Тришестое. Василиса Царевна

– Это ты к чему, Филька, сказанул? – повернул к нему голову царь Антип.

– Энта, как ее… ассосанция наклюнулась: каленые – моченые, – покачал боярин Филимон рукой из стороны в сторону, будто ходики маятником.

– Ага, – скумекал царь Антип. – А у меня тоже кой-чего наклюнулось. Вот послушай: груздей – плетей.

– Да за что же, отец родной?!

– А за глупость, Филька. Может, огреть чем тебя по башке, шоб не встревал в умные беседы со всякими глупостями, ась? Груздев ему, видишь ли!

– Нет, нет, – попятился боярин Филимон и опустился на скамью, – я тута вот посижу.

– Значится, – продолжал царь Антип, – как я ужо сказывал, выйдут они во чисто поле, натянут тетивы да и пустят по стреле на кого Бог пошлет. Вот и узнаем, какая да откель кому баба.

– Умно… Гениально… Сногсшибательно… – зашептались бояре. – Умопомрачительно… эх, груздёв бы…

– То дело, отец, – произнес Данила, прикинув так: стрела – она ведь дура дурой, куда полетит – то никому не ведомо, да и вряд ли угодит в то место, где бабы-то водятся – произрастают.

Царь Антип кивнул.

– А ты что скажешь, Иван?

– А что тут говорить. Тут ведь, кто косу носит, тот и сено косит.

– Это ты к чему? – насторожился царь-батюшка.

– Присказка такая, отец. Вы корону носите, стал-быть, как скажете, так тому и быть.

– Ох, Ванька! – погрозил царь Антип пальцем. – Хитришь все. Ну, на том и порешим.

– А я? – подал голос Козьма.

– Чего – ты? – оделил царь Антип старшего сына недобрым взглядом.

– Меня забыли спросить! – ткнул шапкой в грудь Козьма.

– Вот именно, что забыли, – хмыкнул царь Антип и отвернулся. – Эй, кто там! Собирайте на стол, трапезничать пора.

– Так ведь, стольничий-то того, – напомнил царю-батюшке боярин Семен, – улетучился.

– Ах да, – спохватился царь Антип. – Ну, Филька, принимайся за дело.

– Я… – начал было подниматься со скамьи боярин Филимон.

– Я сам соберу, отец, – вызвался Иван Царевич, выступив вперед. – А то ведь опять чего не так пойдет, и сберемся мы не заптракать, ан как раз ужинать.

– И то верно, – призадумался царь Антип, но ненадолго. Пузо уже ворочаться зачинало и тянуло так неприятно. – Токма поскорее обернись. Шамкать больно охота.

– И груздёв не забуть! – крикнул вслед Ивану Царевичу боярин Филимон, и все посмотрели на него.

– Чего? – боярин смущенно повертел посох в руках, но никто ему не ответил, лишь царь Антип головой покачал и вечно сползающую с головы корону поправил.

И никто не заметил, как совсем маленькая лягушка, мирно до того сидевшая в уголке под скамьей, проскакала к дверям, выскочила в них и была такова. Она услышала и узнала, все, что ей было нужно.

Глава 4. На кого Бог послал

Чисто поле под ясным синим небом простиралось версты эдак на две-три во все стороны. Справа и впереди тянулся ввысь сосновый лес вперемежку с осинами да березами. В него на самом краю поля вклинилась небольшая деревушка с покосившимися, вросшими в землю домишками. Слева выстроились дома побогаче – то были лавки купцов и мастерские ремесленников. За ними возвышались двухэтажные постройки – эти принадлежали боярам не шибко богатым. Позади же поля (верней, в начале) располагались царский терем с пристройками и башенками, церквушка, колокольня, позади них – терема зажиточных бояр и базарная площадь. За ними имелись еще поля и деревни, но выбор, как можно понять, у царевичей невелик был, и оттого на душе у них ясно было и светло. Никому из братьев не хотелось обременять себя столь ответственным делом, к каковым, разумеется, относился брак. Помните, еще Сократ говорил: «Попадется хорошая жена – станешь счастливым. Плохая – станешь философом». Счастливы царевичи были и без того, а философами им вовсе не хотелось становиться, тем более через подобный печальный факт.

Но царь Антип оставался непреклонен, и царевичи уповали лишь на удачу, вернее, на стрелу – да минует она двор бабий, поворотят ее от их ворот силы небесные и непогода… Впрочем, откуда ей взяться-то непогоде, коли солнце светит вовсю и ни дуновения ветерка. А силы небесные – так им боле заняться нечем, как стрелы ворочать да царевичей от участи неминучей избавлять.

Так колебались молодцы, стоя с луками тугими во чистом поле и вертя головами. Увидел царь Антип колебания их, и еще хитрые огоньки в глазах Данилы и решил: «Э-э, нет, сынки, так дело не пойдеть!» – а подумав так, немедля внес нужные поправки.

– Завязать им глаза, шоб не лупали ими да не метились больно! – отдал он приказ, когда Данила уж было изготовился пустить стрелу в сторону леса.

– Это еще зачем? – возмутился Данила, опуская лук.

– Надоть так, – пресек лишние разговоры царь-батюшка, топнув сапогом. – Вяжи глаза!

Делать нечего. Завязали сыновья глаза тряпицами, а царь Антип опять тут как тут, никак ему неймется. Все повязочки самолично общупал, подтянул, отвесил нравоучительных подзатыльников Даниле с Козьмой за щелки хитрые и отдал новый приказ:

– А ну-ка, покрутитесь-повертитесь, шоб уж наверняка, – повертел царь пальцем, будто мешал чего.

– Помилуй, отец родной, одумайся! – вцепился в него боярин Семен. – Они ж нас с тобой того, в ежиков сейчас превратят.

– В каких еще ежиков? – выдернул царь Антип рукав из жирных боярских пальцем. – Ну вот, измусолил, – посетовал он. – Сколько уж раз говорено было: вытирай руки об скатерть! Нет, хари бескультурные, все об себя да об меня норовят.

– Прости, царь-батюшка, – боярин Семен только-только собрался обтереть руки о кафтан, но остановился, поглядев на ладони, – но ежики из нас будут что ни на есть натуральные. Или энти, дикомбразы! Они ж ни черта не видят.

– Ан верно мыслишь, Потапыч! – сходу смекнул царь-батюшка и как гаркнет: – Ложи-ись!

И только успели бояре с царем хлопнуться наземь, кто где стоял, как Данила, раскрутившись, пустил стрелу. Стрела та точнехонько над головами двух бояр прошла, шапки с их голов посшибала. Бояре только и перекрестились, глаза зажмурив. Данила-то еще ладно, а ну как похмельного Козьму поведет? Тут ведь чего хошь случиться может, как к землице ни припадай.

Между тем Данила содрал с лица повязку и увидел стрелу на излете, блеснувшую наконечником – в сторону теремов богатых унеслась. Только и махнул рукой да стон тяжкий издал – не судьба, видно, холостым ходить.

Взял лук на изготовку старший сын Козьма. Стоит, из сторону в сторону качается, будто осина, ветром колышимая. Силится, тужится, лук пытается натянуть. Стрела то на одного боярина укажет, то на другого, а то и вовсе на царя-батюшку. Перепужались бояре, дышать боятся, головы руками прикрыли, будто поможет это. А Козьма знай себе тетиву тянет-потянет да над боярами с царем измывается. Не специально, конечно, а просто луком никогда не орудовал и силушку пропил-растратил. Но вдруг натянулась тетива, да так неожиданно, что крутнулся на месте Козьма, шлепнулся на спину и как пульнет из положения лежа. Стрела ввысь и ушла, а оттуда на купеческие дома нацелилась. Летит, гудит, будто сердится. Очухался Козьма, стянул скоренько повязку с глаз и сквасился окончательно – вот ведь, не повезет, так не повезет. Поднялся с земли, рукой махнул, лук бросил и ка-ак пнет его, словно виноват он в чем.

Настала очередь Ивана Царевича, младшего сына. Тот уж с участью своей смирился давно – не перечливый он был, сговорчивый: раз сказал царь-отец, то так тому и быть. Поворотился он несколько раз вокруг себя, лук вскинул, тетиву натянул да и отпустил, не мудрствуя шибко. Загудела тетива, сорвалась стрела с нее, просвистела над лесом – куда унеслась, разберись поди.

Пригорюнился Иван Царевич – не повезло, в лес дремучий стрела унеслась. А Козьма с Данилой от зависти лопаются, щеки дуют – вот же дурню счастье привалило!

А царь Антип уж тут как тут, хлопает сыновей по плечам, радуется не знамо чему:

– Ну, сыны мои славные, идите, ищите стрелы свои. Как найдете, так и с женами возвертайтесь.

– А коли там нет баб? – засомневался Данила.

– Как так нет? – вскинул брови царь Антип. – Не могёт того быть! – отмел он рукой сомнения Данилины. – Бабы – они везде есть.

Закручинились Козьма с Данилой, головы буйны повесили и поплелись, ногами камешки загребая да пыль поднимая, каждый в свою сторону. Один Иван Царевич стоит, на лес бестолково смотрит.

– А ты чего ж? – окликнул его царь Антип.

– Дык, ведь… – указал Иван Царевич на лес рукой.

– Так и чего? Дуй в лес, значится, ищи счастие свое.

– Да какое ж в чащобе счастье-то могёт быть?

– Какое надо, такое и могёт, – подталкивает сына царь-батюшка кулаком промеж лопаток. – Дуй, говорю!

– Э-эх! – Иван Царевич лук на плечо повесил, колчан со стрелами поправил и потопал к лесу.

А бояре с земли уж поднялись, себя ощупывают, радуются, счастью своему не верят. Кончилось все, а живы остались. Ох, царь-батюшка, удумал-удружил, едва прямиком на тот свет не спровадил – голова!..

Проснулся Андрон от шума непонятного, будто ругается кто рядом совсем. Глаза продрал, по сторонам ими лупает, в толк взять не может, где он да что. А холодища какая, аж зубы клацают – дробь отбивают и озноб бьет.

Присел Андрон на траве сырой, колени поджал и ну колотить себя руками по бокам, по мокрой от росы одёжи. А как отколотил себя порядком да сон смахнул, так и припомнил все: и прогулку лесную, и болото – чтоб ему пусто было! – и спасение свое чудесное, и даже глаза страшные, во тьме полыхающие. И голос необычный, от глаз тех исходивший, тоже припомнил – до сих пор в ушах стоит: «ква» да «ква»! Да нет, не в ушах то квакает, а на самом деле, поблизости.

Вновь огляделся Андрон вокруг – деревья, кусты, болото вот у самых ног волнуется, булькает, зловония испускает. А шум из-за кустов голубики идет.

Андрон опустился на четвереньки, подполз к кустикам и руками их осторожно раздвинул. Волосы у него на голове зашевелились, дыбом встали: болотная кочка недалече, широкая, высокая, а на кочке той две лягушки росту невиданного, почитай, до колен ему каждая будет. Лягушки те мордасы друг другу лапищами начищают, за стрелу борются. У той, что помельче, корона золотая на голове сидит, махонькая такая, держится, будто гвоздиком приколочена. Кочка под лягушками проседает, вода гнилая через край ее плещется, того и гляди кочка опрокинется, и полетят лягушки те в воду. Ан нет, держится кочка, да и чего лягушкам-то сделается, коли даже в болото загремят – родной дом, как-никак.

– Моя стрела! – тянет-потянет на себя стрелу та, что покрупнее чуток будет.

– Фигву твебе! – дергает другая, что в короне. – Кво мне прилетела, значвит, моя!

– Отдай, скволочь пупырчватая!

– Сама скволочь! Кворовка подлая.

Хрясь!

Бац!

Шлеп!

– Лапвы убвери!

– Сама убвери! У, образина страшная.

– Жабва лупвоглазая!

– Кворова жирная! Отдай стрелу, моя она!..

Вертятся на кочке, пыхтят от натуги, друг дружку охаживают, бранью поливают, а лягушек вокруг них – видимо-невидимо. Сидят кружком, рты поразинули.

Андрон из-за куста наблюдает, понять не может, чего лягушки не поделили. Страх его на убыль пошел, и завладело им любопытство: стрела какая-то залетная, на кой она лягушкам чудным-невиданным сдалась?

И тут изловчилась та, что покрупнее, да ка-ак ткнет ластом в глаз коронованной зеленой особе. Зажмурилась лягушка от подлого удара, за глаз ушибленный схватилась, а сопернице ее только того и надобно было. Крутанула она лихо стрелу, вырвала из лапки меньшой лягушки, на спину упала и задними лапами пихнулась. Слетела лягушка с короной на голове с кочки, в жижу болотную плюхнулась, выставила глаза поверх нее и пузыри принялась от обиды пускать. А крупная скачет на кочке, приплясывает, стрелой помахивает.

– Ну, квак, – говорит, – чья взяла?

– Нечвестно этво, – подала голос из трясины коронованная – и как только корона на ей держится!

– Дурва ты, дурва, – приплясывает вторая. – Нечвестно! Нашла, где ентву чвестность исквать – в болотве! Хва!

Закручинилась лягушка в короне, крупную слезу пустила, языком ее смахнула да и погребла прочь. Жалко ее почему-то Андрону стало, но встревать в лягушачьи разборки ему как-то не с руки. Да и голос у той, что на кочке отплясывает, слишком уж смахивает на тот, из ночного кошмара – ошибиться тяжело. И пусть короны у нее нет, так власти хоть отбавляй – еще и вправду в «болотве» своем утопит, коли чего ей не так выйдет. Как спасла, так и утопит – ей-ей!

Напрягся Андрон от мыслей своих, веточку тонкую сильно перегнул; хрустнула та у него в пальцах.

Затих Андрон, пошевелиться боится, а лягушки все разом в его сторону головы обернули. Крупная плясать на кочке перестала, тоже на куст уставилась. Смотрела, смотрела, потом стрелу в пасть поперек вставила и в два прыжка к кусту выпрыгнула. Андрон от неожиданности на спину повалился.

– Ква-а, – разулыбалась лягушенция, завидев Андрона. Стрелу на траву выплюнула, глазищами поводит, лапками косолапыми траву мнет. – Очвухался, гвость залетный?

– Я не гвоздь, государыня, – лопочет Андрон, отъезжая на заду от лягушки. – Андрон я.

– Знаю, квак звать-квеличать твебя. Спасибвочки твебе.

– Да за что ж энто, государыня? – нашел в себе Андрон храбрости удивиться.

– За стрелу энтву.

Молчит Андрон, мысли в голове ворочает, не подвох ли какой со стрелой-то?

– Дык я ж, государыня, про ту стрелу и слыхом не слыхивал, и ведать не ведаю, – на всякий случай сказал он, отползая еще чуток.

– И то знаю, но твы твак вовремя подвернулся, на Антипа, цваря твоего, пальчиквом уквазал.

– Не мой он, государыня! – пискнул Андрон, но лягушка, казалось, не расслышала.

– Послала я разузнать все про цваря твого.

– И? – насторожился Андрон.

– Обженить решил цварь Антип своих свыновей.

– Кого? – переспросил Андрон, не сразу уразумев, о чем речь идет.

– Свыновей! – топнула лапкой лягушка. – Твы никвак глухвой?

– Нет, нет, – замахал руками Андрон. – Свиновей так свиновей – разве я против, государыня?

– Да не свиновей, а свыновей, остволоп! – разозлилась лягушка.

– Ну да, я так и говорю.

– Ох, бедва с твобой, – покачалась на лапках лягушка. – В общем, пустили они по стреле, да Иквану подсобили мои поддванные чуток, под ножку ему подлезли, свебя не пожалели. – Лягушка сделала вид, будто слезу пустила, сухой глаз утерла.

– Кому подсобили? – окончательно окосел Андрон.

– Иквану! Твочно глухвой квакой-то.

– Ах, Ива-ану! – дошло до Андрона.

– Твы издеваешься?

– Да вы что, государыня! И в мыслях у меня того не было, – перекрестился Андрон. – Токма говорите вы чуток странно, я не всегда уразуметь успеваю.

– Тугводум? – уточнила лягушка. – Али нечвем?

– Ага, он самый, энтот… – закивал Андрон.

– Ну и… болотво с тобой! Квобщем, идет этвот самый Икван сюда…

– Как… сюда? – побледнел Андрон. – Зачем?

– Квот же твы дурвень! – разозлилась лягушка. – Твак ведь, у квого стрела, та и жена цваревича будвет.

– А… – выставил палец Андрон, ткнув им в лягушку.

– Дошло? Я, Квака! – гордо надула зоб лягушка. – Дочь самогво Квощея Бессмертногво!

Андрон в конец побледнел, шелохнуться не может, будто к земле прирос – надо же, угораздило его с нечистью такого ранга связаться. Шутка ли, сам Кощей-батюшка! А дочка у него…

Андрон потряс головой, сбрасывая наваждение, и перекрестился – авось исчезнет лягуха. Ан нет, сидит напротив, как сидела, глаза на Андрона пучит, пасть разевает.

– Токва слышь, Андрон? – переждав, пока Андрон в себя немного придет. – Не Квака я вовсе, понял?

– А кто? – прохрипел тот. Вдруг еще в какое чудище лягушка-то обратится, почище этой образины зеленой.

– Цваревна я, Квасилиса. Понял?

– Как не понять, государыня, – закивал Андрон, облизывая губы сухие. – Вы – царевна Василиса Кваковна, дочь Кощея-батюшки.

– Дурвак! Проство цваревна.

– Ага, дурак, как есть, – промямлил Андрон заплетающимся языком.

– Толькво твы об этвом и знаешь. Цваревна-то наствоящая в болотве остванется, а я замест ее за Иквана замуж квыйду. А твы при мне будвешь, понял?

– Ага, понял. А зачем?

– Чтво – зачвем?

– При вас зачем, государыня?

– Слугвой, дурвень! Чвин получвишь квысокий.

– Чего? – разинул рот Андрон.

– Чвин!!!

– А-а-а! – смекнул наконец Андрон, в мгновение ока приободрившись. – Так энто мы завсегда пожалуйста. Это мы могём!

– Ну квот, наквонец-тво! Да смотри у меня, толькво про Квасилису наствоящую ляпнуть квому не вздумай.

– Да чтоб я! Да ни в жизь! – порывисто вскочил Андрон. – Тьфу на нее. Тьфу, тьфу!

– Молодвец! – похвалила лягушка. – А твеперь слушай сюдва…

Пока Квака Кощеевна с Андроном Не-знам-каким планы свои коварные строили да замыслы подлые вынашивали, а Иван Царевич, хмурее тучи, по лесу бродил, под кустики, за деревца заглядывал, стрелу свою сыскивал, оглянемся на дворы боярский да купеческий, куда стрелы Данилы и Козьмы угодили.

Повезло шибко в тот день боярину Трофиму, о чем молился боярин без устали, руки не покладая. Только присело семейство многочисленное Трофимово за стол отобедать, как слышат, шмелем чего-то гудит, и все сильнее и ближе. Головами закрутили, понять не могут, откуда звук такой странный исходит, а уж непонятность – она тут как тут. Ухнула стрела в растворенное настежь окошко, кокошник старшей дочери Глафиры насквозь пробила и пригвоздила его к столу посредь солений всяких и блюд аппетитных. Тут уж домочадцам Трофимовым не до куропаток жареных, почек верченых да свинки, яблоками обложенной, стало, не говоря уж о разносолах. На кого икота напала, кто со скамьи рухнул в беспамятстве, а у кого сил достало, тот под стол забрался. Бабы, которых обморок не взял – те голосить принялись. Носятся туда-сюда, будто ошпаренные, визжат, руками машут. Мебель ходуном в доме ходит, сторонится, крынки с тарелками по полу скачут. Свинка – бок жареный яблоко из пасти выронила, под шкап схоронилась, почки по углам разбежались, куропатки в окна повыпрыгивали на радость псам дворовым.

Слуги прибежали, кто с ведрами, кто с дубинами и метлами, а один даже с самоваром наперехват. Стоят в дверях, сообразить пытаются, с чего переполох такой поднялся. Но в забаву боярскую не встревают, боязно – вдруг не потрафишь чем?

В общем, суета радостная охватила хоромы Трофимовы. Одна Глафира сидит на своем месте, макушку щупает, в толк взять не может, как жива осталась, и кто такую подлость сотворить с ней удумал. Никак, месть чья? Мало ли у ей парней всяких было – ух, падкая до них Глафира была, аж саму жуть брала! С одним погуляет, потискается, бросит – и к следующему бежит, а глаз уж на третьего поглядывает – засматривается.

А тут еще кто-то в ворота колотить зачал, да так неистово, что екнуло сердечко девичье. Вскочила Глафира, табурет опрокинула.

– Ох, не виноватая я! – и к окну. Так слуги насилу ее оттащили от окна-то, успели-таки за юбки ухватить – второй этаж, как-никак. А Глафира рычит, вырывается, будто бес в нее какой вселился, вдобавок к тому, что в ней ужился уже.

И тут ворота сами собой распахнулись, и ступил во двор Данила – царский сын. Остановился посредь двора, вихор знатный ручкой пригладил, ножку выставил, кулаки в бока упер – стоит, оглядывается, понять ничего не может: гостя дорогого никто не встречает, по имени не величает. Бегают все, голосят – праздник какой али случилось что? Непонятно…

–Эй, люд добрый! – крикнул Данила, и, словно по мановению руки, все разом стихло.

Смотрят все на царевича, глазам не верят – с чего это сын самого царя-батюшки к ним в гости заявился.

– Ну, чего зенки-то выпучили? – нахмурил брови Данила. – Баб подавайте! – А сам стрелой-то поигрывает, в пальчиках нетерпеливо вертит.

– Да за шож, батюшка! – скатилась боярыня с лестницы и в ноги царевичу. – Не губи!

– Чаво? – заломил Данила шапку. – Да ты, никак, с радости-то умом тронулась?

– Пощади, Данила Царевич! – вцепилась боярыни в штаны Данилины и ну дергать их, вниз тягать.

– Да пусти ты! – насилу вырвался Данила, держа штаны рукой. – Совсем ополоумила, дура старая? Баб, говорю, подавай!

– Да на кой они тебе, батюшка? – взвыла боярыня дурным голосом.

– Жениться буду!

– Поща!.. Чегось? – медленно разогнулась боярыня, ушам не веря.

– Жениться хочу. Оглохла, что ль?

– Ох, батюшка мой! Что ж энто? – вскочила боярыня на ноги. – Так то знак такой был? А мы и не признали сразу.

– Какой еще знак? – разозлился Данила Царевич. – Бабы, говорю, где?

– А стрелка-то твоя, знак женильный, значится. А бабы – бабы они тута все, – указала боярыня рукой на терем высокий.

Данила посторонил ее и неспешно, с достоинством, поднялся вверх по лесенке, к собакам приглядываясь. А собаки рычат, куропаток раздирают, мослами хрупают.

– Богато живете, – хмыкнул Данила. – Мы дичь сами едим, а вы ей собак кормите! Надо будет царю-батюшке об том доложить, пусть дичным оброком вас обложит.

– Дык это ж… – испугалась боярыня, вслед Даниле Царевичу поднимаясь.

– Двумя!

– Ох ты ж… – схватилась за сердце боярыня, но боле ничего сказать не решилась. Крут царевич молодой, как отец его, царь-батюшка. Перекрестилась.

Вошел в избу Данила Царевич да лбом притолоку едва не вынес, как увидал боярыню молодую, у окна в окружении слуг стоявшую. Ух, лепа боярыня, чернява, уста алые, ланиты застенчиво рдеют, десницы белы да нежны, тонкие длинные перста застенчиво теребят поясок вышивной. Ресницы что опахала – хлоп, хлоп так наивно.

Схватился за сердце Данила Царевич, глаз отвесть не может. Вот она, говорит, невеста-то моя! И другой не надобно мне. А Глафира глазами хлоп да хлоп застенчиво – по сердцу, значит, жених пришелся. Ну, тут, как водится, шум поднялся: на стол собирать, жениха дорого подчевать – еще бы, счастье такое привалило! А Данила все в притолоку лбом тычется, в помещение никак войти не может. Хорошо хоть слуга, мимо проходивший, подсобил, пригнул его маленько, все и образовалось тут же…

Козьмы же стрела, проделав путь долгий, угнездилась и вовсе в странном месте, для того нисколько не предназначенном. Будто оса шальная, налетела она ниоткуда и ужалила прямо в пышное, необхватное седалище дочь купеческую Милославу, едва наклонилась та со скамеечки любовно собачонку свою погладить-приласкать. Нежная она была, Милослава-то. А тут, откуда ни возьмись, неприятность такая нарисовалась. Стыдно и больно. Еще бы, обидная подлость какая!

И принялась Милослава от стыда и обиды крушить все, что под руку ее крупную подвернется. Медведем ревет, по двору носится, стрела у ей в заду что твой хвост виляет, да только вытянуть ее никто не решается. Боязно к Милославе приблизиться, а ну как затопчет и не заметит. Но исхитрился отец ее, купец Борис, на осьмом круге изловчился – и дерг за стрелу. И в дом. Потому как совсем разошлась Милослава от болей: скамеечку в щепки разнесла, будку разломала. Бочки по воздуху летают, вилы с лопатами пополам переламываются. Так разошлась, даже бобика любимого едва вусмерть не истоптала. Успел тот забиться под дровни, у сарая стоявшие. А тут и Козьма вовремя объявился. Ворота ножкой приоткрыл, привалился к ним плечом, пальцы за пояс заткнул и ножки важно скрестил: не здесь ли, чай, стрела-то моя? Ну, Милослава ему все, как водится, на пальцах-то и разъяснила…

У Козьмы, старшего царевича, конечно, припадок любовный случился. Всем семейством опосля откачивали да отпаивали, а особливо к тому свою нежную ручку Милослава приложила, как только в себя от радости-то пришла. Жив Козьма остался, разве помялся немного, но это ничего – до свадьбы заживет. В общем, совет им да любовь, как говорится: чего промеж любящих сердец не случается?

А что же Иван Царевич – младший сын?

Долго блуждал он по лесу, уж и отчаялся стрелу свою сыскать найти. Пригорюнился, присел на дерево, ветром поваленное. Сидит, ножкой покачивает, волосы от безысходности ворошит. Можно, конечно, воротиться и так, показать царю-батюшку другую стрелу и сказаться, мол, стрела вот, а девицы молодой так и не сыскал, не было никого при той стреле. Да не таков Иван Царевич, лгать сызмальства не приучен – на этот счет царь Антип уж расстарался. Остается одно: искать стрелу, покамест не найдется она али ноги в этой чащобе с голодухи не протянешь.

Про ноги – оно, конечно, неприятно думать было, потому Иван Царевич раскрыл заветную котомку, что на плече у него висела, вынул из нее ломоть хлеба, шмат сала, соорудил наскоро бефф-брод, достал флягу и отпил пару глотков воды. И тут почудилось ему, будто зовет его кто, тоненько так, и слова при том коверкает, будто издевается: «Икван Цваревич…»

Мотнул Иван – царский сын головой, послышалось что ль, али во фляжке вода булькнула. Сызнова прислушался – тишина, ни живой души. Плечами пожал, взял с колена бефф-брод, рот раскрыл, есть, значит, изготовился, а тут опять: «Икван Цваревич… где твы? Обождвалась я уж вся…»