Честное слово

– Вот до чего мы дожили. Уж принцесса и в одной комнате с нами жить не может. Ей подавай особую комнату, – язвила бабушка.

Но Прасковья Ивановна молчала и делала своё дело. Молчала и Галя.

Она теперь была уже большая девочка 13-ти лет и хорошо понимала жизнь. Она видела борьбу, недовольство и молча затаила в себе оскорблённые чувства, надеясь на тётю, как на каменную стену. В глазах девочки теперь часто мелькало что-то радостное, счастливое.

Когда была окончена работа столяров, то Прасковья Ивановна поставила за перегородку стол, два стула, кровать и прибила собственноручно полочку. Она привела туда свою воспитанницу и сказала:

– Вот тебе, Галечка, и кабинет. Учись тут, милая… Хоть и шумно и прачки порой мешают, а всё-таки свой уголок… Лучше, чем с нами со всеми в одной комнате.

Девочка бросилась к Прасковье Ивановне на шею, крепко обняла её и стала целовать её руки.

– Тётя… Спасибо… Дорогая тётя!

– Ну, что ты мне руки целуешь – грубые, жёсткие… Ведь я простая женщина… – улыбаясь, говорила прачка, лаская кудрявую головку.

– Нет, вы не простая… Вы лучше, добрее всех. Вы ангел, а не человек. Я ведь всё знаю, всё вижу, всё понимаю.

Прасковья Ивановна невольно вспоминала другую, далёкую сцену. Она сказала, вздохнув:

– Ну, вот, ты точно мама твоя тогда… Руки целует… И всё твердит: вы не простая, да вы лучше всех. Так ты мне напоминаешь маму.

– Моя мамочка верно понимала людей и знала, кому она меня оставляет…

– Тяжело тебе жилось, девочка… Что делать… Жизнь сиротская нелёгкая.

– Ничего, тётя… Я ведь всё понимаю… Знаю, что надо молча переносить и горе. И мамочка моя много страдала. Надо терпеть… Всё-таки я счастливая: Бог мне вас послал.

– Рада ли, что в гимназию-то поступила? – спросила девочку Прасковья Ивановна.

Девочка вся вспыхнула, оживилась. Глаза её заблестели.

– Ещё бы! Так рада, так рада, что я и высказать не могу. Ужасно рада. Это была моя мечта, моё самое заветное желание.

Да, девочка была безгранично счастлива. Она понимала, какое благо даёт ей тётя. Она так рвалась к свету, к знанию, так жаждала учиться. Она бы ни слова не смела сказать, если бы её отдали в портнихи, в модистки, в прачки или просто ничему не обучили… И вдруг ей выпало на долю такое счастье. И всё это сделала для неё простая, необразованная прачка.

Она ещё раз с горячим поцелуем припала к грубой руке Прасковьи Ивановны, и слёзы показались на её глазах.

– Тётечка, вы ангел… Чем я-то вас отблагодарю…

– Не надо мне твоей благодарности, Галечка. Главное – моя совесть спокойна.

И Прасковье Ивановне казалось, что невидимо благодарная душа матери находится между ними. И она чувствовала какое-то радостное, гордое и счастливое настроение, какое немногим выпадает на долю; но кто его испытал хоть раз, тот может назвать себя действительно счастливым…

Галя поступила в гимназию. Она с увлечением отдалась науке. И здесь, в гимназии, она шла всё время первой ученицей. Учиться ей было нелегко, но она смело и твёрдо преодолевала все препятствия. Она никогда ни на что не жаловалась, не просила ни книг, ни тетрадей. Она брала их у подруг, списывала и тратила много лишнего времени. За тоненькой деревянной перегородкой часто слышны были перебранки прачек, пение и смех, доносилось шипение утюгов, воздух был сыроватый, удушливый, пахло мылом. А Галя, заткнувши уши, зубрила Закон Божий, историю, географию, решала задачи, писала сочинения. И здесь, за этой перегородкой, её забывал весь мир, и она считала себя счастливой.

Параня поступила в мастерскую, куда ходила учиться делать шляпки. Это была хорошенькая девушка, полная, хохотушка, весёлая и задорная. Заглядывая иногда к своей подруге, она всегда ужасалась:

– Как это ты, Галя, можешь учиться все время… Я бы, кажется, умерла со скуки… Пойду лучше гулять… Весело-то как на улице. Если бы ты хоть раз пошла со мной, ты бы и в другой захотела…

– Нет, некогда мне, Параня… У меня такое трудное сочинение задано, надо обдумать.

– Ну, думай, думай… Всё равно ничего нового не придумаешь… А жизнь-то так и пройдёт… – с громким смехом говорила Параня и убегала от уткнувшейся в книги подруги.

Девушку манила жизнь, веселье; она любила наряды, прогулки…

– Моя Параня бедовая. Ей бы только веселиться да наряжаться. Что же делать: всякому своя доля, – говаривала Прасковья Ивановна.

Так год за годом прошло ещё семь лет. Галя провела эти годы или за перегородкой или в гимназии. Ни зимой, ни летом разницы не было. Летом она сидела у открытого окна с книгой. На окне стояли в цвету герани, фуксии, висела кисейная белая занавеска, скрывавшая девушку от любопытных взоров. Здесь она училась, читала, думала. Жилось ей теперь легче: своим стойким спокойным характером, своей тихой незлобивостью, она отвоевала себе уважение и независимость. Кроме того, она знала, что за ней стоит твёрдая опора и защита – Прасковья Ивановна. Бабушка по-прежнему не любила девушку, но совершенно оставила её в покое и даже никогда с ней не разговаривала. Училась Галя так хорошо, что за неё на другой год поступления стала платить гимназия. А в старших классах она уже имела уроки, и одевалась сама, и книги покупала, очень часто дарила и Паране то на ленточку, то на духи или на конфеты и даже предлагала платить за себя немного тёте, но та не согласилась.

Параня вносила в жизнь прачечной необыкновенное веселье: то она пела, то хохотала, то громко разговаривала. Летом обыкновенно все её мечты сосредоточивались на прогулках в сквере. Это был маленький садик около церкви, куда по вечерам собирались толпы гуляющих.

– Пойдём, Галя, хоть разок вечером в сквер. Весело так там. Сколько девиц, кавалеров гуляет. Такие все нарядные. Мне мама тоже обещала с розовым букетиком шляпку купить.

– Нет, Параня, я не пойду. Я взяла очень интересную книгу читать…

– Эх ты, учёная, – шутила Параня и, поцеловав свою серьёзную подругу, исчезла.

В год окончания курса Гали в семье Новиковых случилось два важных события: одно печальное, другое весёлое. Умер неожиданно Иван Петрович.

Он как-то простудился и, недолго поболев, скончался. После его смерти никаких перемен в прачечной не произошло. Но добрая душа Прасковьи Ивановны затаила глубокую грусть о своём тихом муже, да бабушка постоянно о нём плакала и часто уходила молиться на его могилу. Другое событие было таково: к Паране посватался жених. Начались переговоры, пересуды, толки. Параня твёрдо решила выйти замуж и знать ничего не хотела.

– Я пойду и пойду за него. За другого не хочу… Мне этот нравится… Он красивый, он хороший, – упрямо твердила она.

Мать её отговаривала:

– Подожди, Параня, надо разузнать, что он за человек. Ведь мы его мало знаем. Нельзя же так сразу на сватовство соглашаться. Что в его красоте, может, он человек нехороший.

– Он мне нравится, и я за него пойду, – отвечала упрямая девушка.

Жених был приказчик. Он служил в мануфактурном магазине. Это был красивый, разбитной юноша, щеголевато одетый и весёлый. Галя пришла в ужас. Обращаясь то к Прасковье Ивановне, то к Паране, она говорила:

– Мне кажется ужасным так выходить замуж, как Параня. Вы совсем не знаете, что за человек жених. Подумай, Параня, тебе жить с этим человеком всю жизнь… Может, у него характер дурной, может, он пьёт. Познакомься сначала. Не отдавайте её сразу, тётя, подождите.

– Нет, пойду за него. Его все хвалят. У нас в быту и все девушки так выходят. Я не барышня, чтобы разбирать женихов да дожидаться.

– Не всё ли равно: барышня или не барышня, Параня… Жизнь для всех одинакова: и горе и радость у всех одни. Мне тебя жаль. Я боюсь, что ты будешь несчастлива.

– Ну, ты всё с книжками и жизнь не видела… А я не такая, – возражала Параня.

Мать её отговаривала. Бабушка стояла на её стороне. Упрямая, своевольная девушка настояла на своём. На Красную горку была сыграна свадьба. Никогда прачечная Новиковой не видала такого веселья, как в тот день. Скрипка и гармоника звучали непрерывно всю ночь. Плясали и русскую и казачка, даже бабушка пустилась на старости лет в пляс. Молодая была весела, счастлива и очень красива. Жених был развязен и порядочно подвыпил. Только одна Галя не принимала участия в общем веселье. Она сидела в уголке, смотрела на веселье и молчала с грустью. Её большие глаза задумчиво останавливались на подруге. Она со страхом думала о Паране…

* * *

Была осень. На вокзале Николаевской железной дороги толпился народ. Крики, грохот, суета – всё сливалось в одном общем гуле, раздававшемся при отъезде поезда.

Около вагона III класса стояла полная, красивая женщина в платке, кофте и рядом с нею маленькая чёрненькая девушка, скромно одетая. Это Прасковья Ивановна провожала Галю. Она уезжала далеко, в Сибирь, на большой завод учительницей в школу. Лицо Прасковьи Ивановны было в слезах.

– Всё ли ты взяла, милушка? Не забыла ли чайник-то? Ведь в дороге чай первое дело, – заботливо спрашивала прачка свою воспитанницу.

– Все взяла, тётечка, не думайте больше обо мне. Моя добрая, хорошая, вы всё сделали для меня. И я ничего не забыла.

Галя с нежной лаской взглянула на полное заплаканное лицо, и оно напомнило многое из её детства. Всю жизнь на этом лице мелькали тревоги, заботы о ней, ласки к ней – чужой девочке. Она крепко обняла за шею Прасковью Ивановну, стала крепко целовать и сквозь слёзы просила:

– Пишите, тётя… Дайте знать о себе поскорее. Я буду часто думать о вас. Ведь у меня никого нет, только вы и Параня.

– Ну, я писательница плохая… Да и Параня не любит… Ты пиши… Ах, милушка, а платок-то тёплый взяла ли, что я тебе вымыла? Сама мыла, хорошо так. Платок тёплый.

– Взяла, взяла, не беспокойтесь, родная. Спасибо. Попросите хотя кого-нибудь из прачек писать. Я буду ждать, – просила девушка.

В это время прозвонил второй звонок. Все засуетились. Галя бросилась снова целовать Прасковью Ивановну, целовала её лицо, руки и шептала:

– За всё спасибо. Никогда не забуду. Милая моя, родная тётя!

– Да не целуй ты мне рук… Ну вот точно твоя мать тогда, – сквозь слёзы говорила Прасковья Ивановна.

Поезд тронулся. Из окна III класса кивала ласково чёрная головка. Прасковья Ивановна отирала слёзы и крестила её.

Поезд живо скрылся вдали. Прачка торопливо пошла домой в свою мастерскую: её ждало дело, заботы. На душе у неё было и грустно и радостно. Грустно было отпустить так далеко Галечку. Радостно потому, что ей казалось, что совесть её может быть теперь спокойна: она сдержала, как умела, данное честное слово умирающей матери.

Тени прошлого

Прошло много лет. Выдалось серое холодное лето. Изо дня в день лил дождь, дул холодный ветер, погода стояла хмурая, беспросветная, нагонявшая тоску и уныние. Скучно, неприглядно было и в высоких, нарядных, светлых хоромах, но ещё мрачнее, ужаснее было в тёмных, сырых подвалах больших городов, где ютились беднота да горе.

Один из таких подвалов, казалось, особенно утопал во тьме и сырости. Подвал этот отдавался по углам. Два узких грязных окна, где-то под потолком, выходили на какой-то полутёмный грязный двор. По стенам виднелась плесень. Весь дух был удушливый и смрадный. Ближе к столу, опершись на стол локтями, сидела полная женщина, неподвижная, молчаливая. Она тупо смотрела на просвет окна и думала безотрадную гнетущую думу. В её больших серых глазах светилось настоящее горе. Её что-то мучило, терзало, слёзы катились по её щекам. Около неё стоял мальчуган лет пяти-шести и тянул гнусавым голосом:

– Мама, а мама, дай копейку… Ты сказала, что дашь… А сама не даёшь. Мама, а мама…

Женщина толкнула мальчугана и шлёпнула его по голове.

– Отстанешь ты аль нет? Уйдёшь ты на улицу аль нет?

– Дождь идёт, грязно, – отозвалась с полу девочка постарше. Она держала в руках ребёнка лет трёх и забавляла его какими-то тряпочками и пустыми коробками.

– Не сахарные, не развалитесь… Тут-то ещё хуже, не смотрела бы на вас… Всю душу вымотали… Этот ноет, тот ревёт. Господи, какая мука!

– Под дождём-то худо мокнуть. В угол грязи натащишь и перемениться не во что, – тихо и рассудительно заметила девочка.

– Ох, и надоели же вы мне! Не смотрели бы на вас мои глаза, – отчаянным голосом сказала женщина и упала головой на стол.

Мальчик опять заныл. Он был назойливый и вертлявый.

Мать рассердилась не на шутку и собралась как следует отшлёпать его. Но в это время её привлёк разговор в дверях. Кто-то называл её имя и фамилию, кто-то громко ответил. В темноте подвала нельзя было увидеть и разобрать.

– Прасковья Ивановна у нас есть… А уж фамилию её не знаем. У нас без фамилии живут.

– Замужняя она? Дети есть? – послышался вопрос.

– Вдова она, кажись… Да вон она, у окна. Прасковья Ивановна, вас тут какая-то барышня спрашивает. Да не знаю, вас ли, – сказала старуха-хозяйка, подходя к полной женщине.

В подвал вошла молодая девушка, худенькая, маленького роста, серьёзная. Она была одета в тёмный костюм. На курчавых коротких волосах надета была круглая шапочка с пером. Большие чёрные глаза так и впились в полную женщину. Она смотрела на неё пристально и как будто не узнавала подошедшей, удивлялась, рвалась к ней и недоумевала.

– Ваша фамилия Знаменская, Прасковья Ивановна?

– Да. А вам что-нибудь надо? Насчёт работы? – усталым голосом спросила полная женщина и встала со своего места, прикрикнув на детей.

– Параня, да ты ли это? Разве ты не узнаёшь меня? Ведь я Галя. Помнишь, Параня, милая? Да неужели это ты?

Полная женщина очнулась, но как будто не обрадовалась, а скорее сконфузилась и молчала, не зная, что и сказать.

– Параня, милая, как же ты тут? Отчего ты так живёшь? Где же твой муж? Жив ли?

– Муж у меня умер. Так живём здесь с ребятами.

Хозяйка не приглашала гостью сесть. Она, видимо, была не рада гостье.

Дети подошли к матери и жались, угрюмо посматривая на чужую.

– Это твои дети? Господи, как девочка похожа на тётю. Милая, как тебя зовут? – пришедшая хотела приласкать ребёнка.

Но девочка отвернулась и ничего не ответила. Дети были пугливые и дикие.

– Параня, ты как будто мне не рада. Встретились, как чужие… А я-то из-за тебя сюда и приехала. Едва удалось разыскать. Сколько я бегала-то…

– Негде мне вас принять… И не на что даже посадить… Ну, чего нам видеться, – нахмурившись ответила Прасковья Ивановна.

– Да разве мне что-нибудь надо… Я хочу тебя и детей твоих видеть, поговорить, вспомнить старое. Вот ты меня как чужую, называешь на вы…

– Что там говорить… И вспоминать нечего… Моя жизнь хуже каторги, – перебила гостью хозяйка.

– А бабушка где? – гостья хотела отвлечь, перевести разговор.

– Бабушка со мной живёт, по стиркам ходит.

– А ты-то как же и на что живёшь?

– Тоже стиркой занимаюсь.

– Параня, приди ко мне… Вот адрес мой. И детей приведи. Я для вас же сюда ехала. Едва разыскала. Поговорим… Что-нибудь придумаем…

– Некогда мне ходить по гостям-то… Работать надо. Уж, вы, Галя, не взыщите.

Прасковья Ивановна, нахмурившись, отвернулась.

Галя хотела приласкать детей, но они спрятались. Она поцеловала Параню и опечаленная ушла. Так больно и странно ей было узнать в этой полной и угрюмой женщине прежнюю милую, весёлую Параню.

Вечером в том же подвале происходил такой разговор между Прасковьей Ивановной и старой сгорбленной старухой.

– Она к детям так ласкова. Просила прийти, привести. Может, детям-то и сделает что-нибудь.

– Ну, да знаем мы эти ласки, добра-то люди никогда не помнят. Нечего ей на нашу бедность зариться… Пусть и не ходит сюда.

– Она весёлая такая. Шубка на ней хорошая, в шляпке.

– Ну и пусть себе франтит. Много я горя из-за неё приняла.

Но Прасковья Ивановна не верила своей бабушке. Она хорошо помнила, кто из-за кого горя принял.

Галина Фёдоровна была настойчива. Она несколько дней подряд приходила в подвал. Она принесла детям булок, гостинцев, скромных игрушек. Она дала денег их матери. И мало-помалу нашла доступ к охладевшему, измученному сердцу несчастной женщины.

Однажды Гале показалось, что её как будто даже ждали в подвале. Было почище прибрано, стоял самовар, несколько чашек и лежал ситный.

– Садись, угостись хоть чайком. А то приходишь каждый день и угостить-то тебя нечем, – сказала Прасковья Ивановна, перейдя на ты, и даже улыбнулась.

– Параня, ведь я не за угощением… Не считай же ты меня чужой. Я твоя сестра. Твоя мама столько для меня сделала доброго. Я никогда этого не забуду. Может, и я в память её что-нибудь могу для тебя сделать. Я ведь вижу, как тебе тяжело живётся.

– Да уж моя жизнь! Лучше и не вспоминать. На свет Божий не любо смотреть.

– Не надо унывать, Параня, может, жизнь переменится.

– Чего меняться-то? Ещё хуже будет, – с отчаянием сказала Прасковья Ивановна.

– У тебя детки славные. Вырастут тебе на радость. О них надо думать.

– Что детки… В нищете, в горе… Без науки, часто без куска хлеба.

– Параня, не убивайся так. Мы что-нибудь придумаем… Ведь вы же меня не бросили, вырастили и выучили. Мой долг твоим детям помочь. Скажу тебе откровенно: к твоей Паше так моё сердце лежит. Без волнения видеть ее не могу: ужасно похожа на тетю. И в глазах её чистая, простая, бесхитростная душа…

Галя позвала к себе старшую девочку и, обняв её, поцеловала её голубые ясные глаза.

– Вылитая бабушка… Паша, поедем со мной в Сибирь. У меня хорошо. Учиться в школе будешь…

– Нет, я с мамой, – застенчиво ответила девочка.

– Глупая ещё… Оттого и хочет с мамой голодать, – сказала Прасковья Ивановна и опять улыбнулась.

– А всё-таки, Параня, дорого это… Любит она тебя, жалеет и не хочет оставить. Золотое сердце у этой девочки… Вот как было у тёти.

– Да, маменька была неучёная и очень проста, а души справедливой, доброй… Всё, бывало, о правде, да о помощи, да о совести говорила. Тоже всегда бедных жалела. Я-то была тогда молода. Не понимала, не верила… А теперь узнала, что она за жизнь… Послушала бы маменьку, лучше было бы.

Галя обняла подругу и усадила с собой рядом на кровать.

– Расскажи, Параня, отчего всё случилось, отчего тётя померла… Я ведь вас потеряла из виду. Писала, просила знакомых узнать… Как в воду канули… Только и узнала, что тётя умерла, прачечную продали в другие руки. Помолилась я, поплакала об её доброй душе… О тебе постоянно справлялась. Никто ничего не мог узнать.

– Маменька умерла с горя. Муж у меня попался пьяница, разбойник. Всё прокучивал… Что, бывало, маменька ни даст, ничего не убережёшь. Характер у него был скверный, такой буян. За детей очень маменька убивалась. Душа-то у неё была чувствительная. Она всё близко к сердцу принимала: очень детей моих жалела… Скучала и таяла, как свеча… Недолго прожила она. Часто тебя вспоминала… Бывало говорит: «Уеду я к Гале. У неё покой найду».

– И не приехала… Уехала в другой мир, моя добрая, хорошая тётя, – с грустью отозвалась Галина Фёдоровна.

– Муж скоро умер; после одной драки ему голову прошибли… И вот осталась я с бабушкой и троими ребятами. Знаешь сама, я была у родителей балованная, своевольная; учиться ничему не хотела как следует… Думала, всю жизнь за спиной мамы проживу припеваючи. А вышло-то не так. Вижу теперь, что самое главное надо учить детей, дело им в руки дать. Вот и мучаюсь, глядя на них.

Прасковья Ивановна задумалась. Галя сидела, обняв её, и со скорбным выражением слушала печальную повесть подруги.

– Ведь ты, Параня умела шляпки делать? Отчего ты всё бросила?

– Замужем, с ребятами всё забыла… Это дело чистое, кропотливое… Где уж с моими-то грубыми руками… Хожу с бабушкой по стиркам. Ребята одни болтаются в углу без учения, без призору. С голоду не умираем, а сыты не бываем.

По лицу Галины Фёдоровны пробежала судорога, как бы от боли. Она привстала и живо проговорила:

– Ну, этого больше не будет. Так оставить вас нельзя. Детей надо учить. Знаешь, Параня, что я тебе скажу. Поедем со мной в Сибирь?

Лицо Прасковьи Ивановны выразило испуг.

– Что ты, что ты! Куда я поеду со старухой, с ребятами! Пустяки ты говоришь, Галечка!

– Нет, не пустяки… Все поедем. Там люди нужны. Детей твоих я к себе возьму, обучу в своей школе. Ты себе место найдёшь. Или шляпки будешь делать. Всё вспомнишь. Помогут тебе… Там всё это нужно… Бабушка у меня будет жить при школе.

– Сказки всё это, Галя. На какие средства мы поедем, оборванные… Да и бабушка не поедет.

– Ну, мы похлопочем её в богадельню.

– Хлопотали уже. Она ведь нравная, не идёт, внучат жалеет. Стара она, ведь ей, кажется, семьдесят семь лет, а всё ещё стирает, работает. Старинный крепкий человек.

– И бабушку уговорим. У нас там хорошо. Хозяева мои – иностранцы, очень требовательные, но хорошие. И школа у меня отличная, большая, светлая. И люблю же я это дело. И ученики меня тоже любят. С такой радостью работаю и пользу приношу. Спасибо тётечке, что дала мне в руки такой благородный кусок хлеба.

Прасковья Ивановна слушала задумчиво, и на её озлобленном, измученном лице мелькали какие-то светлые мысли и добрые чувства.

На другой день Параня с детьми была у Гали. Бабушка не пришла.

– Зачем я к ней пойду? Мы с ней недружно жили, – упрямо сказала старуха.

Опять две подруги вспоминали прошлое, толковали. Галя серьёзно и решительно настаивала, чтобы Параня ехала с нею.

Прасковья Ивановна как будто склонялась и отвечала, улыбаясь:

– Ну куда ты и на какие капиталы нас потащишь? Испугаются там такой оравы!

– Найдётся у меня немного денег, прикопила. Мы ведь скромно поедем.

– А бабушка-то? Она не поедет. Жаль ведь её оставить. Одна, старая. Всю жизнь нам отдала.

– Я её уговорю, – решительно сказала Галя.

И, действительно, уговорила, употребила в дело всё своё красноречие и взяла её просьбами пожалеть внучат.

Сначала старуха сердилась и слышать не хотела об отъезде.

– Никуда я не поеду. Пусть Параня с детьми едет. А я тут около родных могилок останусь.

– Бабушка, тут мёртвые, а там живые люди… ваши внуки… Вы им нужны. Они без вас скучать будут.

– Не дотащите вы меня, – уж как будто склонялась старуха.

– Дотащим… Вы ещё внуков подымете, вырастите. Работать вы молодец.

– Да уж это правда… Пока руки служат, даром хлеб есть не буду.

– Поедемте, бабушка, там дела много.

С трудом, но старуху уговорили. В подвале поднялась суета перед отъездом. Прасковья Ивановна ожила, расцвела, стала доброй и деятельной; она обшивала детей, стирала укладывалась и работала целые дни. Просвет и надежда на лучшее будущее придали ей энергии и сил для борьбы.

Опять было шумно и суетливо на вокзале Николаевской железной дороги… Галя, Параня, бабушка и дети уезжали в Сибирь. Никто их не провожал. Скромно, даже бедно одетые, они были так счастливы, веселы, шутили, смеялись… А счастливее всех, радостнее и довольнее была Галина Фёдоровна. Она заботилась о вещах, о детях, усаживала их, хлопотала. И ей казалось, что её благословляет невидимо чья-то добрая душа и тени прошлого шлют им всем напутственный привет на новый путь.

Беднота

Рассказ

I

Это случилось в один из самых холодных осенних дней, когда, как говорится, добрый хозяин собаку на улицу не выпустит… Серая мгла окутывала землю, дождь лил ливмя, ветер пронизывал до костей. В квартире Пелагеи Ниловны раздался звонок. Она сама открыла дверь и увидела двух молодых людей.

– Здесь отдаётся комната? – вместе спросили они.

– Здесь, – ответила старушка, подозрительно оглядывая молодых людей, промокших, посиневших, дрожащих от холода.

– Да вы, господа, не студенты ли? – боязливо спросила Пелагея Ниловна.

– Почти что так, сударыня, – улыбаясь, ответил один из молодых людей. Он был в форме, и поверх фуражки с кокардой у него был одет башлык; другой был статский – в порыжелом пальто и поношенной шляпе.

– Я студентов не пускаю, – объявила хозяйка.

– За что такая немилость? – спросил статский.

– Оттого, что с ними беспокойно!..

– С другими, может, беспокойно… Но, уверяем вас, сударыня, если вы обойдёте весь земной шар, то не встретите людей более покойных, чем мы…

– Уж вы, господин, меня не учите… Я это очень хорошо знаю сама, – обидчиво ответила Пелагея Ниловна.

– А если вы это знаете, то позвольте посмотреть комнату… Может, мы наймём и не для студентов. К тому же, разрешите немножко обогреться. Погода отчаянная, и мы продрогли, – сказал молодой человек в форме, снимая и стряхивая башлык.