Брак по-американски

Ночью, когда гасят свет – хотя полностью его никогда не гасят: просто делают слишком темно, чтобы читать, и слишком светло, чтобы действительно спать, – в общем, когда становится темнее, я вожу пальцем по твоим письмам и пытаюсь их читать, будто они написаны Брайлем. (Романтично, да?)

И спасибо, что посылаешь мне деньги. Тут приходится покупать все необходимое. Нижнее белье, носки. Все, что сделает жизнь в тюрьме чуть лучше. Я ни на что не намекаю, но мне пригодились бы радио-часы. Ну и, разумеется, немного скрасить мою жизнь может свидание с тобой.

С любовью,

Рой

P.S. Когда я только начал звать тебя Джорджией, я знал, что ты скучаешь по дому. Теперь я тебя так называю потому, что скучаю по дому я, и мой дом – это ты.

Дорогой Рой,

Когда ты получишь это письмо, мы с тобой уже увидимся – я отправлю его по дороге из города. Андре заправил полный бак, машина набита едой. Правила посещения я выучила почти наизусть. Там очень подробно расписаны требования к одежде. Меня особенно рассмешило, что там «строго запрещены брюки-гаучо и кюлоты». Готова поспорить, ты даже не знаешь, что это. Помню, они были жутко модными, когда мне было лет девять. К счастью, эта мода прошла и не вернулась. В общем, общее правило такое: открытые части тела запрещены. Нельзя надевать лифчик на косточках, если не хочешь, чтобы металлодетектор запищал и тебя отправили домой. Я представляю, что мне предстоит пройти досмотр в аэропорту… по пути в женский монастырь. Но я готова.

Надо ли говорить, что я хорошо знаю эту страну и ее историю. Я даже помню, как к нам в Спелман приезжал бывший заключенный. Он провел в тюрьме несколько десятков лет по ложному обвинению. Ты был тогда? С ним вместе выступала женщина, которая первой его обвинила. Они оба ударились в религию и все такое. И хотя на той встрече они оба стояли прямо передо мной, эти мужчина и женщина представлялись мне каким-то уроком из прошлого, призраками из Миссисипи. Какое отношение они могут иметь к нам, студентам, собравшимся в часовне на обязательную внеклассную встречу? Сейчас я жалею, что не запомнила их слова. Я рассказываю тебе об этом потому, что знала и раньше: такое случается с людьми. Но «люди» не равно «мы с тобой».

Ты не вспоминаешь ту женщину, которая обвинила тебя в изнасиловании? Я бы очень хотела сесть и обо всем с ней поговорить. В тот день на нее кто-то напал. Не думаю, что она все выдумала – по голосу видно, что она говорит правду. Но этот кто-то – не ты. Сейчас она уже вернулась в Чикаго или куда там и теперь жалеет, что вообще заехала в Ило, штат Луизиана. Разделяю ее чувства. Но мне не нужно напоминать тебе об этом. Ты знаешь, где ты сейчас находишься, и знаешь, чего ты не совершал.

Бэнкс готовит первую апелляцию. Он говорит мне, что бывают ситуации и похуже. Часто бывает так, что человек сталкивается с законом, но его версию событий уже никто не услышит. Потому что его убили. Полицейский выстрел апелляция не отменит. Хоть тут нам повезло. Но и то не слишком.

Ты знаешь, что я молюсь за тебя? Чувствуешь, как я по вечерам опускаюсь на колени у кровати, будто я опять маленькая девочка? Я закрываю глаза, представляю тебя таким, каким ты был в ту ночь – воссоздаю тебя с ног до головы, до веснушек над бровями. У меня есть записная книжка, я туда записала все слова, что мы сказали друг другу, прежде чем уснуть в мотеле. Я записала их, чтобы, когда ты вернешься домой, мы начали с того места, где остановились.

Хочу признаться: я очень нервничаю. Знаю, что ситуации очень разные, но я вспомнила, как мы, только начав встречаться, пытались поддерживать отношения на расстоянии и ты купил мне билет на самолет. После всех волнительных разговоров по телефону и переписки я не знала, чего ждать от новой встречи. Конечно, все закончилось хорошо, но сейчас, когда я пишу это письмо, я испытываю схожие чувства. И хочу сказать кое-что заранее. Может быть, когда мы, наконец, увидим друг друга, между нами возникнет неловкость. Пожалуйста, помни: это лишь потому, что обстановка новая и я очень нервничаю. Ничего не изменилось. Я люблю тебя столь же сильно, как и в день нашей свадьбы. И всегда буду любить.

Твоя Селестия

Дорогая Джорджия,

Спасибо, что приехала ко мне. Я знаю, добираться было сложно. Когда я увидел тебя в зале для посетителей – ты выглядела просто шикарно и выделялась из толпы – я чуть не расплакался, как маленькая девочка. Впервые я был так счастлив встрече.

Я не стану врать. Мне было непривычно снова находиться рядом с тобой, когда вокруг так много людей. И на самом деле я был молчалив потому, что ты отказалась дальше это обсуждать, а я без конца об этом думал. Я не стал настаивать, чтобы не портить наше свидание. И оно не было испорчено. Я был очень рад тебя видеть. Уолтер потом меня весь день подкалывал, мол, я весь свечусь, как рождественская ель. Селестия, прости, но я все же должен написать тебе о том, что меня волнует.

Я помню, что я сказал: я не хочу, чтобы моему сыну приходилось рассказывать про папу в тюрьме. Ты помнишь, я немного знаю про своего биологического отца: только имя и то, что он преступник. Но Рой-старший воспитывал меня как родного сына, и мне не пришлось носить на шее груз стыда, как огромные часы на цепочке. Хотя иногда, где-то в подсознании, я все-таки слышал, что они тикают. Я еще вспоминал про Мирона – парень рос с нами, его отец был родом из Анголы. Он был жутко мелкий, одевался в вещи, которые раздавала церковь. Один раз я увидел на нем свою старую куртку. У Мирона была кличка – Дива – потому что его отец был рецидивист. Он и сейчас отзывается на Диву, будто это его настоящее имя.

Но у нашего сына были бы мистер Д. и Глория, Андре, мои родители – целый город, чтобы заботиться о ребенке. Конечно, мы не знаем, мальчик это был или девочка, но я нутром чувствую, что мальчик.

Знаю, что вопросы причиняют тебе боль, но, возможно, если бы наша вера была крепче, все было бы по-другому? А что, если это была проверка? А если бы мы оставили ребенка? Может, я успел бы вернуться и увидеть, как покажется его головка и он родится в этот мир, лысый и невинный. А эта пытка превратится в историю. Мы расскажем ее, когда он станет старше, чтобы он знал, насколько осторожным должен быть черный мужчина в этих Соединенных Штатах. Но когда мы решили сделать аборт, мы будто смирились, что победы в суде ждать не стоит. Когда мы сдались, Бог тоже сдался. То есть он, конечно, никогда не сдается, но ты поняла, что я имею в виду.

Не отвечай на это. Только напиши, кто еще об этом знает? Это не имеет значения, просто мне хочется знать. Я вписал твоих родителей в список посетителей, и мне интересно, знают ли они, что мы сделали.

Джорджия, я знаю, у меня не получится заставить тебя говорить о том, о чем ты говорить не хочешь. Но ты должна знать, что эти мысли комком встали у меня в горле и я с трудом мог разговаривать.

И все же, как прекрасно было увидеть тебя снова. Я люблю тебя сильнее, чем могу написать.

Твой муж,

Рой

Дорогой Рой,

Да, ребенок. Да, я думаю о нем, но не все время. Невозможно сидеть с такими мыслями весь день. Но, когда я думаю о нем, я испытываю скорее грусть, нежели сожаление. Я понимаю, ты переживаешь, но, прошу тебя, никогда больше не пиши мне таких писем, как на прошлой неделе. Ты уже забыл, как выглядит следственная тюрьма? Пахнет мочой и хлоркой, кругом потерявшие надежду женщины и дети. Твое лицо посерело, будто тебя обсыпали пеплом. Руки загрубели, как кожа у крокодила, ладони потрескались и кровоточили, а тебе не давали крем. Ты уже обо всем этом забыл? Дядя Бэнкс даже передал тебе новый костюм, настолько сильно ты похудел, дожидаясь «ускоренного судебного разбирательства». Ты превратился в свой призрак.

Когда я сказала тебе, что беременна, хорошей новостью это не стало. Не прозвучало так, как должно было. Я думала, это встряхнет тебя. Вернет к жизни. И ты вернулся, но только для того, чтобы застонать в крепко сжатые кулаки. Помнишь, что ты сказал? Нет, нет, только не сейчас. Вот что ты сказал, сжав мою руку так крепко, что у меня закололо в пальцах. И я не поверю, что ты не это имел в виду.

Тогда ты ничего не рассказал ни про мальчика, которого звали Дивой, ни про своего настоящего отца. Но я разглядела лес за деревьями. А я всегда была уверена (а сейчас – особенно уверена) в одном: я не хочу быть матерью ребенка, рожденного наперекор воле отца. И твоя воля была мне ясна.

Знай, мне это решение было ненавистно. Как бы тебе ни было больно, помни, что через все это прошла именно я. Именно я была беременна. И именно я сделала аборт. Что бы ты ни чувствовал, подумай, что чувствую я. Ты говоришь, я не могу себе представить, каково это – сидеть в тюрьме. А ты не можешь себе представить, каково это – ехать в больницу и ставить на бумаге свою подпись.

Я пытаюсь справиться, как могу, с помощью работы. В последнее время я шью как сумасшедшая, до поздней ночи. Эти куклы напоминают мне о моей кукле, которая была у меня в детстве. Мы с мамой поехали в «Бейбиленд» в Кливленде, где можно «удочерить» куклу. Тогда они были для нас немного дороговаты, но нам хотелось просто посмотреть. Когда мы увидели выставленные на продажу игрушки, я спросила: «Это такой летний лагерь для кукол?» А мама сказала, что это приют для сирот. Я была тепличной девочкой и даже не знала, что такое «сирота». Когда мама объяснила, я расплакалась и захотела забрать всех домой.

Я не думаю, что мои куклы – сироты. Они просто живут у меня в кабинете. Я уже сшила сорок две и планирую продавать их на ярмарках по себестоимости, долларов по пятьдесят за каждую. Эти куклы предназначены для детей, а не для коллекционеров. И, честно говоря, я хочу поскорей от них избавиться. Я не могу находиться в доме, чувствуя, как они постоянно на меня смотрят, но и остановиться я тоже не могу.

Ты спросил, кто знает. Ты спрашиваешь меня, кто знает, что я сделала аборт, или кто знает, что меня об этом попросил ты? Неужели ты думаешь, что я хожу по улице с плакатом? Общество считает, что если ты взрослая женщина и на счету у тебя больше десяти долларов, то причин не рожать у тебя нет. Но как я могу думать о материнстве, когда мой муж в тюрьме? Я знаю, ты невиновен, у меня нет ни малейших сомнений, но я также знаю, что тебя нет рядом. И это не игра, не учения и не кино. Я даже не задумывалась, что со мной происходит, пока не осознала, что у меня задержка в две недели и надо уже писать на тест.

Я не рассказывала никому, кроме Андре. В ответ он только сказал: «Тебе нельзя ехать одной». Он довез меня до больницы и набросил мне на голову свою куртку, пока мы шли мимо скандирующих активистов с мерзкими плакатами. Он ждал, пока все закончится. Потом, в машине он сказал кое-что, о чем я хочу тебе рассказать. Андре сказал: «Не плачь. У тебя еще будут дети». И он прав, Рой. У нас с тобой еще будут дети. В будущем. Мы станем родителями. Как там говорят, «дочь для отца, а сын для мамы»? Или наоборот? Но когда ты выйдешь из тюрьмы, мы можем завести хоть десять детей, если ты захочешь. Я обещаю.

Я люблю тебя. Я скучаю.

Твоя Селестия

Дорогая Джорджия,

Я знаю, я сказал, что больше не буду об этом. Но я хочу сказать еще кое-что. Мы будто взяли нашу семью и вырвали ее с корнем. Я читаю твое письмо, и мне начинает казаться, будто я заставил тебя пойти на это, а ты приехала ко мне в следственную тюрьму, радуясь, что у нас будет ребенок. Ты сказала «Я беременна», будто у тебя рак. Что я должен был на это ответить? И ко всему прочему, да, давай признаем, что я действительно склонил тебя принять такое решение, но не надо вести себя так, будто ты вся из себя покорная жена. Я до сих пор помню, как на свадьбе вы со священником уставились друг на друга, когда ты должна была сказать «повиноваться». Если бы он тогда не отступил, мы бы до сих пор стояли у алтаря, где-то на задворках брачной жизни.

В тот день у нас состоялся разговор. Между мной и тобой. Между двумя взрослыми людьми. А не так, что я указывал тебе, что делать. Когда всплыла идея прервать беременность, я увидел, что ты вздохнула с облегчением. Я ослабил хватку, ты схватила мяч и унеслась прочь. Все, о чем ты пишешь, тоже правда. Я сказал то, что я сказал, но давай не будем передергивать. Ты ведь не сказала, что мы можем это преодолеть. Ты не сказала, что это дитя создали мы оба. Ты не сказала, что, может быть, я освобожусь еще до родов. Ты опустила голову и сказала: «Я сделаю то, что необходимо сделать».

Я все знаю: твое тело, твое решение. Все как учат в Спелмане. Пусть так.

Но мы не знали, что у нашего поступка будут последствия. Я возьму на себя свою долю ответственности, но она ляжет не только на меня одного.

С любовью,

Рой

Дорогой Рой,

Небольшая предыстория:

Еще в колледже соседка по комнате мне сказала, что, поскольку мужчинам нравятся «опытные девственницы», девушке нельзя рассказывать своему парню о прошлых отношениях – нужно вести себя так, будто до него у тебя никого не было. Я знаю, ты об этом тоже знать не хочешь, но ты сам вынудил меня рассказать тебе эту печальную историю.

Рой, ты знаешь, я до Спелмана год проучилась в Говарде, но ты не знаешь, почему я оттуда отчислилась. В Говарде я ходила на курс «Искусство африканской диаспоры», и наш преподаватель, Рауль Гомез, и был той самой африканской диаспорой. Он был родом из Гондураса и, увлекаясь, переходил на испанский, а искусство его всегда увлекало. Он рассказывал, что не закончил диссертацию, потому что ему было невыносимо писать об Элизабет Катлетт[19] по-английски. В свои сорок он был красив и уже женат. А я в восемнадцать развесила уши и была тупа как пробка.

Когда я узнала, что беременна, он уже сделал мне предложение. Все тайно, без кольца, но он дал мне слово, но – всегда есть какое-то «но», правда? Но он сначала должен был развестись, чтобы после двенадцати лет брака его жене не пришлось переживать, что у него появилась «вторая семья». (А что же я? А я обрадовалась слову «семья».)

Думаю, ты уже знаешь, чем все закончится. Когда я теперь об этом вспоминаю, мне тоже все заранее ясно. Я приходила в себя после операции, когда он пришел ко мне в комнату и сказал, что все кончено. На нем был роскошный темно-синий костюм и пепельный галстук. А на мне – треники и безразмерная футболка. Он был разодет, будто на дворе Гарлемский ренессанс[20], а на мне даже обуви не было. Он сказал: «Ты чудесная девушка. С тобой я потерял голову и забыл, что можно, а чего нельзя». И исчез. И я исчезла вслед за ним. Я будто шла в темноте по обледенелой дороге внутри моего сознания и поскользнулась. Я перестала ходить на занятия к Гомезу, а потом вообще перестала ходить на занятия.

Через пару недель приятель отца с факультета химии связался с моими родителями. Черные колледжи всерьез относятся к своим родительским обязанностям по отношению к студентам. Мама и папа приехали в столицу быстрее, чем ты успеешь сказать судебный иск (да, нашим адвокатом тогда был дядя Бэнкс. Иск был заведомо необоснованным, но мы хотели добиться увольнения Гомеза).

Эта история сломила меня. Я вернулась в Атланту и месяц просто сидела дома. Не говорила даже с Андре, когда он к нам заходил. Родители всерьез думали отправить меня куда-то на лечение. Но меня спасла Сильвия (каждой девушке обязательно нужна тетя, которая ее поддержит). Я ей рассказывала все то же самое, что ты пишешь мне сейчас: что я сама навлекла на себя все беды. Что, если бы я не прервала беременность, жизнь наградила бы меня за храбрость и Гомез остался бы со мной. Что я провалила это испытание.

Сильвия сказала:

– Не мне тебя судить, детка, ты отвечаешь только перед Богом. Но, солнышко, скажи мне одну вещь: ты сейчас хочешь ребенка?

А я не знала. В основном мне просто не хотелось чувствовать то, что я чувствовала.

И тогда Сильвия спросила:

– На том тесте ты хотела увидеть плюс или минус?

И я сказала:

– Минус.

– Слушай, что кончилось, то кончилось. Чего ты сейчас хочешь? Сесть в машину времени, перенестись в ту осень и его развидеть?

А потом она достала десяток носков, нитки для вышивания и вату. Что было дальше, ты знаешь. И все знают. Она показала мне, как делать кукол из носков. Игрушки мы передавали в клинику Гарди для младенцев с абстинентным синдромом. Мы иногда ходили в отделение, и мне давали подержать детей – они были такие обдолбанные, что хрипели у меня в руках.

Я делала это не ради благотворительности. Своих первых кукол я сшила, чтобы очистить организм от чувства вины. Тогда я не думала о куклах ручной работы, заказах или выставках. Просто каждый раз, когда я передавала готовую игрушку, чтобы утешить младенца-сироту, я чувствовала, что воздаю вселенной долг за свой поступок. Со временем куклы перестали у меня ассоциироваться с тем романом в Вашингтоне.

Но я не забыла об этом. И пообещала себе, что никогда больше не пойду на это снова. Еще какое-то время во мне жил страх, что я разрушила себя, не в медицинском, а в духовном смысле.

Рой, я знаю, у нас был выбор. Но на самом деле нет. Я оплакивала этого ребенка так, будто у меня был выкидыш. Мое тело плодородно, как тучная почва, а жизнь – бесплодна. Тебе кажется, что твоя ноша тяжела, но на моих плечах тоже лежит груз.

Теперь ты все знаешь. Каждый из нас несет свой крест.

Давай мы больше никогда, никогда, никогда не будем об этом говорить. Если я тебе хоть немного дорога, пожалуйста, никогда не поднимай эту тему снова.

Твоя Селестия

Дорогая Джорджия,

Позади два года брака – еще осталось десять плакать (это я так шучу). Наконец, Бэнкс подал апелляцию. Мне стыдно, что твои родители ухлопали на меня столько денег. Они, конечно, проходят у Бэнкса по категории «друзья и родственники», но все равно его гонорар растет, как пробег в машине. Если апелляционный суд встанет на нашу сторону и меня выпустят, я возьмусь за любую работу, чтобы вернуть долг твоему отцу. Я не шучу. Буду хоть продукты фасовать, если надо.

Вот поэтому мне больше нравятся бумажные письма, а не имейлы. Все, что я тут пишу, работает как долговая расписка или чек: подписано, запечатано, отправлено адресату. А на имейлы нам дается всего шестьдесят пять минут в неделю. Писать надо с библиотечного компьютера, и там то стоишь в очереди, то тебе заглядывают через плечо. Кроме того, я использую это время, чтобы писать письма на заказ. Угадай, чем мне заплатили на прошлой неделе. Луковицей. Знаю, ты думаешь, я сошел с ума, но лук в тюрьме встречается не часто, а местной еде очень не хватает приправ.

За луковицу я написал большое письмо для девушки одного парня: сначала он ее страстно клеил, а потом просил денег. Уговор был, что, если она пошлет деньги, он даст мне луковицу. Я, конечно, поделился с Уолтером, – он свел нас и сработал как брокер. Видела бы ты мою награду. Если бы Горбун из «Нотр- Дам» превратился в овощ, он бы стал именно моей гнилой луковицей. Наверное, ты и не очень хочешь знать, что мы c Уолтером в тот вечер приготовили, но вдруг тебе будет интересно. Это что-то вроде рагу из лапши быстрого приготовления. Надо раскрошить туда кукурузные чипсы, венские сосиски и все смешать. Каждый скидывает свою еду, какая есть, а когда блюдо готово, все делится поровну. Готовил Уолтер. Знаю, звучит не очень, но на самом деле на вкус неплохо.

Еще бумажные письма мне нравятся потому, что их можно писать ночью. Жаль, что сейчас мало кто ценит старомодную переписку, а то я открыл бы тут маленький бизнес. Но люди с воли редко отвечают на бумажные письма, а весь смысл письма состоит в том, чтобы получить что-то в ответ. В интернете все по-другому. Ты почти наверняка получишь ответ, хоть и короткий. Ты всегда отвечаешь на мои письма, и знай, что я это очень ценю.

Пришли, пожалуйста, мне свои фотографии. Я хочу старые и парочку новых.

С любовью,

Рой

Дорогой Рой,

Я получила твое письмо вчера, а ты получил мое? Как и обещала, высылаю фотографии. Они были сделаны еще при тебе, ты их узнаешь. Поверить не могу, какая я была стройная. Раз ты просил, высылаю несколько новых снимков. Андре сейчас увлекся фотографией, поэтому фото такие замысловатые и серьезные. Увольняться он пока не думает, но мне кажется, снимает он неплохо. Наверное, это все из-за его новой девушки – ей двадцать один год, и она считает, что на жизнь можно зарабатывать документальными фильмами. (Кто бы говорил. Мне уже за тридцать, и я зарабатываю куклами.) Кроме того, если Дре доволен, то я только за, а он, судя по всему, втрескался по уши. Но двадцать один год? Рядом с ней я чувствую себя старухой.

Раз уж зашла речь о старости: фотографии. Ты заметишь, что я поправилась. Мама и папа оба такие стройные, наверное, какой-то рецессивный ген подкрался ко мне сзади и шлепнул по заднице. Но я сама виновата – шью как сумасшедшая, весь день сижу. Но у меня столько заказов!

Накопилась уже критическая масса кукол, и я приняла решение внести предоплату за новое помещение. Все выглядит не так, как в твоем воображении – то был скорее бутик, нежели магазин кукол. Представь себе место, где продаются дорогущие игрушки, но дешевенькое искусство. Надо признаться, мне радостно видеть, как хорошенькая чернокожая девочка берет такую же, как и она сама, куклу, обнимает ее и целует. Когда куклу в деревянном ящике уносит коллекционер, я испытываю совсем другие чувства.

Иногда мне начинает казаться, что я поступилась принципами. Занимаюсь искусством, но не Искусством.

Посмотри-ка, я переживаю, что выйду в тираж, у меня даже нет кассы.

Раз уж зашла речь о деньгах, думаю, ты догадываешься, что я напишу дальше. В меня вложился один-единственный инвестор, и это мой отец. Он потратил уйму денег, поэтому все документы мы оформили на него. Но мне пришлось напомнить ему, что партнер без права голоса должен помалкивать. Он хотел написать на вывеске «Пупсы» вместо Poupées[21], чтобы покупателю было понятней. (Ха! Нет.)

Я знаю, мы хотели все сделать сами, без посторонней помощи, но всякое бывает, и, ко всему прочему, мои родители правда хотят мне помочь. Если я буду отстаивать свою независимость, лучше от этого никому не будет. Мы с папой уже сходили в банк, поговорили с брокером по недвижимости. Если все пойдет как запланировано, Poupées откроются через шесть месяцев. Мы мечтали не совсем об этом, но о чем-то вроде. Папа говорит, я могу «поднять нормально денег».

Ладно, вернусь к фотографиям. Все время меняю тему потому, что на самом деле мне не нравится, как я на них получилась. Они слишком откровенные. Понимаешь, что я имею в виду?

Именно это мне и нравится в работах Дре, но только до тех пор, пока он снимает кого-то другого. Он сфотографировал папу, и в морщинах у него на лбу читаются все последние пятьдесят лет папиной жизни: детство в Алабаме, отцовство, внезапное богатство, как в книгах Горацио Элджера[22] (папе его портрет тоже не нравится, но снимок просто потрясающий).

Фотографии, которые я посылаю, проходят по категории для широкой аудитории, и ты можешь показывать их остальным, но, когда я смотрю на снимки, мне не хочется, чтобы их видел кто-то еще. Если захочешь, покажи друзьям старые фото.

Пожалуйста, передай Уолтеру привет и скажи, что я хотела бы с ним встретиться. Кажется, он хороший человек. У него есть дети? Если хочешь, я могу выслать ему немного денег. Мне не по себе от мысли, что в тюрьме люди оказываются лишены самых привычных вещей. Можно послать деньги от имени Андре, если ты хочешь, чтобы все было анонимно. Я знаю, насколько порой может быть уязвима чужая гордость. Сделаем так, как ты считаешь нужным.

Твоя Селестия

Дорогая Джорджия,

Ты – величайший дар моей жизни. Я скучаю по тебе, даже по той дурацкой шапочке для сна, которая мне так не нравилась. Скучаю по твоей еде, по идеальной фигуре. Скучаю по твоим настоящим волосам. И больше всего я скучаю по тому, как ты поешь.

Но я не скучаю по нашим ссорам. Поверить не могу, что мы тратили столько времени на ругань из-за какой-то ерунды. Вспоминаю, как я тебя порой обижал. Вспоминаю, как вместо заботы я заставил тебя волноваться просто потому, что мне нравилось, когда обо мне волнуются. Вспоминаю об этом и чувствую себя конченым придурком. Просто одиноким конченым придурком.

Прошу тебя, пожалуйста, прости и люби меня по-прежнему.

Ты не знаешь, насколько подавлен мужчина, которому нечего предложить женщине. Я представляю, как ты живешь там, в Атланте, а вокруг куча парней, и все с крутыми портфелями, крутыми дипломами и крутой работой. А я заперт тут и ничего не могу тебе дать. Но я отдаю тебе свою душу, и это самое настоящее, что у меня есть.

Ночью, если я сильно постараюсь, я могу мысленно прикоснуться к твоему телу. Ужасно жаль, что, только оказавшись в тюрьме, лишившись всего самого дорогого, я понял, что можно прикоснуться к человеку, при этом не трогая его. Я могу ощутить тебя ближе, чем когда мы лежали рядом в кровати. Утром я просыпаюсь уставший – чтобы вот так покидать тело, нужно много сил.