Брак по-американски

– Пять тысяч долларов за куклу?

Оливия обмахивалась журналом, пряди цвета персикового варенья подлетали вверх.

– Видимо, для этого Господь и создал белых.

Рой хрюкнул, а Селестия завертелась, как жук, упавший на спину, пытаясь встать с моих колен.

– По фотографии судить сложно, – она оправдывалась, как маленькая девочка. – Головной убор вручную расшит бисером, и…

– Пять тысяч долларов на бисер точно хватит, – вставила мама.

Селестия посмотрела на меня, и я попытался их помирить:

– Мама, ругай игру, а не игроков.

Рядом со своей женщиной мужчина всегда поймет, что ляпнул невпопад. Умеет она так управлять ионами воздуха, что ты дышать перестаешь.

– Это искусство, а не игра.

Взгляд Селестии упал на околоафриканские узоры в рамке на стене.

– Настоящее искусство.

Рой-старший, умелый дипломат, предложил:

– Может, если бы мы могли увидеть вживую…

– У нас как раз одна в машине лежит, – ответил я. – Пойду принесу.

Укутанная в мягкое одеяло кукла выглядела как живой младенец. Такие у Селестии причуды. С одной стороны, эта женщина, скажем так, опасалась материнства, но при этом довольно трепетно относилась к этим созданиям. Я пытался объяснить Селестии, что ей придется поменять свое к ним отношение, когда мы рассадим кукол на витрине. Этих кукол, как и ту, что я держал в руках, в минуту раскупят по цене произведений искусства. Когда продажи пойдут вверх, их придется шить быстро, наладить массовое производство. Никаких тебе кашемировых одеял. Но на эту я пока закрыл глаза. Ее нам заказал мэр Атланты – он хотел сделать подарок начальнику штаба, которая должна была родить ко Дню благодарения.

Когда я отогнул одеяло, чтобы мама увидела лицо, Оливия шумно выдохнула. Я подмигнул Селестии, она подобрела, вернула ионы на место, и я снова смог дышать.

– Вылитый ты, – сказала Оливия и взяла куклу из моих рук, придерживая ей голову.

– Я сделала лицо по его фотографии, – быстро вставила Селестия. – Рой меня вдохновляет.

– Поэтому-то она за меня и вышла, – пошутил я.

– Не только поэтому, – ответила Селестия.

Волшебный был момент – мама не могла вымолвить ни слова. Она ела глазами сверток в руках, когда отец встал с дивана, подошел к ней и заглянул через плечо.

– В волосах у нее австрийские кристаллы, – продолжила Селестия, все больше увлекаясь. – Поверните к свету.

Мама развернула куклу, и голова младенца засияла, когда свет ламп заплясал на шапочке из черных кристаллов.

– Словно нимб, – сказала мама. – Вот каково это – быть матерью. У тебя есть свой ангел.

Мама пересела на диван и положила куклу на подушку. Со мной словно бэд-трип случился, настолько кукла была похожа на меня (по крайней мере, на мои детские фотографии). Будто смотришься в заколдованное зеркало: в Оливии я увидел ту шестнадцатилетнюю девушку, которая очень рано стала матерью, но была со своим ребенком нежной, как весенний день.

– Я могу купить ее у тебя?

– Нет, – сказал я. Меня распирала гордость. – Мам, это спецзаказ. Десять штук, обделано гладко, сделку заключил ваш покорный слуга.

– Разумеется, – сказала мама, закрывая лицо куклы одеялом, словно саваном. – Да и зачем такой старухе кукла.

– Забирайте, – сказала Селестия.

Я смерил ее взглядом, который Селестия называла взглядом малолетнего дельца. Дедлайн был не просто строгим – он был написан черным по белому и закреплен подписями в трех экземплярах. Перенос дат не предусмотрен.

Даже не глядя на меня, Селестия сказала:

– Я сделаю еще одну.

– Нет, не надо. Не хочу, чтобы у тебя из-за меня были проблемы. Просто он так похож на новорожденного Роя.

Я потянулся, чтобы забрать у нее куклу, только она не спешила ее отдавать, а Селестия не спешила мне помочь. Стоит кому-то только похвалить ее работу, она тут же уши развесит и тает. Над этим нам тоже придется поработать, если мы всерьез собираемся заняться бизнесом.

– Оставьте себе, – сказала Селестия, будто и не было трех месяцев, которые она потратила на эту куклу. – Я для мэра сделаю еще.

Теперь Оливия перемешала ионы.

– Ой, мэр. Прошу прощения! – она отдала мне куклу. – Несите скорей назад в машину, пока я ее не испачкала. А то еще выставите мне счет на десять тысяч.

– Я совсем не это имела в виду, – Селестия виновато на меня посмотрела.

– Мама, – сказал я.

– Оливия, – сказал Рой-старший.

– Миссис Гамильтон, – сказала Селестия.

– Пора за стол, – сказала мама. – Надеюсь, вас устроит батат с листьями горчицы.

Мы ужинали не в полной тишине, но никто особенно ни о чем не разговаривал. Оливия так разозлилась, что испортила холодный чай. Я сделал большой глоток, предвкушая мягкое послевкусие тростникового сахара, и закашлялся, почувствовав резкий вкус поваренной соли. Вскоре со стены упал мой школьный аттестат, по стеклу пробежала трещина. Снова знаки? Может быть. Но я разрывался между двумя женщинами, которыми безгранично дорожил, и не думал о посланиях свыше. Не подумайте, я умею вести себя правильно в сложной ситуации. Любой мужчина знает, как сделать так, что его хватит на всех. Но мама и Селестия раскололи меня надвое. Оливия выносила меня и воспитала во мне мужчину, которым я стал. А Селестия вела меня в будущее, открывала передо мной сияющую дверь на следующий уровень.

На десерт мама сделала мой любимый пирог с орехами и корицей, но мне кусок в горло не лез из-за этой ссоры с куклой за десять штук. Тем не менее я выстоял и съел две порции: всем известно, если хочешь окончательно довести южанку до белого каления, просто откажись есть ее еду. Поэтому мы с Селестией уминали пирог, словно беженцы, хотя пообещали друг другу есть меньше сладкого.

Когда убрали со стола, Рой-старший сказал:

– Ну, перенесем ваши вещи из машины?

– Нет, старик, – мой голос был тоньше, чем корж в мамином торте. – Я нам забронировал комнату в «Сосновом лесу».

– Ты что, пойдешь спать в эту дыру, а не к себе домой? – спросила Оливия.

– Хочу отвести Селестию туда, откуда все началось.

– Но это можно сделать и здесь.

Но, по правде говоря, нет. Мои родители любят переиначивать прошлое, а эту историю нужно было рассказывать по-другому. Мы были в браке уже год, и Селестия должна была наконец узнать, за кого она вышла замуж.

– Это ты так захотела? – спросила мама у Селестии.

– Нет, что вы. Я бы с удовольствием осталась у вас.

– Это я так решил, – сказал я, хотя Селестия радовалась, что мы ночуем в гостинице. Она говорила, что ей всегда не по себе, когда мы спим в одной кровати в доме моих родителей, хотя мы состоим в законном браке и все такое. Когда мы ночевали здесь в прошлый раз, она надела ночную рубашку как из XIX века, хотя обычно спала обнаженной.

– Но я уже приготовила вам комнату, – сказала Оливия, вдруг повернувшись к Селестии. Женщины взглянули друг другу в глаза так, как мужчины в жизни друг на друга не посмотрят. На мгновение они оказались в комнате одни. Когда Селестия обернулась ко мне, она была странно напугана.

– Рой, как ты думаешь?

– Вернемся утром, мам. Как раз к медовому печенью.

Сколько времени у нас ушло на сборы перед уходом? Возможно, так всегда бывает, когда смотришь в прошлое, но все, кроме меня, медлили, словно набили карманы камнями. Когда мы, наконец, подошли к двери, папа передал Селестии укутанную куклу.

– Раскрой его слегка, – сказала мама, отогнув одеяло, и рыжее закатное солнце снова зажгло нимб.

– Оставьте себе, – сказала Селестия. – Ну, правда.

– Она для мэра, – сказала Оливия. – А мне ты можешь сделать еще одну.

– А еще лучше – настоящего внука, – вставил Рой-старший и обвел своей большой рукой невидимый круглый живот. Его смех рассеял липкие чары, которыми нас приковало к дому, и мы смогли уехать.

Селестия растаяла, как только мы оказались в машине. Злые силы или нервы, мучившие ее, исчезли, когда мы выехали на шоссе. Она опустила голову между колен, чтобы расплести французскую косу, и распушила убранные волосы. Потом она выпрямилась и снова стала собой: вернулись копна волос и озорная улыбка.

– Боже, как было непросто.

– Правда, – согласился я. – Понять не могу, в чем дело.

– В ребенке. Когда речь заходит о внуках, даже нормальные родители с катушек съезжают.

– Но твои-то не такие, – сказал я, вспомнив ее отца и мать – холодных, как замороженный пирог.

– Нет, и они тоже. Они просто рядом с тобой сдерживаются. Им всем психотерапевт нужен.

– Но мы же хотим завести детей. Ну, что с того, если они тоже детей хотят. Хорошо же, что мы все хотим одного?

Перед мостом по пути в гостиницу я съехал на обочину. Мост явно не подходил по размеру к тому, что на карте значилось как река Алдридж, но на деле было просто широким ручьем.

– Что у тебя на ногах?

– Босоножки на платформе, – ответила Селестия, нахмурившись.

– Ты в них идти можешь?

Селестию явно смущали ее туфли – замысловатая конструкция из ленты в горошек и пробковых платформ.

– Нет, а как бы я впечатлила твою маму в туфлях на плоской подошве?

– Не переживай, это близко, – сказал я и ступил на мелкую насыпь. Селестия семенила за мной.

– Держись за шею, – предупредил я и взял ее на руки, как невесту. Так я и нес ее до конца пути. Она уткнулась мне в шею и вздохнула. Я никогда ей не признавался, но мне нравилось быть сильнее, так, чтобы у нее буквально земля уходила из-под ног. Она мне тоже не говорила, но я знал, что ей тоже это по душе. Когда мы дошли до ручья, я поставил ее на влажную землю.

– Что-то ты потяжелела. Может, ты все-таки беременна?

– Ха-ха, очень смешно, – сказала она и посмотрела вверх. – Для такой речушки мост явно великоват.

Я сел на землю, скрестив ноги, и прислонился спиной к металлической опоре, будто это дерево у нас перед домом. Я похлопал рукой по земле перед собой, и Селестия села ко мне спиной, я обнял ее за грудь, прижавшись подбородком к ее шее. Прозрачная вода в ручье пенилась, набегая на гладкие камни, и в сумерках маленькие волны отливали серебром. От моей жены пахло лавандой и кокосовым тортом.

– Раньше, еще до того, как построили дамбу и вода ушла, мы с папой часто приходили сюда по субботам. Приносили леску и приманки. Отчасти это и есть отцовство: бутерброды с колбасой и газировка. Селестия рассмеялась, не подозревая, насколько я серьезен.

Над нами проехала машина, металлическая сетка задрожала, и ветер словно заиграл на ней, выдувая ноты сквозь отверстия – так еще бывает, если легонько подуть в горлышко бутылки.

– Если проедет сразу много машин, получится почти песня.

И мы сидели там, ждали машины, слушали музыку моста. Наш брак был в безопасности. И это не просто ностальгия по прошлому.

– Джорджия, – сказал я, называя ее ласковым прозвищем. – Моя семья сложнее, чем тебе кажется. Мама… – но я не смог договорить до конца.

– Все хорошо, – успокоила меня она. – Я не расстроена. Просто она тебя очень любит.

Она повернулась ко мне, и мы поцеловались. Как подростки, которые уединились под мостом. Удивительное чувство, когда ты взрослый, но при этом молод. Женат, но не пресыщен. Связан, но свободен.

Мама преувеличивала. «Сосновый лес» был неплохим мотелем, на крепкие полторы звезды, и еще хотя бы одна звезда полагалась по статусу, как единственной гостинице в городе. Сто лет назад я привел сюда девушку после выпускного, надеясь расстаться с девственностью. Пришлось расфасовать тонны продуктов в супермаркете, чтобы заплатить за комнату, купить бутылку «Асти Спуманте» и еще несколько атрибутов романтического вечера. Я даже заскочил в автоматическую прачечную за мелочью для виброкровати. В результате свидание оказалось комедией ошибок. Чтобы включить кровать, пришлось скормить ей почти полтора доллара, а когда она все-таки заработала, то заревела громко, как газонокосилка. Кроме того, на моей подружке было надето платье с кринолином времен балов и плантаций, и, когда я попытался познакомиться с девушкой поближе, юбка отскочила и ударила меня по носу.

Когда мы заселились в комнату, я рассказал эту историю Селестии, надеясь, что она посмеется. Но вместо этого она сказала: «Иди ко мне, милый», – и позволила мне положить голову ей на грудь – в точности как девушка с выпускного.

– Будто мы пошли в поход, – сказал я.

– Скорее, учимся по обмену.

Я взглянул в зеркало и, встретившись с ней взглядом, заговорил:

– Можно сказать, что я прямо здесь и родился. Оливия тогда тут работала уборщицей.

Тогда «Сосновый лес» был «Берлогой бунтовщика» – довольно чисто, но в каждой комнате висел флаг Конфедерации. Когда у Оливии начались схватки, она терла ванную, но мама твердо решила не рожать ребенка под звездами на красном фоне. Она не разжимала ног, пока владелец гостиницы (достойный человек, несмотря на все это убранство), вез ее за пятьдесят километров в Алегзандрию. Год спустя, 5 апреля 1969 года, я впервые остался на всю ночь в смешанных яслях. Мама этим очень гордилась.

– А где был Рой-старший? – спросила Селестия, как я и предполагал.

Именно ради этого вопроса мы сюда и приехали, но почему же мне было так трудно на него ответить? Я вел ее к этому вопросу, а когда он был задан, я онемел, будто камень.

– На работе?

Селестия сидела на кровати и пришивала бисер к голове куклы, но мое молчание ее насторожило. Она откусила нитку, завязала узелок и повернулась ко мне.

– Что такое?

Мои губы двигались, но не издавали ни звука. Я неправильно начал. Свою историю я отсчитываю с того дня, но начало всей истории уходит глубже в прошлое.

– Рой, в чем дело? Что случилось?

– Рой-старший – не мой отец.

Я обещал маме, что никогда не произнесу вслух эту короткую фразу.

– Что?

– Не мой биологический отец.

– Но вас же зовут одинаково?

– Он меня усыновил в младенчестве и поменял мне имя.

Я встал с постели и сделал нам простой коктейль из сока с водкой. Я мешал напитки пальцем и не мог заставить себя поднять глаза, чтобы встретиться с ней взглядом, даже в зеркале. Она спросила:

– И давно ты это знаешь?

– Они мне рассказали до того, как я пошел в детский сад. Ило – маленький город, и они не хотели, чтобы я узнал об этом где-то во дворе.

– И ты мне об этом тоже сейчас рассказываешь поэтому? Чтобы я не узнала об этом от кого-то другого?

– Нет. Я рассказываю тебе потому, что ты должна знать все мои тайны.

Я подошел к кровати и отдал ей тонкий пластиковый стаканчик.

– За нас.

Она никак не отреагировала на мой скорбный тост, поставила стакан на покрытую царапинами тумбочку и аккуратно укутала куклу мэра.

– Рой, зачем ты так? Мы женаты уже год, и тебе не пришло в голову рассказать мне об этом раньше?

Я ждал продолжения, отрывистых фраз, слез. Возможно, мне даже этого хотелось, но Селестия только опустила глаза и помотала головой. Вдохнула и выдохнула.

– Рой, ты специально все подстроил.

– Что? Что значит «все»?

– Ты говоришь, что хочешь детей, что ближе меня у тебя никого нет, а потом оказывается, что в шкафу у тебя стоял такой скелет.

– Никакой это не скелет. Разве это что-то меняет?

Я вбросил это как риторический вопрос, но ждал правдивого ответа. Я хотел, чтобы она сказала, что это ничего не меняет, что я – это я, и мое ветвистое семейное древо тут ни при чем.

– Я не только об этом. Ты хранишь в бумажнике чей-то телефон, иногда ходишь без кольца. И еще вот это. Как только мы переживем что-то одно, появляется что-то другое. Если бы я не была так в тебе уверена, я бы подумала, что ты пытаешься разрушить наш брак, будущего ребенка – все.

Она говорила так, будто я один во всем виноват, хотя в любой ссоре виноваты оба.

Когда я был в ярости, я не повышал голос. Вместо этого я понижал его так, что он проникал собеседнику даже не в уши, а под кожу.

– Уверена, что хочешь продолжать? Что, нашла подходящий момент и решила соскочить? Я ведь серьезно спрашиваю. Я говорю тебе, что не знаю своего отца, а ты начинаешь задумываться о наших отношениях? Я тебе не рассказал раньше только потому, что к нам это никак не относится.

– Ты с ума сошел, – сказала Селестия. В отражении мутного зеркала ее лицо было злым и напряженным.

– Видишь теперь, почему я тебе не рассказал раньше. Ты говоришь, что не знаешь меня потому, что я не предоставил тебе свой полный генетический профиль. Да ты ничем не лучше этих обывателей!

– Проблема в том, что ты мне не сказал раньше. Мне все равно, знаешь ты, кто твой отец, или нет.

– Кто тебе сказал, что я не знаю, кто он? Ты на что сейчас намекаешь? Что моя мать не знала, от кого залетела? Ты серьезно сейчас? Об этом хочешь поговорить?

– Не придирайся к словам. Это у тебя нашелся секрет размером с Аляску.

– Да что тебе еще надо? Моего биологического отца зовут Отаниел Дженкинс. Все, больше ничего нет. Сейчас ты знаешь обо мне все. И это секрет размером с Аляску? Скорее, с Коннектикут. Даже поменьше, может, с Род-Айленд.

– Не паясничай, – сказала она.

– Слушай, есть в тебе сострадание? Подумай, Оливии и семнадцати лет не исполнилось. Он был гораздо старше ее, он просто ей воспользовался.

– Меня больше волнуют наши отношения. Мы женаты. Женаты. Мне вообще наплевать, как его зовут. Ты думаешь, меня интересует, с кем твоя мать…

Я повернулся, чтобы взглянуть на нее прямо, не через зеркало. Увидев ее лицо, я испугался: она прикрыла глаза и сжала губы, готовясь что-то сказать, но я подсознательно понял, что не хочу это слышать.

– 17 ноября, – сказал я, прежде чем она смогла закончить мысль.

У других пар кодовые слова были заготовлены на случай, чтобы остановиться во время жесткого секса, а мы их использовали, чтобы остановиться во время жесткой ссоры. Если один из нас произносил «17 ноября», любой разговор должен был остановиться на пятнадцать минут. Я пустил этот прием в ход потому, что понял: если она еще что-нибудь скажет про мою маму, один из нас неизбежно скажет то, что мы уже не сможем пережить.

Селестия вскинула руки:

– Хорошо. Пятнадцать минут.

Я встал и взял пластиковое ведерко для льда.

– Пойду льда принесу.

Пятнадцать минут – это, в принципе, куча времени. Я знал, что как только выйду за дверь, Селестия позвонит Андре. Они познакомились еще в детском манеже, когда были такими маленькими, что даже сидеть не умели. Так они и скорешились, как брат и сестра. Я с Дре познакомился в колледже, собственно, это он меня с Селестией и познакомил.

Пока она выпускала пар с Дре, я поднялся на этаж выше, поставил ведерко в автомат и нажал на рычаг. Кубики прерывисто падали в ведерко, я ждал, и тут ко мне подошла женщина. Ровесница Оливии, грузная, с добрым лицом и ямочками на щеках. Плечо у нее было замотано эластичной тканью. «Разрыв плечевой манжеты», – объяснила она и добавила, что вести машину, конечно, трудно, но у нее в Хьюстоне внук, которого она хотела подержать здоровой рукой. Оставаясь джентльменом, каким меня воспитала мама, я помог ей донести лед до комнаты, в 206-й номер. Из-за травмы ей было трудно открывать окно, поэтому я приподнял раму и подложил под нее Библию. Оставалось еще семь минут, я пошел в ванную поиграть в сантехника и починил сливной бачок, который шумел, как Ниагара. Перед уходом я предупредил ее, что дверная ручка разболталась и, когда я уйду, ей нужно будет перепроверить, закрыта ли дверь. Она поблагодарила меня, я называл ее «мэм». На часах было 20.48. Я запомнил, потому что как раз посмотрел на время, чтобы понять, можно ли уже возвращаться в номер.

Я постучал в дверь нашего номера в 20.53. Селестия сделала коктейли из водки и клюквенного сока. Она погрузила руку в ведерко, достала лед и положила нам по три кубика. Потом слегка потрясла стаканы, чтобы охладить напитки, и протянула мне свою красивую руку.

Больше таких радостных вечеров у меня не будет еще очень долго.

Селестия

Память – существо странное. Хранитель с причудами. Я до сих пор вспоминаю ту ночь, хотя уже не столь часто, как раньше. Сколько можно прожить так, глядя назад через плечо? И неважно, что там говорят другие, меня память не подводит. Думаю, никто никого не подводит.

Когда я говорю, что этот «Сосновый лес» до сих пор является мне наяву, я не пытаюсь оправдаться. Это действительно так. Как там пела Арета? Женщинам трудно. Как и всем нам… Они слабы, под стать своим парням[13]. Так и есть.

Мне жаль, что в ту ночь мы ссорились так сильно из-за его родителей и всего остального. До свадьбы мы ругались и сильней, когда пытались играть в любовь, но то были битвы за наши отношения. А в «Сосновом лесу» мы сцепились из-за прошлого, а честной такая схватка не бывает. Зная то, чего не знала я, Рой произнес «17 ноября» и остановил время. Когда он вышел из номера с ведерком для льда, я была рада, что он ушел. Я набрала номер Андре, он взял трубку через три гудка. Мой как всегда разумный и деликатный друг успокоил меня.

– Не дави на Роя. Если будешь скандалить каждый раз, когда он захочет тебе открыться, то он будет вынужден врать.

– Но, – сказала я, не желая сдаваться, – он даже не…

– Ты знаешь, что я прав, – сказал Андре без лишнего самодовольства. – Но ты не знаешь, что сегодняшний вечер я провожу в обществе одной дамы.

– Упс. Pardon moi, – ответила я, радуясь за друга.

– Жиголо тоже бывает одиноко.

Повесив трубку, я еще долго улыбалась.

Улыбка осталась на моих губах и когда Рой вошел в дверь, держа в руках ведерко со льдом, как букет роз. К тому времени мой гнев уже начал остывать, как забытая чашка с кофе.

– Прости меня, Джорджия, – сказал он, взяв у меня стакан с коктейлем. – Правда не давала мне покоя. Только представь, каково мне: у тебя идеальная семья. Отец миллионер.

– Он не всегда был богат, – ответила я. Эту фразу я произносила минимум раз в неделю. До того как папа продал формулу апельсинового сока, мы жили, как и любая другая семья в Каскад Хайтс, – по американским меркам мы были средним классом, по меркам черных американцев – выше среднего. У меня не было ни прислуги, ни частной школы, ни вкладов в банке. Только отец и мать, оба с высшим образованием, оба на хорошей работе.

– Ну, я с тобой познакомился, когда ты уже была дочкой богача.

– Миллион долларов – это еще не супербогатый. Тем, кто действительно богат, вообще не надо работать.

– Супербогатый, среднебогатый, псевдобогатый – для меня разницы нет, мне любой богач кажется богатым. А я что должен был сделать? Заявиться в ваш дворец и рассказать твоему отцу, что я своего папочку в жизни не видел? Исключено.

Рой подошел ко мне на шаг ближе, и я тоже подвинулась к нему.

– Никакой это не дворец, – сказала я мягко. – И я тебе уже говорила, что мой дед работал на чужой земле и платил владельцу оброк урожаем. Так что мой отец – сын крестьянина. Да еще из Алабамы.

Когда речь заходила о состоянии моей семьи, я всегда терялась, хотя за год уже должна была выучить эту нервную песню. Еще до свадьбы мама меня предупреждала, что мы с Роем из разных миров. Она сказала, мне придется его убеждать, что мы с ним «из одного теста». Меня рассмешило это выражение, я пересказала наш разговор Рою и пошутила про пирог, но у него на лице не было тени улыбки.

– Но сейчас твой отец ни с кем урожаем не делится, Селестия. И мама тоже. Я не хотел, чтобы они смотрели на Оливию как на малолетнюю мать, которую выкинули на улицу. Я бы ни за что на свете не выставил ее в таком свете.

Я придвинулась к Рою, взяла его лицо в руки, и его голова легла в изгиб моей ладони.

– Рой, – сказала я, приблизив губы к его ушам, – мы тоже не похожи на идеальную семью из старого сериала. Ты же знаешь, что папа женат на маме вторым браком.

– Меня это должно шокировать или что?

– Потому что ты не знаешь всей правды, – я вдохнула и быстро, прежде чем успела все обдумать, выдавила из себя слова. – Мои родители сошлись еще до того, как папа развелся.

– В смысле он уже разошелся с женой… или нет?

– В смысле моя мама была его любовницей. Довольно долго. Кажется, года три. У них была светская церемония во дворце правосудия, потому что священник отказался их венчать, – я видела фотографии. Лето, разгар свадебного сезона, мама в белом костюме с серым отливом и шляпке-таблетке с вуалью. Папа – молод и взволнован. В их улыбках читается лишь непринужденная преданность друг другу, и ничего кроме. Меня на фото не видно, хотя я там тоже есть, прячусь за маминым желтым букетом из хризантем.

– Черт, – сказал Рой, тихонько присвистнув. – И подумать не мог, что мистер Д. на такое способен. А Глория…

– Не говори ничего про мою маму, – сказала я. – Ты не будешь ничего говорить про мою, а я не буду ничего говорить про твою.

– Я Глорию ни в чем не виню. А ты ни в чем не винишь Оливию, так?