Полевая почта – Южный Урал. Фронтовые письма о любви. Часть 2

14.08.1944 Не угадал! Оказывается, ты на прополке овощей. Дорогая Люся, успел 12.08 написать только начало письма. Вдруг грянул бой и дописываю это письмо сегодня, когда опять передышка. Только что мой писарь принес из штаба твоё крохотное письмецо, написанное где-то в поле со штемпелем «Полетаево. Челяб. обл. 20.07.44». Полетаево я знаю – это по пути из Чебаркуля в Челябинск. Ты писала это письмецо на титульном листке из какой-то брошюры, так как на нем напечатано «VIII. Женщина в СССР». Как это ассоциирует […] с тобой! Ты это там, далеко-далеко, в СССР… И мне кажется, что напечатано на этом листке про тебя. Только надо было бы : «Люся в СССР» или что-нибудь такое.

Милая Люся, я не молчу и не сержусь на тебя. Я уже давно совсем забыл то недоразумение, вызванное по вине почты. Я пишу тебе хоть не часто, но мною и не редко – таки. Думаю, что ты большинство моих писем всё таки получаешь. Хочется, чтобы ты ещё чаще, каждые 1-2 дня хоть немножко мне писала. Я высылаю тебе отдельными конвертами бумагу и конверты для этого.

11 часов дня. Ночь была спокойной. Утро исключительно […]. Розовые […] облаков. Тепло и тихо. Без росы. Я наблюдал, как над обезумевшим от горя миром встало величественное солнце. Оно встало и вскоре всё зашевелилось. Мои солдаты соорудили мне импровизированный стол, обсадили его березками и я пишу эти строки, сидя на ящиках от снарядов. Солнце сияет и греет во все […], предчувствуя скорый закат лета. Ветер шуршит березовой листвой, и ласково шевелит мои волосы. Благодать в тени на ветерке! Изредка простучит очередь автомата или грохнет выстрел орудий. Но в небе творится кошмар для гитлеровцев. Наши «Яковлевы и Ильюшины» волна за волной с ревом устремляются на передний край к немцам. Кракают разрывы бомб, сливаясь в глухой гул. Дрожит земля. Бьют из пушек, из «Катюш» и пулеметов наши славные орлы воздуха. Мы приветствуем возвращающихся, сбросивших святой груз смерти на черепа гитлеровских бандитов. Я видел в г. Люблине «Лагерь смерти» гитлеровских мясников. Людмила, найди газету правда от 11 августа и там увидишь документы дьявольской практики немцев в Люблине. Из этого лагеря возвращались вереницами освобожденные люди. Среди них я встречал много наших советских людей из Тамбова, Курска, Украины, Белоруссии, попавших в лапы гитлеровцев. Страшно было смотреть на них. Это были еле двигающиеся скелеты, позеленевшие и угасающие от мук. Какая месть двуногим дьяволам проклятой Германии может искупить колоссальные жертвы и всеобщее наше горе и муки! Когда рявкают мои орудия, посылая по 3,5 пуда каждое в сторону немцев я наполнен святой, торжественной радостью. Иногда от удачного выстрела мы видим сами результаты нашей справедливой мести. Клочья тел в зеленых френчах, бесформенные груды металла от бывшей гитлеровской военной техники, глядишь в наблюдательный прибор и на душе, словно во время исповеди, светло и радостно.

Образ моего замученного отца ведет меня по суровой дороге войны. Мы уже у ворот самой Германии: там начинается самое страшное для всех немцев и немок без исключения, вскормивших зеленые орды кровавых убийц. Недавно в кустах я столкнулся с двумя унтерами-офицерами. Один подорвал себя гранатой, а другой упал на колени и гадко молил о пощаде подняв руки вверх и сдался в плен. Вот моя жизнь сегодня вообще.

В частности, все интимное и личное у меня связано с мамой, тобой и сестрами. Живу только вашими письмами. Здесь ничего родного нет и я не с кем по душам поделиться мыслями, даже родного слова не слышно. Я страшно быстро дичаю, ничего нет читать, кроме газет. Не слышу, не вижу ни кино, ни радио, ни песен, ни плясок. Дорогая, ты сделаешь много для меня, если будешь систематически держать меня в курсе всех новинок общественной жизни моей родной страны и народа. Люся, только вдали от Родины со всей остротой чувствуешь, что такое отечество. Как нельзя иметь 2 матерей, так невозможно иметь 2 родину.

Я уже писал тебе, что обе твои фото получил, за что от всей души благодарю. Выслал тебе свою карточку. Извини, что плохая, лучше пока нет. Очень трудно сфотографироваться, так как мы ещё не имеем своего фотографа, в городах бываем лишь проездом.

Моя дорогая, теперь ты уже наверно привыкла вставать рано. Хотя и тяжело тебе физически без привычки, но зато морально ты должна быть добра, так как ваша работа на поле – помощь нам. Я – так уже привык к любому режиму; иной раз и понескольку суток не спишь, а потом «прикусив» немного и снова как ни в чем не бывало. Привычка – основа нашего поведения у большинства. Жду адрес Володи Ярчука. Лиде – артиллерийский привет от меня. Привет всем вашим. Жду больших писем и чаще. Целую крепко – Стива.

Открытка от 16 августа 1944 года

«Прекрасное прекрасно даже посмертно»

От берегов Далекой Вислы в голубые, туманные горы Урала – в Челябинск любимой Девушке, Люсе. Стива

16 августа 1944 г.

Письмо от 16 августа 1944 года

16 августа 1944 года

Милая Люся, здравствуй!

Установилось необычайное равновесие и стабильность на нашем участке, а потому пропадаю от безделья. Сосновые и дубовые рощи, под сенью которых живу, луг и реки, песчаные косогоры, голубое небо, горячие солнечные дни отрадного августа, стрельбы днем и ночью – это так надоело! Хочется движения вперед, скорейшего конца войны. В ожидании всего этого в перерывах между стрельбой занимаюсь всякой разнообразной всячиной. Пишу письма, как видишь. Лежу в землянке часами и напеваю всё, что еще не забыл из старого своего арсенала песен. Ем яблоки, груши, сливы до потери всякого аппетита и тошноты. А позавчера долго гонялся за рыжей белочкой в дубовой роще и убил её, кажется лишь девятым выстрелом из пистолета. Поручил одному из трактористов – старому сибиряку-охотнику сделать чучело белочки. Теперь этот огненно-рыжий зверек украшает стол в моей землянке. А когда ложусь днем отдыхать, то сидящий у аппарата рядом телеграфист отгоняет мух от меня пушистым рыжим хвостом белки.

Люся, как не хватает здесь хоть одного человека, с которым бы можно было доверчиво и откровенно поделиться всем! Остальное тебе понятно.

Ты просила, чтобы я тебе писал письма по-польски. На первый раз посылаю тебе известную песенку «В землянке» в переводе на польский.

[Текст песни на польском]

Вот буквальный перевод последнего четверостишия (буквальный):

«Ветер об утраченном счастье что-то поёт.

Холодно у нас, но счастье согревает,

Как только подумаю, что ты любишь меня».

Как видишь, совсем не тот перец эти переводы. Куда сердечнее и ярче наше родное:

«Пой, гармоника, вьюге назло!

Заплутавшее счастье зови!

Мне в холодной землянке тепло

От твоей негасимой любви».

Богаче и ярче русского родного языка нет на земном шаре! И после этого ты, дорогая, представляешь, насколько лежит моя душа к изучению этого языка. В общем, успехи мои в этом деле не весьма хорошие, хотя меня и хвалит прикрепленная учительница ко мне pani Jrena (паненка Ира). Люся, мы все здесь «паны» и не иначе. Отныне и я тебя буду называть только «пани» или «паненка», независимо от того, насколько это тебе нравится, вкушай и ты из той же чаши, с которой припало и мне от судьбы.

Как своеобразна диалектика жизни! У меня zolniezy (жолненсы – солдаты) некоторые есть те, кто ещё 8 месяцев тому назад воевали у немцев в «СС» под Великими Луками или Смоленском, а до этого многие рассказывают о своей службе у Гитлера во Франции, Югославии и т.д. Ты бы послушала этих мордастых молодчиков, что такое «новый порядок» немецкий в оккупированной Франции! Об этом можно говорить лишь устно. У меня есть с собой несколько фотодокументов об этом и, если буду жив, то их посмотришь при встрече. Этих субъектов приходится не без основания опасаться, чтобы в одну из темных ночей они не всадили нож в спину мне. И вообще, здесь положение своеобразное. Польский народ расколот и ещё далек от единения. Слишком глубоко ещё влияние у части поляков прожженых политиканов из лондонской эмигрантской клики Сосновского – Андерса. Нас встречают, к нам относятся не все поляки одинаково. Если ты следишь за газетами, то увидишь, как остро стоит на сегодня т.н. «польский вопрос». Черт его знает, чем и как у меня здесь окончится «командировка». Но интересы и воля родины превыше всего и я выполняю ее волю без колебаний и оглядки.

Милая Люся! Чувствую, что ничего умного и толком не написал. Да и Аллах с ним! Надоело заниматься анализом своих чувств и мыслей. Я – солдат и не больше сегодня. А у солдата должно быть сердце каменное, глаза стальной холодности, нервы покрыты металлической оболочкой. И я сейчас таков. А потому пишу, что в голову приходит. Конечно, бывают мгновения и минуты наития океана мягких, лирических переживаний. Тогда и письма получаются такие, как малиновый бархат при свете свеч в старинном зале. Но бывает чаще то, чем полон я в настоящую минуту. Поэтому, это письмо – такой конгломерат, хаос топорных и более обработанных и тонких мыслей. Это пусть заставит тебя, дорогая, понять, что надо быть тебе готовой ко всему с моей стороны – и к удалой русско-российской задушевности, и к биндюжному слогу моих писем. И потому не огорчайся и не поддавайся «Черным думам» при получении письма «не такого, как прежние». Тут виновны уже не мы с тобой будем, а условия, в которых я нахожусь каждый раз при сочинении тебе, Люся, писем. Только не учи и не возражай, что де человек должен быть хозяином над условиями своей жизни. Это, конечно, аксиома. Но в боях она не всегда осуществима. Анекдот о том, что известные племена запасаются лишней парой белья в подобных условиях, резонной и правдивой. Порой не до теплых чувств и не до лирики. Например, когда несколько суток не спишь, идет бой, весь грязный в земле и пыли, щетина торчит аршинная на бороде и усах, глаза западут и воспалены от переутомления, лоб и около рта глубокие морщины. Тогда не до мира эмоций. Люся, если бы ты увидела меня хоть раз в таком виде, ты бы – клянусь Юпитером! – с омерзением отшатнулась и немедленно бы начала «опыт знакомства сначала». Но пусть это подготовит тебя, милая, к тому, что мы встретимся, а у меня будет больше седых волос в шевелюре и морщин на челе. Пусть я от этого буду за три версты от «изящного и цветущего», но я внутренне буду гордиться этой сединой и морщинами ветерана отечественной войны, вкусившего полную чащу невиданной в истории человечества по силе мук блокады великого Ленинграда. Это на всякий случай, чтобы не смущало тебя наше различие во внешнем виде в будущем. Как ты это оценишь – это полностью дело твоей совести и ума, дело целиком твоё личное.

Все же вопрос о твоём окончательном решении выйти за меня замуж, Люся, как решишь сама, снова и снова я ставлю, поскольку ты мучительно и непонятно медлишь с откровением и прямым ответом на него. Высылаю тебе открытку на память о г. Демблине, где я недавно был.

Большущий – пребольщущий поклон уважаемой Лидусе и её маме. Мой боевой и дружеский привет твоим родным и всей вашей хорошей и дружной семье.

Целую тебя, Люся, крепко и желаю успехов в почетной с/х работе. Если бы к зиме окончилась война, то и я бы успел покушать овощей, взлелеяных дорогими руками любимой!

Но мы их будем наверняка кушать вместе в будущем году, да, Люся?

Стива – артиллерист.

Письма от 19 августа 1944 года

19 августа 1944 года

11 утра

Милая Люся!

Эти строки пишу под невиданный грохот сильнейшей артподготовки на соседнем участке. Стоит сплошной гул, дрожит матушка – земля. Горизонт заволакивается стеной дыма и постепенно меркнет солнце. Это – русская артиллерия, подобно справедливой Немезиде, на своих огненных крылах обрушила смертоносный меч справедливости на черепа гитлеровских бандитов. Признаюсь – в подобные минуты все мои солдаты шутками, выражением лиц, жестами, являют собой в высшей степени благородных и счастливейших людей. Люся, по почерку ты заметишь, что у меня был перерыв после 7 строчек письма на слове «справедливый». Как раз была получена команда и мы со своей стороны малость послали фрицам «на завтрак». Так начался наш очередной фронтовой день.

Солдаты сменили маскировку вокруг моего столика: вместо увядших березок вкопали 3 тенистых желтых акации. Листок из этих акаций посылаю в этом письме. Дорогая Люся, обращаюсь к тебе с несколькими жизненно важными вопросами:

Что делать, если живешь одиноким, всё время в лесу, и тоска порой и грусть такая, что спасу нет?

Как бороться с бессонницей?

Что делать, если милая девушка очень редко и мало пишет?

Что такое любовь и условия её долголетия между возлюбленными?

Что является высшим счастьем в нашей с тобой жизни?

Как стать выдающимся человеком?

Отчего на свете есть остроумные и веселые люди, и с другой стороны, есть нелюдимые и беспомощные нытики?

Что такое красота и кого из мужчин и женщин можно считать красивыми?

Какая профессия является самой интересной и почему?

Где лучше жить нам после войны?

Как определить искренность друга и степень его лицемерия?

Серьезно прошу ответить на эти вопросы.

Целую, дорогая, крепко-крепко!

P.S. Эти два конверта и бумага для ответа

Стива

Письмо от 22 августа 1944 года

22 августа 1944 года

Милая моя Люся, добрый день!

В открытке от 9.08 и письме от 10.08, которые мне только что вручили, написано такое, что даже камни могут зашевелиться. Прости мне грубость, но какая-то сволочь задерживает мои письма к тебе. Именно – сволочь, так как перехватывать письма к любимой девушке может только такая тварь двуногая, у которой вместо минимума человеческой совести и сознания есть идиотская тупость и равнодушие к горю других. Эти твари именуются «коровьи глаза» или же попросту – скотиной. Весьма вероятно, что мои письма задерживала какая-нибудь девчонка-дуреха из отряда черноногих Палашек, каких сейчас превеликое множество сидит в цензурной сети. Они известны тем, что не могут отличить где право, а где лево. Дорогая Люся, после той глупой своей записки я выслал тебе не меньше 10-15 писем и (как обидно!) все они были написаны искренно и обстоятельно. То были хорошие письма к тебе по самым различным вопросам, интимные и дружеские письма, большие и меньшие, грустные и веселые. Я убежден, что именно такая полуограниченная умом Палашка, прочитав мои письма, забирала их в портфель в качестве «оригинального случая» и уносила со службы домой, чтобы почитать их своим подругам или же взять себе за образец эпистолярной в переписке к себе подобными. Такие случаи мне известны. Может быть и так, что мои письма уничтожают здесь враги всего русского. Их, к сожалению, очень много здесь. Факт тот, что нигде так не возможен безнаказанный произвол, как в почтовой сети. И с этим я совершенно остаюсь бессильным. Уповаю лишь на то, что хоть некоторые из моих писем дойдут к тебе.

Милая Люся, как видишь, положение у нас с перепиской точно такое же, как у разговаривающих по порченному телефону. Единственное, что можно избрать в качестве выхода из подобного положения, это писать тебе обыденные серенькие строчки, вроде таких: «Жив, здоров ваш знакомый Петров, чего и вам желаю». Но ты же знаешь, что я так вообще не могу с тобой говорить. Господи, какое наказание на наши головы! Послал бы тебе телеграмму, но их не принимают. Ну что делать? Милая, ты пойми, как больно читать твои такие строки: «Дорогой мой, что случилось? Вот уже больше месяца я не получаю от тебя писем…». И это в то время, когда я пишу тебе по 2-3 письма в неделю! Или же ты, Люся, пишешь дальше: «Чем объяснить твоё столь продолжительное молчание…». Ты не представляешь себе, как я мучительно переживаю это… и пока что я не вижу конца этому удручающему меня состоянию. Ни одного письма после той записки!… Разные черные мысли роятся в голове моей… Быть может ты ещё продолжаешь сердиться…Или ты настолько занят чем-то или кем-то, что не найдешь 15 минут свободного времени для письма из всех 24 астрономических часов… Невольно возникает другая мысль, мысль ещё более ужасная. Стива, неужели ты предал в область забвения нашу искреннюю дружбу?… и т.п. И это вынуждена ты писать мне, ты, которую я люблю горячо, по-мужскому, искренно и крепко? Больно, очень больно и досадно, что ты мучаешься в таком неведении по вине какой-то мерзкой и низкой душонки из почтовой сети. Но, Люся милая, как видишь, я тут не причем. Источник недоразумения вне нас с тобою. Буду чередовать хорошие письма тебе с краткими записками: «Жив, здоров». Может быть до тебя хоть такие записки будут доходить. Кроме писем я выслал тебе несколько конвертов и бумаги для писем после получения твоего письма – малютки, написанного на коленях где-то в поле на прополке овощей простым карандашом на титульном листочке из какой-то брошюры «Женщина в СССР», (Я шутил: «Люся в СССР», так далеко мы теперь находимся друг от друга).

О себе добавить нечего. Все время в боях. Движемся в проклятое логово фашистского зверя – в кровавую Германию, чтобы уничтожить эту «фабрику смерти и рабства народов». Я уже писал тебе, что мы теперь близко, как никогда, к поганой Швабии, у стен Варшавы, что другие наши вышли к границам Восточной Пруссии т. д. Леса, поля, кусты – вот моя стихия теперь. «Чем-то» и «кем-то» другим я не занимаюсь, так как ни совесть, ни мои чувства к тебе, ни моя седина не позволяют никогда мне этого делать. Можешь быть за меня совершенно спокойной и подобные мысли вообще выгонять из головы должна ты. Я люблю родных, тебя, и природу – голубое небо, белые стада облаков, могучее горячее солнце, мириады искрящихся чистых звезд по ночам, милый и ласковый ветер с востока. Мои мечты застыли на том, чтобы скорее прийти к победе и приехать к вам, дорогие, встретится радостно и тот долгожданный день встречи отпраздновать так, чтобы потом счастливые дни нашей жизни с тобой уже не прерывались до самого заката нашей жизни. Готовься, дорогая Люся, и ты к этому, чтобы все вопросы и сомнения были заранее разрешены и оставалась между нами только атмосфера нетерпеливого ожидания друг друга. Чтобы наши сердца, подобно могучему сплаву, слились воедино и уже потом стучали одним ритмом ударов.

Целую тебя и желаю счастья.

Жду писем, привет всем вашим и Лидусе с М.Д.

P.S. Получила ли ты мое фото? Я твои оба получил.

Стива

Письмо от 7 сентября 1944 года

7 сентября 1944 года

Добрый день, милая Люся!

Я отучился спать по ночам. Вошло в привычку ложиться спать в 2 часа. Вот и теперь сижу в тетрадь с памяти все песни, которые знаю. Написал уже несколько десятков. Точнее – 87 штук. Только чрезвычайно редкие письма твои и от родных, да эти родные наши русские песни, остаются мне утешением в убийственном одиночестве. Как ни ряжусь в «панские перья», но видно не дано мне судьбой по природе своей порвать со всем родным и стать внутренне каким-либо краковцем. Я уже писал, как остро чувствуешь, что такое Родина, когда почти совсем изолирован от неё. Мне положено официально молиться Богу, что я исправно и делаю ежедневно дважды. А по воскресеньям хожу либо в импровизированный костел к армейскому ксензу, либо к гражданскому пану ксензу в костел ближайшего села. И там молю пана Бога о даровании нам победы. Это один из многих штрихов моего сегодня. И так во всем: ничего нашего, всё – польское. И язык, и ритуалы, и форма, и содержание.

Но об этом хватит. А то похоже, что я раскис и жалуюсь. Поговорим лучше о другом.

Милая Люся! Пришло твоё письмо от 22.08.44. Радуюсь, что у вас всё благополучно в семье – это так редко теперь! Одновременно получил письмо и от Али, за что ей низко кланяюсь. Впервые в своих письмах ты заметна, как врач. Я не хочу оскорбить твои искренние пожелания относительно моего здоровья. За трогательную заботу о моем долголетии и пожелании сделать меня изящным во внешнем виде шлю тебе глубокое спасибо. То, что я скажу ниже, пусть не огорчает тебя. Как и ты мне, я имею право высказать тебе свои соображения.

Первое: ты агитируешь меня перестать курить. Это совершенно здоровый и рациональный рецепт для укрепления здоровья. И он выполним любым человеком, имеющим минимальную волю. И я не безвольный. Но здесь, на фронте это бессмысленно делать. Я обдумал серьезно и всесторонне этот вопрос и решил курить пока не бросать. Конечно, можно соврать и ты все равно не узнала бы, курю я или нет. Но своему другу не пристойно врать! Дело в том, что война требует максимального напряжения прежде всего нервов от каждого из нас здесь. И вот закуришь – сразу легче на душе. Иные, «отдыхают в водке». Я пью редко, мало и лишь в компании товарищей. А здесь, в такой среде, совсем не пью, так как чисты факты отправки к праотцам из-за подсыпанных в водку веществ. Я вспоминаю оборону Ленинграда. Там у нас было всё: музыка, книги, игры и т.д. Здесь нет ничего. Даже кино я не видел вот уже 2,5 месяца. Кровь и смерть, тяжелы переходы, ратные трудны и чужеродное окружение… Нет, помилуй, дорогая Люся, не лишай меня единственного средства успокоиться в острые моменты. Я даю честное слово перестать курить с момента, когда мы встретимся с тобой. А до тех пор, просто физически это невозможно сделать.

А здоровье от этого не страдает. Вообще курят даже великие люди, насколько я знаю. Иногда врачи даже советуют кое-кому курить. У меня старший начальник не курит. Но от этого его здоровье не затмило моего. Мне, наоборот, многие завидуют и даже подшучивают что я слишком «красный». Сам я не чувствую никаких недугов никогда, а тем более, из-за курения. А кроме того, в условиях когда смерть витает над головой денно и нощно, над таким пустяком, как курение, и задумываться… Если уцелею, то ты поможешь мне восстановить здоровье более действенными рецептами. Тогда ты будешь рядом со мной и будешь делать со мной все, что найдешь нужным по всем правилам медицины.

Второе: вопрос о моём внешнем виде. Тут, конечно, дело более серьезное. И с этим я с тобой вполне согласен. Ты меня знаешь пока только с «рыжими зубами и пальцами». Это в Чебаркуле, когда я курил Челябинский туземный самосад в газету, а ты ещё тогда не подарила мне зубной щетки – тогда я имел такие зубы и пальцы. Но теперь твоей хорошей щеткой я ежедневно драю зубы лучшей заграничной пастой и они у меня белые, как чеснок. Курю сигареты или папиросы, и пальцы чистые. Имею одеколон и духи. Имею приличный выходной мундир. Помимо всего здесь в нашей армии всячески побуждают, а особенно офицеров, поддерживать фарс. Тальк придающий пышного блеска и «фанаберии» офицерского корпуса, чем славилась Польша на весь мир. Так что со мной, голубка, тебе не стыдно будет показаться на люди в будущем. Ты, наоборот, будешь польщена невероятным вниманием, с каким будет смотреть публика на мой заграничный мундир и причудливую лихую конфедератку с большим орлом, на мои сверкающие пуговицы. Успокойся, дорогая! Я вернусь и буду залихватски звякать шпорками и длинной кривой саблей, обняв тебя рукой в белоснежной перчатке. Ты – девушка и притом совсем молодая. А девичьи горизонты немудрёны: если подавай красивых, пушистых, остроумных, бойких, сверкающих блеском и новизной форм и красок, этаких львов! Но что же нам делать, куда прислонить бедную головушку нам, бесцветным, угловатым, тупым, мрачным, грязным, простоволосым Иванам! Все мы – не Викторы, не Аркадии, не Валерии, не Арнольды, не Евгении, не Кости модные. Мы – приднестровские, волжские, енисейские; мы – дерёвня.