сварным лицом в грязь.

– Я, наверное, не так выразился, – поправился Сварной. – Она ему не привиделась, он ее в натуре увидал. Над прицепной тележкой, в которой возят силос.

– Ну, давай, трави, не выматывай душу, – не вытерпел Загранка. Сварной, действительно, подогревая их интерес, слегка пережимал, переигрывал.

– А я тебе не баба, чтоб давать, – сурово заметил Сварной, по-прежнему оставаясь на высоте положения.

– Ты смотри! – уже нешутейно удивился Загранка. – Какое слово не скажи – а ему все поперек.

– Поперек у японок, – отрезал Сварной. – Ты, поди, узнал это на практике, когда в Нагасаки заходил.

– Ленька! – с мягким укором протянул дядя Федя. – Ты что сегодня, недопитый? Кончай ты…

– Куда? – жестко спросил Сварной. Дядя Федя на миг потерял дар речи, не понимая, отчего мужик так озверел. Витька, Куделя и Серафим Рябиков, ухмыляясь, молчали, соблюдая полный нейтралитет.

– Нетерпеливый вы народ, – судейским тоном произнес Сварной. – Водку глушите – так стаканами, чтоб донце бутылки сей момент увидеть. В коммунизм рвались, как собаки с цепи, теперь в капитализм претесь. И вообще…

Что подразумевал Сварной под этим «вообще», никто не понял. Но молчали. Наверное, чтобы снова не обмишулиться. Очень уж ловко, не успеешь глазом моргнуть, поворачивал чужие слова Ленька.

– Тут, собственно, и рассказывать нечего, – смилостивился наконец Сварной. – Приехал управляющий, а с ним и зоотехник Зубко, на ферму, хотели что-то там проверить или посмотреть. Ну и увидали – вроде как над лафетом с зеленой массой голая задница прыгает. Николай Андреич глаза протер, думал, померещилось. Народу ни в коровнике, ни возле него – никого. Все силосуют. Он выскакивает из машины – туда! Бежит, а все уже нормально, стоит себе тележка как тележка. Померещилось, думает. От переутомления. Как-никак, хлебушек собрали, косили-молотили день и ночь. Но на всякий случай в тележку заглянул.

– Ну и что там? – опять не утерпел дядя Федя.

– А там силос больше чем на полкороба, мягко. На силосе ветврачиха лежит, аэробикой занимается. Вместе, конечно, с завфермой Дудкиным…

– Ужас! – сказал дядя Федя. – Тихий ужас! Во работнички!

– Ну, – подтвердил Сварной. – С такими работничками и с голой задницей над лафетом прямехонько и в капитализм! Так там нас и ждут! А сколько таких тележек по стране, посчитай?

– Они-то хоть заметили, что попались начальству?

– Ну, а как же! Ветврачиха, как водится, крикнула: «Ой!» и прикрываться.

– А управляющий?

– А управляющий, конечно, оторопел. От неожиданности сказал: «Бог в помощь!» Так что все путем. Никакого переутомления у Николая Андреича не оказалось.

– Просто какие-то агро-зоо-транспортные происшествия, – хохотнул Загранка. – Там – бульдозер, здесь тележка с силосом. Боюсь, всю нашу ржавчину-технику угрохают. Нет, такой секс нам не нужен.

– Эх, где мои шестнадцать лет! – ностальгически воскликнул дядя Федя, любовно оглаживая камазовское свое брюхо. – Я к своей Федосеевне на свидание телипался на своих двоих. Туда семь верст, обратно. Только чтобы пару раз поцеловаться да подержаться за что-то.

Тут вот Витька, неотрывно глядя на шинно-твердый, огромный, как дирижабль, живот дядя Феди, и ляпнул:

– Дядь Федь, а как ты с Федосеевной-то управляешься?

Может, для всех, включая и самого Витьку, это прозвучало неожиданно, но только не для дяди Феди. Он сразу смекнул, что к чему, и тут же нашелся:

– А приведи свою жену – покажу.

Мужики не улыбнулись, не засмеялись – загоготали. А Витька, прямо-таки кожей ощущая всю пикантность ситуации, мучительно, как очищенная свеколка, покраснел. Было в мгновенном ответе дяди Феди что-то постыдное и оскорбительное и для него, и для его молоденькой жены Тани. Но винить дядю Федю в грубости, злом намерении уесть, подначить молодого да зеленого не приходилось. Каков вопрос, таков и ответ. Витька, с жалким, красным, погорячевшим лицом попытался хоть как-то выйти из положения, не уронить себя окончательно.

– Да я просто хотел спросить… – пролепетал он, совершенно, впрочем, не определяясь, что такого добавить в свое оправдание, дабы дяде Феде стало ясно – он якобы не понял Витьку.

– Просто, просто… А я просто и покажу, – весело, беззлобно и насмешливо промолвил дядя Федя. – Приводи свою Танечку – покажу. Или жалко?

Опять достал старый пенек Витьку. И повторным приглашением, и этим явно двусмысленным «жалко». Понимай, как хочешь – то ли себя ему не жалко, чтоб, значит, продемонстрировать, то ли – жалко тебе, Витя, Танюшку?

А Загранка и Сварной опять животики надрывают. Как в цирке, когда на арене клоуны выделываются. Уловили, видать, нюанс. Да оно и приятно, когда вышучивают не тебя, а кого-то. На Витьку ж, наверное, просто жалко смотреть. Совсем парень растерялся, хоть подойди да погладь, как сынишку, по голове.

– Ладно, – сказал дядя Федя уже с явным участием. – Доживешь до моих лет, отрастишь мозоль, раскормишь супругу, как боярыню – сам поймешь, как кавуну и кавунице приноровиться друг к дружке. А не поймешь – пройдешь у меня курс молодого толстяка, – и здесь старый пенек, камазовское колесо, все же не удержался от подначки, правда, не столь уж едкой.

– Ничего, Витя, – подмигнул Сварной. – Ты на него не серчай. Наколка – друг чекиста.

Опрокинули по третьей, закурили, поплевывая горькой от последних затяжек слюной. Расходиться по домам, чтобы покопаться там, как жуки, по хозяйству, еще не хотелось. Да и водки еще порядком оставалось. И тут бразды правления застольной, так сказать, беседой взял на себя Серафим Рябиков, который устремил ее в четкое охотничье русло, если конкретнее, завел речь об оружии. Перед этим, хоть знал, как свои пять пальцев, все ружья друзей, побросанные на траву, на каждом из них остановился взглядом и озадачил вопросом:

– И все ж таки, какое ружьецо получше – «тулка» или «ижевка»?

– Некорректный вопрос, Серафим Ильич, – поморщился Родион Куделя. – Знаешь ли, на вкус и цвет товарища нет…

– Вот-вот, – поддержал Куделю Сварной. – Одному нравится поп…

– Другому, – поддакнул Загранка, – попадья…

– А третьему, – дядя Федя почему-то лукаво посмотрел на Витьку Наливайко, – поповская дочка…

– Не говорите, – не согласился Серафим Рябиков. – Как не хвали «жигули», а «мерседес» все-таки лучше.

– Ну, ты даешь… Сравнил тоже, – взвился Куделя, по пьянке он становился неуступчивым, хотя все знали и то, что Серафим тоже часто бывает упорным, если даже не упрямым, ситуация нынешняя попахивала тем, что коса нашла на камень.

В принципе, голоса разделились почти напополам, у Сварного, у дяди Феди с Рябиковым были «тулки» разных марок, у остальных – «ижевки».

Разлили еще по «пять капель» и заспорили, как на ток-шоу, когда политики, нардепы, разные там эксперты, которых развелось видимо-невидимо, стремятся перекричать друг друга, – и насколько сильна отдача при выстреле, и есть ли автоматический предохранитель, и насколько шумно, бывает даже, спугнешь дичь, взводится курок, и каков вес самого ружьеца, и чем можно его зарядить – дробью, пулей или картечью, пока Серафим не прекратил этот базар неожиданным предложением:

– А давайте поспорим?

На головы сидящих на жухлой траве-мураве, как подбитая утка с неба, свалилась тишина, потому что непонятно было, по какому поводу и на что можно было поспорить на этом обычном для всех охотничьем привале. Дядя Федя озадаченно уставился на Рябикова, Загранка тоже выкатил на него шары, Витек облизнул пересохшие губы, на губах Сварного заиграла ироническая улыбка, Ваня Золотой, который доселе хранил инертное молчание, то и дело ласково гладя Федора Кузьмича по его темно-рыжей голове, продолжал пребывать в лирическом настроении, а Родион Куделя ощутимо напрягся, очень напоминая того же Федора Кузьмича, готового в момент рвануть за добычей.

– Предмет спора, Сима? – несколько по-книжному выразился дядя Федя.

– Подарок моей жены, – еще более озадачил коллег по охоте Серафим. – Хочу доказать вам, что мое ружье ТОЗ 34 намного лучше ваших берданок. Твой «ижак» 27, Родя, очень неплохое оружие, но моя «тулочка» получше.

– Чем, интересно? – вскинулся Куделя.

– И полегче, и покучнее, и поприкладистее, – Рябиков взял в руки свою любимицу, погладил с удовольствием боковушки, где по хрому с одной стороны была выгравирована птичка, а с другой – охотничья собачка. – Нет, моя «тулка» – самая лучшая.

– Как, интересно, Серафим Ильич, ты это докажешь? – ядовито поинтересовался Куделя.

– Прострелю насквозь с десяти шагов «сороковку»!

– Снарядом, что ли? Шрапнелью? Или миной? – на губах Родиона зазмеилась скептическая улыбка.

– Картошкой, Родя. Картофелинкой.

– Мой золотой, и на что ты хочешь поспорить? – Ваня Золотой наконец-то воспрянул от летаргического сна.

– А на что в селе можно поспорить, мой серебряный? – слегка передразнил Ваню Рябиков. – Конечно, на корову!

– Ты хочешь проиграть корову? Она у тебя лишняя? У тебя ж трое ребятишек, мой золотой, – попытался остеречь Рябикова Ваня.

– Ну, проиграю, значит, проиграю! – отмахнулся Серафим.

– Картошкой? Сороковку? С десяти шагов? Что-то ты, Сима, заливаешь!.. – прервал их разговор Куделя.

– Хочешь поспорить?

– А не откажусь! Проиграешь – сегодня же твою корову сведу с двора!

– Ну, а я – твою! Если выиграю!

Сцепленные сильные руки двоих спорщиков ребром ладони разрубил, как ударом топора, Сварной. А Витька Наливайко поник головой, как одуванчик перед заходом солнца – понял, что опять на его голову свалится какое-то поручение. Так, конечно, и получилось: оценив диспозицию, Рябиков ласково попросил самого молодого:

– Слетай-ка, Витенька, ко мне домой, там во дворе, под яблоней, доска-«сороковочка» метра на полтора. Гости сидели на ней под шатром, когда «полтинник» мой отмечали в июле. И попросишь у Марии моей несколько картошин, каких, сам понимаешь, – тут Серафим глазами показал на свою «тулку», поближе к которой сейчас переместился Федор Кузьмич, точно решив постеречь ее до заветного часа икс. – Что, братцы, скинемся еще на литр-полтора?

Скинулись. За водкой, правда, отправился в «Веруню» Ленька Сварной. Командировать туда Загранку возможным не представлялось – Верочка бы вцепилась в него мертвой бульдожьей хваткой, и охотничья вольница бывшего морячка торгового флота досрочно и бесславно бы завершилась.

Первым под бурные аплодисменты присутствующих возвратился, конечно, Сварной – магазинчик ведь куда ближе, нежели дом Рябикова. Через полчаса, основательно взмыленный, приковылял с «сороковкой» и пакетом с картошкой и Витек Наливайко, которого честно наделили штрафным стаканчиком.

– Витя, вы что с Марией, полпогреба выгребли? – остановив взгляд на пакете, усмехнулся Рябиков. – Это ж пол-«Макдональдса» можно накормить картошкой «фри»!..