Эстер

Уж не знаю, понимают ли ангелы арамейский язык – он действительно очень труден, и я поначалу все удивлялся, как это люди запоминают «Кадиш» наизусть. Но красота молитвы, ее звучания, покоряла меня с каждым разом все сильнее…

Йитгадал вэ-иткадаш шмех раба. Амен!

Бъолмо ди вэра хиръутех…

Слушаешь такую красоту – и трудный язык начинает проясняться, и слова – ты теперь уже понимаешь их смысл – сами слетают с языка.

Кстати, великие средневековые талмудисты перевели «Кадиш» с арамейского на иврит. Так что ангелы уже много веков могут его и читать, и слушать. И я надеюсь, что вопреки преданию они не в обиде, а в восхищении.

Я не собираюсь изображать работу своей души более легкой, чем она была на самом деле. Возвышенные чувства далеко не всегда охватывали меня в синагоге. Я и отвлекался, и переставал чувствовать красоту и смысл молитвы, и приходил в раздражение оттого, что кто-то из членов общины шумит и вообще ведет себя не как в храме. Иногда, проснувшись от звона будильника в четыре утра (я мог бы вставать на час позже – но хотелось, и посещая синагогу, успевать сделать все, что я делал до смерти мамы) – или шагая к синагоге под пронизывающим до костей предрассветным зимним ветром я мрачно думал: «Зачем и кому это все нужно? Разве любовь к близкому человеку доказывается выполнением тяжелых и непонятных ритуалов? Разве я сам, в конце концов, не могу обращаться к Богу? Или тем более к маме – ведь она всегда в моем сердце, я и так постоянно обращаюсь к ней и слышу ее голос…»

Однозначного ответа я не находил. Я был не в праве осуждать многовековую веру и обычаи. Я мог, конечно, отойти от них – но что-то меня каждый раз удерживало. Может быть, сильнее всего – та простая мысль, что я подвергаю себя испытанию ради человека, который был мне так близок. Докажет ли оно что-то или не докажет – это уже второстепенно. Главное – что я хочу подвергнуться этому испытанию, что, преодолев минуты слабости, усталости, раздражения, я говорю себе: «Все идет так, как надо».

Да, так, как надо – и может быть даже в большей степени, чем я предполагал вначале.

Обращение к религии открыло мне мир, который я непростительно мало знал прежде. Я имею в виду еврейский мир, историю еврейской религии и культуры. Здесь у меня и сейчас все еще впереди, но главное, что проснулся интерес.

Первое, что пробудило его, была Тора.

Посещая синагогу, нельзя не обратить внимания на Тору, не ощущать ее, не видеть, не задуматься о ее значении.

Поначалу это внимание в основном внешнее. Закрытый нарядным занавесом арон-кодеш, то есть священный ковчег, в котором хранится Тора… Торжественная церемония, происходящая несколько раз в неделю: оглашают имена – и названные члены общины подходят к арон-кадишу. Тору, разодетую, как королеву, всю в синем бархате с серебряным узором, достают из ковчега, проносят между рядами собравшихся. С каким почтением, с каким обожанием все ей кланяются, как ее благословляют, как стараются хоть подол ее поцеловать! Но вот она на Биме… Здесь с нее бережно и почтительно снимают бархатные одежды – футляр… Предстает перед всеми священный текст. Он вручную, пером птицы, написан черными чернилами на свитке из кожи ритуально чистого животного, обычно – коровьей…

Гляжу и я на этот старинный свиток, вывезенный кем-то недавно из Узбекистана. Целый год, не разгибая спины, трудился, переписывая Тору, опытный писец – сойфер… Я так и вижу, так и представляю себе согбенного старичка в кипе, его седую бороду, пергамент, озаренный мерцающим светом свечей… Сколько раз перечитал он Тору, прежде чем закончил работу? Ведь в ней не должно быть ни одной ошибки…

Сегодня я вижу Тору вблизи: я вызван на чтение. Покрытый с головой талитом, я подхожу к биме, прикоснувшись к Торе, целую пальцы – и произношу молитву для чтения Торы. Община повторяет ее за мной. А затем хазан начинает чтение сегодняшнего отрывка Торы. Он читает-поет, поет, не импровизируя мелодию, а на особый мотив, который необходимо помнить наизусть…

Заканчивается чтение – и один из членов общины поднимает Тору выше головы, чтобы всем был виден текст. Все встают и произносят на иврите: «Это Тора, которую Моше дал детям Израиля по слову Бога…»

С этой фразы и начались мои уроки истории еврейского народа.

Тора, которая по слову Бога дана была евреям – это первые пять книг Библии. Самой значительной, наиважнейшей книги в истории человечества. Можно смело сказать, что Библия открыла человечеству смысл его существования, потребовала, чтобы люди размышляли о главных вопросах бытия, дала им моральный кодекс. Его воспринял весь мир. На нем выросла вся современная культура, в том числе и христианская, западная… Для евреев же эта книга несравнима ни с какими сокровищами. Она повествует о создании мира, дает историю наших праотцов, включая исход из Египта, содержит 613 заповедей – основу всего позднейшего еврейского права…

Но я не стану заново «открывать Америку» – ограничусь признанием, что я только недавно сам для себя начал это открытие, чему безмерно рад.

Глава 22. И снова восточная медицина

Немало страниц в этих записках посвящено Мухитдину Умарову, доктору из Намангана, на несколько лет продлившему жизнь моей мамы. Приезжая в Нью-Йорк лечить ее, Мухитдин Инамович помогал многим и вскоре приобрел широкую известность. Вот почему и после ухода мамы Мухитдин продолжал навещать своих американских пациентов. Мы с братцем Юрой упорно добивались этих приездов: ведь для нас обоих табиб стал больше, чем другом. Пожалуй, слово гуру тут лучше всего подходит. Нас поражала и мудрость этого немногословного человека, и глубина его познаний, и проявлявшееся даже в мелочах благородство души… Словом, все, включая внешность и манеры. А меня (я и об этом уже не раз писал) как магнитом притягивают к себе люди, в которых я вижу, не побоюсь слов, высокий идеал. Можно назвать меня доверчивым, наивным – пусть так! Я ничуть об этом не жалею. Самые светлые минуты моей жизни подарили мне именно такие люди. И больше всех – Мухитдин Умаров.

Очевидно, и с моим кузеном Юрой происходило что-то похожее. Не удивительно: ведь мы с ним близки с детства.

Появлялся табиб в Нью-Йорке дважды в год. Совсем ненадолго – всего лишь на неделю. Мы перед его приездом не жалели ни сил, ни времени, находя для него клиентуру и организуя приемы. Задолго до посадки самолета мчались в аэропорт. Вытягивали шеи, высматривая табиба в толпе прилетевших. Кстати, высматривать было совершенно не к чему: Мухитдин выделялся в толчее, как существо из другого мира, незнакомое с ритмом нашей планеты. Он шел неторопливо, удивительно спокойно. Табиб никогда не спешит. У него и голос ровный, негромкий, успокаивающий. И взгляд спокойный – прямо в глаза. Может быть, даже гипнотизирующий? По крайней мере у меня иногда возникало такое ощущение.

Впрочем, говоря о невозмутимом спокойствии Мухитдина, я все же преувеличил. Несколько раз я видел его в горе, в великом горе. Однажды он плакал при мне навзрыд, обнимая сына усопшего друга Махмуджона. Не говорю уж о десятках лишних сигарет: Мухитдин – заядлый курильщик и это, пожалуй, его единственная известная мне слабость.

…Итак, Мухитдин прилетел! Как ни мечтаем мы с Юркой о долгих беседах с ним, почти все свое время Мухитдин отдает пациентам. Мы записали на прием к нему больше сотни людей: надо и страждущим помочь, и материально оправдать приезд Мухитдина. Принимает он в моем офисе. Только по вечерам, к ужину, появляется он дома. Дети – они с доктором в давней дружбе – обнимают его. Данька, сопя, массирует доктору плечи – Мухитдин смеется и ежится, щекотно, но он сам и обучал Даниила делать массаж. Даже застенчивая Вика целует и обнимает его.

Но вот дети отправляются спать – и начинаются долгожданные разговоры. О чем? Да о чем угодно! О восточной медицине, о близких людях, о поездках Мухитдина, о событиях, происходящих в мире. Наш восточный медик и в политике разбирается, как профессионал. К примеру, когда США напали на Ирак, якобы из-за наличия биологического оружия, Мухитдин был первым, кто сказал нам с Юркой: «Бушу нужен был предлог для вторжения. Нет у Ирака такого оружия. Да, Садам Хусейн – плохой правитель. Но при нем самый бедный житель Ирака зарабатывал достаточно, чтобы прокормить семью. А теперь? Разруха, голод, гражданская война». Табиб до войны побывал в Ираке, он знал не понаслышке, сколько килограммов риса, мяса, картофеля и прочей еды могли позволить себе бедняки. «Садам Хусейн ущемлял права? Не стану спорить. А сколько в мире таких стран? А у вас, в Америке, такого не случается? – усмехался табиб. – Но никто же за это не нападает на вас с оружием!»

Сказать по правде, табиб не слишком-то полюбил Америку, «всесильную и справедливую». Да и вообще, исколесив весь мир, он продолжал оставаться патриотом своей обедневшей, далекой от демократии родины.

– Устоз, а не хотелось бы вам жить в Нью-Йорке? – с надеждой спрашивали мы с Юркой. Но Мухитдин неизменно отвечал, улыбаясь и покачивая головой:

– Предпочитаю свой пыльный, душный Наманган.

Мухитдин, конечно же, не мог не видеть, не понимать, не чувствовать, как тяжела жизнь в Узбекистане. Его многое возмущало, – но… вспомним строки Блока: «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». Да – гражданин мира по образу жизни, Мухитдин по духу остается узбеком, мало того – верующим, благочестивым мусульманином. Не зря, видно, имя его в переводе означает «защитник веры». Он каждый год совершает Хадж – паломничество в Мекку, так что давным-давно имеет почетный титул хаджи и может носить зеленую чалму. Вот какой у нас с Юркой необычный друг, не правда ли?

Я не могу назвать себя ортодоксально верующим человеком. Но я понимаю, что Священные книги – Библия и Коран – рассказывают нам не только во что веровали и веруют многие миллионы людей. Они содержат в себе глубокие философские воззрения, определяют нравственные основы человеческой жизни.

Писал же великий Эйнштейн: «… по моему мнению, религиозно просвещенный человек – это тот, кто в максимально возможной для него степени освободил себя от пут эгоистических желаний… У него нет сомнений в значимости и величии этих сверх личностных целей, которые не могут быть рационально обоснованы, но в этом и не нуждаются…» Очевидно, мы с кузеном интуитивно это чувствовали и с большим уважением относились к религиозным взглядам нашего ученого хаджи Мухитдина. Впрочем, повторяю: учителем веры он для нас не стал. Но и в медицине, и во взглядах на жизнь стал Учителем с большой буквы.

Медицина… В дни приездов табиба не только все наше с Юркой время – все мысли были заполнены ею. За неделю доктор осматривал около полутораста пациентов (читателям, которых пугает эта цифра, сообщаю, что в своем Наманганском центре он принимал по сто пациентов в день). Бросив на неделю свою работу, мы все время были рядом с ним. Нас поражало, с какой точностью ставил доктор по пульсу диагнозы, как уверенно назначал лечение (в основном травы), как часто это лечение начинало действовать уже с первых приемов. Впрочем, Мухитдин умел лечить не только травами. В этом я убедился на себе.

Как-то я почувствовал, что заболеваю: ныла голова, гудели ноги. Знобило. «Ты сильно простыл, – сказал доктор, прослушав мой пульс. – Ложись-ка на пол». Я лег на ковер животом вниз, он уселся рядом и… Вряд ли я сумею рассказать, что чувствуешь, когда Мухитдин делает тебе массаж. Начинает он с поясницы. Пальцы его, вроде бы нежные (врач-пульсолог очень их бережет), сначала оделяют тебя теплом, потом в тебя начинает растущим потоком вливаться энергия. Но вот лекарь переводит пальцы на позвоночник, нажим – и «нежные» пальцы становятся железными! Они движутся вдоль позвоночника, но их чувствует каждый позвонок, каждый нерв! Вытерпеть невозможно – я извиваюсь, как уж, мычу от боли, как бычок. А Мухитдин усмехается: «Терпи, терпи! Скоро полегчает». Потом началась новая пытка: закинув мою левую руку на спину, табиб подпер мое плечо коленкой снизу – и лопатка приоткрылась, как створка раковины. Туда-то доктор и просунул пальцы. Снова боль: массаж происходит там, внутри. Закончив, доктор лезет под правую лопатку. «Плевра… Грудная клетка… Кровообращение… – бормочет табиб, кратко разъясняя мне смысл своих действий. – Ну, что? Больше не знобит?» Какое там! Я чувствую себя совершенно здоровым! Я ощущаю, как теплая кровь бежит по моим артериям, наслаждаюсь покоем. Но тут доктор, прервав наслаждение, ухватил пальцами кожу на середине моего лба, стал оттягивать ее, пока не раздался хруст… После всех этих процедур мне показалось вполне терпимым, что на ночь я был с головы до ног натерт топленым бараньим жиром. Сошло с меня семь потов – и утром я встал, будто родившись заново. А ведь, судя по знакомым признакам, без вмешательства Мухитдина провалялся бы я с сильной простудой неделю.

Надо ли объяснять, что, помогая доктору, присутствуя на его приемах, мы с Юркой все глубже погружались в таинственный мир нетрадиционной медицины. Все больше убеждались в огромных ее возможностях, почему-то отодвинутых в сторону современной «прибородиагностикой» и химией. Пользуясь любой свободной минутой доктора, мы задавали ему бесчисленные вопросы. В нашей столовой (она же гостиная и библиотека) я поставил еще один книжный шкаф и заполнил его медицинской литературой – начиная с древних авторов, таких, как Гиппократ и, конечно же, Ибн Сина. Здесь табиб и учил нас, ссылаясь то на одну, то на другую книгу. Мы понимали, конечно, что эти короткие уроки не сделают нас медиками. Но с каждым днем нам все больше и больше хотелось ими стать. И мы радовались, что хоть кое в чем начали разбираться.

Обычно доктор привозил с собой из Наманганского центра сушеные травы. Привозил наугад, не зная, что пригодится, а что – нет. Случалось, что нужного недоставало. И вот как-то доктор привез только самые необходимые травы, не больше трех десятков. «Остальные, – сказал, – будем здесь покупать. У китайцев. Думаю, найдем все, что надо». Китайскую нетрадиционную медицину тоже называют восточной, многие путают ее с медициной Авиценны, однако при некотором сходстве общих представлений объединяет их в основном лечение травами.

И отправились мы однажды с Юркой за травами в аптеки Чайна-тауна…

Нью-Йорк, как известно, город многонациональный. Каждая этническая группа, словно пчелиный рой, живет в своем «улье». Есть в Нью-Йорке и негритянский Гарлем, и Литтл Итали, есть испаноязычная Корона, индусский Джексон Хайтс, несколько Чайна-таунов – в Манхеттене и других районах. Есть японские, вьетнамские, корейские микрорайоны. На Брайтон Бич образовалась русскоговорящая Маленькая Одесса. Мои сородичи, бухарские евреи, плотно заселили многие улицы Квинса. По мне – так в этом пестром сообществе самым колоритным, не теряющим национального облика, остается Чайна-таун в Манхеттене. Тысячи магазинчиков и лавочек с красно-золотыми вывесками, дома с закругленными крышами, на тротуарах – скуластые, с узкими глазами пешеходы. Редко-редко услышишь тут английскую речь, да не все ее и понимают… Тут припомнился мне анекдот: живущая на Брайтон Бич русская старушка возмущается, придя в магазин: «Мы здесь уже шесть лет, а они все по-русски не говорят!» Китайцы в Чайна-тауне устроились совсем как дома, без «мы» и «они»…

Предвидя трудности общения в Чайна-тауне, мы с Юркой запаслись ботаническим словарем, но толку от него оказалось мало. Ткнем пальцем в название, аптекарь нам что-то отвечает… Или что-то спрашивает? Мы даже этого не понимаем! Пришлось пригласить с собой доктора. Он, как и мы, не знал китайского языка, не знал и английского, но для него это не было помехой. Аптекарь выкладывал на прилавок сушеные и молотые травы, семена – и чуть ли не все они были Мухитдину отлично известны. А если что-то не узнавал – нюхал, или на зуб пробовал.

Американские аптеки, как известно, это магазины, торгующие самыми разнообразными товарами, в том числе и лекарствами. В Чайна-тауне аптеки настоящие. Особенно понравилась нам одна: здесь не просто продавали травы, здесь царствовала Наука – восточная медицина. Травы, семена, плоды разложены были на полках в сотнях кедровых ящиках с наклейками. Аптекари в белых халатах понимали нас с полуслова – они неплохо знали английский. Кстати, в этой аптеке произошел любопытный случай. Пока мы с Юркой упаковывали травы в сумки, доктор наблюдал за аптекарем, который составлял по рецепту лекарство из трав. Рецепт был, разумеется, записан иероглифами. «Судя по вниманию вашего друга, он в травах неплохо разбирается», – заметил аптекарь. Мы перевели это Мухитдину. Усмехнувшись, он тут же сказал, что готовят противопростудный сбор для астматика. «Очевидно, ваш друг – врач? Пульсодиагност? – воскликнул аптекарь. И пожаловался, поглядывая на табиба: – У меня вот тут, сбоку, непонятные боли». Мы снова перевели. Мухитдин кивнул и взял аптекаря за кисть. Послушав его с полминуты, он, помогая себе жестами, принялся растолковывать нам по-русски, в чем причина болей. Объяснений не помню, но, очевидно, после нашего перевода диагноз показался аптекарю настолько убедительным, что он побежал за владельцем аптеки – познакомить его с табибом. И они с жаром принялись приглашать Мухитдина работать в аптеке помощником доктора… Чудаки!

Словом, к отъезду табиба большой чулан в подвале моего дома был забит травами. Нам с Юркой предстояло превратить этот склад в аптеку: разложить все травы по банкам, наклеить на каждую этикетку: написать не только название, но и свойства травы. Нелегкое дело! Трудности начались с названий. Латинские были не у всех растений. Некоторые травы (их привез Мухитдин) имели только узбекские названия – например, куйпечак, девнечак, томирдори… Зато народных названий у многих было несколько. Например, адонис в разных уголках России называют то горицветом, то стародубкой, то черногоркой. А в Азии он – байчечек. Лист сенны – он же и александрийский лист, и кассия остролистая… Приходилось записывать все названия.

Свойства трав табиб попросил описать и по «Канону» Ибн Сины, и в свете современных понятий. По невежеству я сначала подумал: чего же тут трудного? «Канон» у меня есть, обзаведусь энциклопедиями лекарственных растений – и вперед! Но открыл одну, другую энциклопедию – и приуныл: многих растений, плодов и семян из нашей аптеки я на страницах книг не нашел. Кинулся к Мухитдину – в чем дело? Оказалось, что растения, применяемые в народной медицине, но не прошедшие клинических испытаний, официально не признаны лекарственными, не входят в список – в нем около 300 тысяч растений – имеющих латинское название. Так что о свойствах этих трав рассказывал мне Мухитдин – наша Ходячая Энциклопедия.

Покончив, наконец, с названиями и современным определением свойств растений, мы с Юркой взялись за «Канон». Ох, как непросто оказалось и это! Не буду утомлять читателя подробностями, скажу только, что восточная медицина рассматривает лечебное воздействие и прямые свойства трав в свете их натуры. А ее определяют два из четырех качеств – сухость или влажность и горячность или холодность. Мало того, каждому из качеств растения присуща определенная степень. Ромашка, например, горяча в третьей степени и суха – во второй… В Каноне описано свыше 800 трав и минералов – не только их свойства, но и воздействие на разные органы. Не трудно себе представить, как внимательно надо было читать и перечитывать строки Канона, выискивая свойства каждой из трав.

Можете назвать меня чудаком, как назвал Юрка, когда я, разложив травы в пластиковые банки с нарядными, цветными этикетками, наклеил на каждую рисунок – изображение травы. Расставил по алфавиту на стеллажи. «Чего смеешься? – возмущался я. – Ты погляди, какая красота!» Впрочем, Юрка просто любил пошутить над братцем. Он ведь и сам деятельно во всем участвовал. Наша аптека была не складом, мы с братом – не кладовщиками, а аптекарями. Разобравшись с травами, нужно было как можно скорее приготовить по предписаниям Мухитдина полтораста травяных сборов для его Нью-Йоркских пациентов. Пришлось нам купить все необходимое: центрифугу, аппарат для измельчения плодов и семян, большую ступку, весы, измерительные ложки… Всего и не перечислишь!

За дело мы принялись сразу же после отъезда доктора. По будням – раннее утро, и по выходным – весь день проводим в нашей аптеке. Она ярко освещена торшером и переносными светильниками. Передо мной на столе – его заменяет стиральная машина – тетрадь с записями доктора и пустые пакетики. Читаю очередную запись, надписываю на пакетике имя пациента, достаю со стеллажа нужные травы, передаю банки брату… «Бессмертник, кукурузные рыльца, шалфей, сенна, шафран»… Попробуйте быстро разыскать среди полутораста трав нужную! А в голове при этом держишь названия тех, что будешь искать вслед за этой… Но скоро на помощь приходит память: руки сами тянутся к месту, где стоит баночка с нужной травой. У Юрки работы – только поворачивайся. То наколи щипчиками плодов, то намоли сбор в центрифуге да пересыпь его в надписанный мной пакетик. И не дай Бог – не ошибись в количестве! За этим и я слежу. «Шафрана поменьше – всего одну щепоточку!» – «Сам знаю!» – бурчит Юрка… Мы с ним словно за конвейером. Да и устаем не меньше, чем заводские рабочие. Сборов десять приготовишь – и выложишься сполна. Мы вспотели, в ушах звенит от стука ступки и центрифуги, руки и лица покрыты травяной пылью. Пряные запахи трав, поначалу такие приятные, заполняют горло, легкие – начинаешь задыхаться. Юрка так расчихался от пыли, от запахов, что пришлось ему надеть маску… А ведь дверь на улицу открыта! Но больным нужны лекарства, больным худо – и мы не можем позволить себе отдыха! Ежедневно готовим по 20—25 лекарственных сборов.

Усталость – усталостью, а работа в нашей «аптеке» с каждым днем приносит нам все больше удовлетворения, дает все больше знаний. Ведь мы постоянно заглядываем в Канон, вспоминаем разъяснения доктора. И растет, растет желание: бросить все, пойти учиться, стать восточными медиками, заниматься только траволечением!

Юрка-то хотел стать учеником доктора еще в те давние времена, когда его, восемнадцатилетнего парня, надышавшегося в институтской лаборатории ядовитых паров, вылечил Мухитдин. «Не решился я тогда – вздыхал Юрка. – Пульсодиагностов в Советском Союзе врачами не признавали. Да и жалко было институт бросать». На этот раз бросать Юрке ничего не приходилось – его самого «выбросили»: повсюду шли сокращения, Юрка потерял работу программиста. Несколько месяцев кузен безуспешно пытался куда-либо устроиться. Мрачный ходил, озабоченный. Но вот однажды вбежал ко мне веселый – улыбается, глаза блестят. «Лерыч, я записался в школу восточных медиков»!

Вот это да! Это был смелый шаг, перемена судьбы… Я глядел на Юрку с уважением и даже с завистью. «Молодец»! – «Лерыч, а ты чего же? Давай учиться вместе»!

Хорошо бы, конечно, чего уж лучше! Но как же наш с Давидом бизнес? Ведь мы, как говорится, встали на ноги, мы только что – это было в 2000 году – приобрели новый дом для компании… Бросился я советоваться с Давидом. Буду, мол, днем в «Саммите», а учиться – на вечернем факультете. Давид только руками развел: «хочешь сидеть на двух стульях? Нет, придется тебе уходить. А один я со всем этим не справлюсь». Да и Юрка такого решения не одобрил. «Ты программу обучения смотрел? Там одной практики сотни часов! Нет уж, Лерыч, выбирай что-то одно».

Я долго мучился, но чувство ответственности оказалось сильнее. Как я мог бросить партнера и друга? Ну, на неделю-другую, когда приезжает доктор и мы с Юрой заняты только его делами… И то мне совестно, я вижу, как перегружен Давид…

В колледж я так и не поступил. Но твердо решил: буду заниматься сам. Буду не почитывать, как прежде, а основательно изучать Канон. Желание есть, значит, и время для этого найду!

…Просыпаюсь. За окнами спальни еще темно, но я, не глядя на часы, знаю, что сейчас – около четырех. Уже много месяцев я поднимался именно в это время. На тумбочке у моего изголовья в красноватом отблеске света электронных часов виднеется толстая книга. «Канон врачебной науки». Протягиваю руку, медленно провожу пальцами по шероховатой обложке. Это прикосновение помогает отогнать остатки дремоты. Осторожно, чтобы не разбудить Свету, поднимаюсь с кровати – и через полчаса, покончив с утренним туалетом, сижу с книгой в руках у центра звукозаписи. Где-то я вычитал, что материал лучше запоминается, когда его читаешь вслух, а потом снова прослушиваешь запись. Мне это очень помогало: утром я читаю Канон вслух, включив цифровые диски, а днем, когда еду куда-то в машине, включаю диск и снова слушаю текст. Ездить каждый день приходится немало, уж никак не меньше часа.

Дискотека моя составляла уже десятка два дисков. Я эти записи очень ценил, делал дубликаты: один – для Юрки, который тоже начал изучать Канон, второй – для хранения: а вдруг что случится с теми, которыми пользуемся? Вот «наговорю» так все шесть томов Канона – мечтал я – и люди, конечно, прослышат об этой записи, единственной в мире. Будут звонки, письма, просьбы прислать… Словом, как был я мечтателем, так им и остался.