Эпидемия безбрачия среди русских крестьянок. Спасовки в XVIII–XIX веках

В 1725 г. в Серпуховском уезде в расчете на 73 женщин, получивших вольную для выхода замуж, с учетом 16 случаев, в которых выводные вообще не взимались, средний размер вывода получается всего 1,43 рубля, а если считать только 57 случаев, где вывод платился, то 1,82 рубля. В период с мая по декабрь 1739 г. (сведения с января по апрель отсутствуют) 18 женщин уезда получили вольную для выхода замуж, заплатив за вывод в среднем по 1,42 рубля. В 1741 г. средний сбор по 22 вольным равнялся 1,73 рубля, в 1744 г. – 2,03 рубля в расчете на 30 выводов. К 1760-м гг. размер среднего сбора поднялся до примерно 2,5 рубля83. Сбор за вывод увеличивался с 1720-х по 1760-е гг., но очень медленно.

В одной большой части Ярославской губернии в первой половине XVIII в. большинство владельцев крепостных душ не требовали никакой платы за вывод, когда их крестьянки выходили замуж в чужие имения. В четырех отпускных бумажках, поступивших в юсуповские имения Романовского уезда в начале XVIII в., выводные не отмечены, еще в одной указан сбор в размере 1,2 рубля84. В семейном архиве Щербатовых находится папка с 35 отпускными грамотами за 1719–1762 гг., довольно равномерно распределенными по годам85. Одна из них – копия отпускной грамоты для крепостной девки Щербатовых, отпущенной в замужество в другую вотчину, остальные попали в папку, потому что их принесли с собой крепостные женщины из других вотчин, вышедшие замуж во владения Щербатовых в смежных уездах – Ярославском, Ростовском и Романовском. Из первых восьми, датированных годами от 1719 до 1735, только в одной, от 1730 г., обозначен вывод: 1 рубль. Во многих других указана плата – 9 или 10 копеек за написание и регистрацию документа в уездных крепостных конторах. Это дает нам основание считать, что в XVIII в., по крайней мере когда в отпускных бумажках вывод не указывался, это происходило не по недосмотру, а потому, что вывод не взимался. Начиная с 1736 г. в некоторых из отпускных документов отмечается, что женщины были отпущены «без вывода» – эта пометка проставлена в 4 из 17 грамот от 1736–1750 гг. Между тем за те же самые годы в 8 отпускных не показано никаких сборов, кроме как за оформление и регистрацию самих документов. Лишь в 5 из 17 отмечен вывод: четыре раза по рублю и в одном случае два рубля. В другой отпускной бумаге – не из архива Щербатовых, а выданной в 1739 г. женщине, которая вышла замуж в имение, близкое к нескольким щербатовским деревням, – зарегистрирован вывод в 1 рубль86.

Другими словами, вплоть до 1750 г., если с щербатовских женихов, приводивших в свои села и деревни невест со стороны, требовали вывод, то им почти никогда не приходилось платить больше 1 рубля. В большинстве случаев они и вовсе не платили выводных. Это происходило не потому, что они шли по протоптанной дорожке в одни и те же несколько мест, где невест отдавали задаром: большинство отдавших невест сел и деревень встречаются в щербатовской папке единожды, а среди владельцев упоминаются и вельможи, типа Салтыковых, Шереметевых и Голицыных, и дворяне, о которых вряд ли кто слышал за пределами их уездов. Надо полагать, что дворяне этого региона, где преобладали совсем мелкие вотчины, отдавали себе отчет в том, что крепостным мужикам каждого из них придется находить себе жен за пределами их собственных поместий и что в долгосрочном плане обмен будет взаимовыгодным87.

Отпускные письма из Ростовского уезда, в котором частично располагались владения Щербатовых, подтверждают, что документы щербатовского архива достоверно фиксировали местные порядки. В 1733 г. из 83 крестьянок, зарегистрированных в уездных крепостных книгах как получившие вольную для замужества, за 38 не брали вывода. В первой половине 1750 г. вывод не платился за 31 из 68 вышедших замуж на сторону женщин. В 1751 г. 46 из 97 обошлись без уплаты вывода; в 1771 и 1772 гг. большинство женщин, отпущенных из вотчин замуж, – 32 из 57 и 41 из 81 соответственно – тоже ушли без вывода. Когда выводные взимались, они были минимальны: в среднем 23 копейки в 1733-м, 94 копейки в 1750-м, 75 копеек в 1751 г. В 1771 и 1772 гг. с мужчин, забиравших женщин из имений, ранее принадлежавших монастырям или другим духовным учреждениям, взимали по 10–11 рублей (в то время как до секуляризации церковных вотчин в начале 1770-х они часто не платили ничего). В те годы дворяне-землевладельцы взимали в среднем 3,13 и 3,88 рубля88. Это являлось отражением повсеместного увеличения платы за вывод и приближения ее к рыночной цене бракоспособной крепостной.

В первой половине XVIII в., однако, выводные в Ростовском уезде никак не соотносились с рыночной ценой бракоспособных крестьянок. В 1733 г., когда 38 женщин получили вольную для замужества бесплатно, а с остальных 45 в среднем было взыскано весьма скромно, по 23 копейки, 12 бракоспособных крепостных женщин уезда были проданы по средней цене в 5,09 рубля. Если исключить двух крестьянок, проданных за 15 и 10 рублей, как, предположительно, особые случаи, мы получим среднюю цену в более точном приближении – 3,44 рубля89. Вокруг Ростова только в 1770-х гг. размер выводных начал сближаться с рыночной ценой крепостных девок.

Ростовский уезд, конечно, располагался в нижней части шкалы выводных, но с ним соседствовали и другие уезды. В Пошехонском уезде (в то время Новгородской, но позже Ярославской губернии) в период между 1709 и 1715 гг. средний вывод был меньше рубля, в 1749 г. он был немного выше рубля90. В коллекции из 33 отпускных грамот, собранных в 1720–1750-х гг. монастырями Переславль-Залесского уезда, на полпути между Москвой и Ростовом, восемь документов не дают информации о выводных; в 13 отмечено, что вывода не взималось; в восьми проставлена сумма в 1 рубль и в одном – 3,50 рубля. В трех сказано, что вывод уплачен, но сумма не уточняется91. В наборе из восьми отпускных грамот, принесенных в имение Шуваловых во Владимирском округе между 1735 и 1754 гг., семь показывали вывод в 1 рубль, а одна – 2 рубля92.

В других местах, даже в смежных с Ярославской губернией, вывод не всегда был на столь низком уровне. Папка с 38 отпускными бумажками, принесенными в имения Глебовых-Стрешневых в Новоторжокском уезде, к западу от Ярославского уезда, показывает, что разброс цен мог быть весьма широким даже внутри одного уезда. В пяти вольных грамотах, датированных 1708–1718 гг., записаны выводные в среднем на сумму 2,40 рубля, в 21 от 1720-х гг. – 2,93 рубля, 11 из периода 1730–1750 гг. – в среднем 1,31 рубля. Здесь, в отличие от близлежащих Ярославского и Ростовского уездов, отмена вывода не была распространена. Более того, средняя сумма вывода в 1720-х была самой высокой из всех, которые мне удалось отыскать за первую половину XVIII в. С другой стороны, 11 вольных от 1730–1750 гг., хотя они и не являются удовлетворительной выборкой, почти несомненно подтверждают, что размер вывода действительно уменьшился в 1730–1740-х гг., возможно где-то на 50%. Вотчины, из которых прибыли эти женщины, принадлежали Долгоруковым, Ладыжинским, Бутурлиным и Мусиным-Пушкиным, а также многим менее значительным дворянским родам93.

В Рязанском уезде, большая часть которого располагалась к югу от р. Оки, выводные в 1720–1730-х гг. были также сравнительно высокими, а потом снизились. В 1726–1727 гг. средняя сумма вывода из 27 уплаченных в уезде составила 2,07 рубля. Самый низкий из них был 50 копеек, самый высокий – 4 рубля94. В 1737 г. в уезде были зарегистрированы 93 отпускные грамоты в связи с выходом замуж, и средняя сумма вывода равна 2,17 рубля; в 1738 г. средняя сумма сократилась до 2,02 рубля (92 вольные), в 1739 г. – до 1,67 рубля (36 вольных), но в 1754 г. поднялась до 2,42 рубля (90 вольных)95. Размеры сбора здесь колебались, как и в Новоторжокском уезде.

В Рязанском уезде, как и в других местах, бракоспособных крепостных женщин редко продавали по отдельности, поэтому трудно сравнивать размер вывода с покупной ценой. В моей выборке за 1738 г. в Рязанском уезде была зарегистрирована только одна такая продажа и еще четыре в 1739 г. Цены были: два раза по 3 рубля и три раза по 2. Десять дворовых девок были проданы в те годы в среднем по 4,3 рубля96. Некоторые, наверное, обладали умениями, повышавшими их цену, но в первой половине XVIII в. дворовые девки иногда стоили больше, а иногда меньше крепостных крестьянок. Логично сделать вывод, что в Рязанском уезде средняя стоимость вывода была ближе к рыночной цене бракоспособной женщины, чем в Ростовском, но тем не менее составляла только около половины местной цены крепостной.

По Нижегородской губернии есть папка с отпускными документами 24 женщин, вышедших замуж в юсуповскую вотчину Безводное, в 25 километрах на восток от Нижнего Новгорода, в 1732–1754 гг. В 14 случаях владельцы женщин назначили вывод в 1–1,5 рубля, в пяти случаях – в 2 рубля, еще в пяти – 3–4 рубля. После 1750 г. шкала явно поползла вверх: за вывод четырех женщин, вышедших в эти годы замуж в с. Безводное, владельцы взяли по 2–4 рубля. Опять же, значение имеет не только относительно низкий средний уровень выводных, но и то, что владельцы – среди них были Голицыны, Волконские, Мусины-Пушкины, Лунины, Шереметевы и Апраксины, а также Нижегородская епархия – отпустили девушек замуж97. В первой половине XVIII в. так поступало подавляющее большинство именитых дворянских семей.

Выводные, взятые мной из нотариальных записей и отпускных грамот и показывающие явную тенденцию к росту, требуют поправки на денежную инфляцию. В период с 1701 по 1730 г. средние цены на зерно и промышленные товары удвоились. Цены 1730-х и 1750-х гг. были почти одинаковыми, хотя в промежуточные годы они сначала немного поднялись, а потом немного опустились98. Иначе говоря, размер вывода, который в 1720-х составлял 1 или 2 рубля, идя в ногу с инфляцией, должен был вырасти до 1,5–3 рублей. В некоторых уездах так и произошло, в некоторых нет, то есть в реальном выражении брать невесту со стороны стало обходиться дешевле. На фоне самой разнообразной динамики цен в разных уездах надежнее всего заключить, что в общем-то с начала по середину XVIII в. размер выводных с учетом инфляции не изменился или чуть снизился.

Хотя я предполагаю, что некоторые дворяне отказывались отпускать молодых крепостных женщин из своих вотчин в уездах на севере от Оки, мне не встретилось доказательств таких отказов, кроме вотчинных инструкций 1718 и 1719 гг. Шепелева и Черкасского. В Рязанском уезде, с другой стороны, хотя женщин отпускали в связи с замужеством, владельцы некоторых крупных вотчин не позволяли своим женщинам выходить замуж за пределы своих владений. Эти сведения извлечены не из вотчинных инструкций, а из ревизских сказок 1762–1763 гг. Это была первая ревизия, в которой учитывались женщины, и переписчикам было наказано записывать их возраст и – с целью отследить цепочку собственников – их родные деревни, а у крепостных душ – их предыдущих владельцев. В Константиново, на южном берегу Оки, где права собственности были поделены между несколькими семьями, самая крупная доля в 1762 г. принадлежала Семену Нарышкину. Из 99 нарышкинских замужних и вдовых крепостных женщин 97 родились не просто в Константиново, а именно в части деревни, принадлежавшей Нарышкину; две другие были привезены из отдаленных нарышкинских вотчин. Одна-единственная женщина старше 20 лет никогда не была замужем; возможно, причиной были серьезные физические недостатки99. Практически все вступили в брак до 1762 г.; нарышкинских женщин, по-видимому, принуждали выходить замуж в своей вотчине с 1720-х гг. Я подозреваю наличие принуждения, потому что, будучи предоставлены сами себе, некоторые из нарышкинских женщин вышли бы замуж за мужчин из других частей Константиново и из других сел в округе. В таком случае некоторым нарышкинским мужчинам пришлось бы находить себе жен в других вотчинах, но их, по всей видимости, принуждали жениться в своей, если там имелись бракоспособные женщины.

Такая же ситуация наблюдалась в обширном имении Волынских, пересекавшемся с владениями Семена Нарышкина: в доле с. Константиново, принадлежавшей Егору Волынскому, 23 из 24 волынских жен родились в волынских вотчинах; только одна была привезена из чужого имения. Примечательно, что в четырех селах (или частях сел), составлявших волынские владения, было 128 женатых или вдовых мужиков и один в возрасте 24 лет неженатый; возможно, он женился позже. Все 137 женщин 20 лет и старше были либо замужем, либо вдовы; только четыре женщины родились не в волынских владениях; несколько жен были завезены из волынских имений за пределами Рязанского уезда100.

Нет оснований предполагать, что, запрещая браки за пределами своих владений, Нарышкины и Волынские насильно заставляли всех своих крепостных вступать в брак: всеобщий брак был правилом у всех крестьян в округе. Крестьяне большой деревни Новоселки и среднего размера деревни Чешуево в 1762 г. переходили из статуса крепостных Солотчинского монастыря в мирской статус «экономических крестьян». Их монастырский владелец позволял женщинам выходить замуж на сторону и не применял принудительных мер в отношении брака, между тем в д. Чешуево в 1762 г. все 49 мужчин 20 лет и старше были женаты или вдовы и только 2 из 53 женщин 20 лет и старше никогда не были замужем; 24 женщины попали в Чешуево в связи с замужеством. Двум незамужним было по 20 лет, и они почти наверняка еще должны были выйти замуж101. Если начать счет с возраста, после которого брак становился весьма маловероятным, – 25 лет, то тенденция чешуевских женщин и мужчин брачиться выглядит стопроцентной. В тот же год в Новоселках все мужчины 25 лет и старше, 261 человек, были в браке или вдовы – так же как и все 307 женщин этой возрастной категории102. В этой части Рязанского уезда и господские, и монастырские крепостные брачились все без исключения. При этом они вступали в брак в одном и том же возрасте. В выборке из семи деревень экономических крестьян (включая Чешуево и Новоселки) и пяти крепостных деревень (в том числе Константиново и Федякино, которое вскоре войдет в наш сюжет) средний возраст вступления в брак в 1780-х практически один и тот же: 17,5 и 17,6 года у крепостных и экономических крестьян мужского пола соответственно, 15,7 и 15,5 – у крепостных и экономических крестьянок103. Универсальный и относительно ранний брак среди рязанских крепостных не нужно принимать за доказательство агрессивной политики принуждения крепостных к браку со стороны владельцев, это скорее было то, к чему местные крестьяне сами прилагали все усилия.

В относительно крупной вотчине можно было поддерживать режим и универсального брака (крестьянская практика вокруг Рязани), и демографической автаркии (идеал с точки зрения некоторых дворян), как минимум если владелец был способен в случае необходимости подвезти невест из других семейных владений. В более мелких имениях это было нереально. У большого села Федякино, непосредственно граничащего с Константиново, было много владельцев, среди них семья Волынских; крепостные последних обменивались дочерями только с другими волынскими владениями. У остальных 14 владельцев с маленькими долями – вплоть до одного-единственного двора – не было поблизости крупных имений. Они не могли быть демографически самодостаточными, как бы ни старались. Из 145 принадлежавших им жен 52 нашли мужей внутри мини-долей Федякино, в которых родились, 15 – были привезены владельцами из своих отдаленных имений, а остальные 78 были родом из имений других дворян или (несколько) не были крепостными. Все женщины 20 лет и старше были замужем. Среди мужчин 20 лет и старше 126 были женаты, восемь – холосты. Шести из последних было 20–27 лет, и они еще имели шанс жениться, но в уезде, где универсальный брак был нормой, эти восемь взрослых холостяков были, по всей вероятности, показателем демографической напряженности104. Ввиду недоступности женщин из больших соседних имений Волынских и Нарышкиных федякинским мужчинам приходилось пересекать многие границы, чтобы найти себе жен. Даже сами Волынские признавали тщетность попыток сохранить демографическую автаркию в Дубровичах, примерно в 20 километрах на восток от их основных владений, где у них было всего 46 крепостных и небольшая часть села. Здесь они позволяли обмен невестами с крепостными, принадлежавшими другим дворянам105.

Возможно, разграничение вдоль р. Окиа было природного происхождения: к северу очень мало свидетельств попыток владельцев контролировать браки своих крепостных, к югу же очевидно, что по крайней мере в крупных имениях некоторые владельцы действительно запрещали заключение браков через границы владений. В Рязанской области Ока протекает примерно по границе между плодородными южными и неплодородными северными землями. Можно предположить, что растущие амбиции дворян XVIII в., владевших значительными земельными угодьями на юге, желавших производить зерно на продажу и, вследствие этого, вводящих барщинный труд, побудили их сконцентрироваться на максимальном увеличении количества трудовых единиц. Может быть, они решили обеспечить своих мужиков местными невестами. С другой стороны, не исключено, что демографически автаркичные нарышкинские и волынские вотчины были нетипичны даже для Рязанского уезда. Расположенные на Оке или поблизости они находились в исключительно выгодном положении для поставки зерна на московский рынок. Между тем относительно высокий размер вывода в Рязанском уезде мог быть нетипичным для всех местностей к югу от Оки. В юсуповской папке отпускных грамот есть документ от князя Репина, отпустившего девушку в связи с замужеством (выводное не вписано) в местность, впоследствии ставшую Тульской губернией; еще одну тульскую девушку отпустили за 3 рубля, а девушку из будущей Орловской губернии – за 2. Три вывода в Брянском уезде с 1720-х по 1750-е говорят о стандартной таксе примерно в 1 рубль106.

Хотя в том, как дворяне относились к бракам крепостных в первой половине XVIII в., были значительные местные и индивидуальные различия, подавляющее большинство из них позволяли женщинам выходить замуж на сторону и взимали относительно низкие выводные или же – в удивительно большом количестве случаев – отпускали совсем без вывода. Иначе говоря, наблюдалась преемственность с установившимися порядками XVII в. Кирилло-белозерские монахи сознательно решили следовать прецеденту: в инструкциях приказчику, отправлявшемуся в 1735 г. управлять имениями в Нижегородском и Арзамасском уездах, было сказано собирать выводные таким же образом, как было установлено в предыдущих инструкциях по тем же имениям в 1653 г.107 Нижегородская епархия подняла в 1726 г. уровень вывода с 15 копеек, но всего лишь до 31 копейки108. Не только в Ярославском и Ростовском уездах многих женщин отпускали без уплаты вывода. Когда в 1714 г. управители, назначенные Александро-Невской лаврой, основанной в Санкт-Петербурге в 1713 г., приступили к своим обязанностям в переданных им от Свято-Троицкой Сергиевой лавры и новгородского Свято-Духова монастыря вотчинах в Бежецком, Угличском, Ярославском, Тверском и Кашинском уездах, они докладывали, что в недавнем прошлом в некоторых из этих вотчин крепостные девки выходили замуж на сторону без уплаты вывода109. Эти доклады необязательно означали, что от бывших управителей имений не требовалось собирать выводные; их надзор мог быть настолько небрежным, что крестьяне запросто обходили правила.

Монастыри и другие духовные владельцы, возможно, придерживались старых порядков дольше, чем дворяне, но данные по первой половине XVIII в. в гораздо большей степени свидетельствуют о традиционном невмешательстве дворян в брачные дела крепостных, чем о желании принуждать женщин выходить замуж в своих родных вотчинах, предписывать вступление в брак к определенному возрасту или взимать выводные на уровне рыночных цен. Когда в 1751 г. князь Петр Александрович Румянцев наказывал приказчику своих нижегородских владений: «В свадьбах между крестяни ни под каким видом и вымыслом отнюдь невступать, тожъ силою кого в замужество не принуждать под жестоким истезаниям но исправлять те свои свадьбы собственно по их желаниям и договорам», он просто формулировал пассивный подход, практиковавшийся значительным большинством дворян того времени110. Наверняка одной из причин, по которой мало кто из дворян запрещал браки на стороне, было то, что они не видели, какую проблему мог бы разрешить подобный запрет. Для владельцев же маленьких имений, где скрупулезные правила православной церкви о грехе кровосмешения (касавшиеся также и родственников «по свойству и кумовству») почти полностью исключали браки у себя, многосторонний обмен женщинами между имениями был единственным способом – кроме покупки – обеспечения всех своих мужиков женами.

До начала 1760-х крепостным и другим крестьянам в большей части Ярославской губернии, в Серпуховском, Переяславском, Новоторжокском и Нижегородском уездах, да и в других местах также либо вообще не чинились препятствия в плане брака, либо они были минимальны. Рязанский уезд был частичным исключением из этого правила, но, конечно, не единственным. Однако предоставление крепостным свободы устраивать браки самостоятельно настолько оправдывало себя, что нет очевидной причины, почему в первой половине XVIII в. Нарышкины и Волынские запрещали своим константиновским крепостным женщинам выходить замуж за пределами своих владений.

Неочевидно также, почему в первой половине века дворяне продолжали отпускать женщин без всякого вывода или за выводное значительно ниже цены бракоспособной крепостной девки, но мне кажется, что моральная экономика – не стоит нарушать обычаи! – является здесь наилучшим объяснением. Моральная экономика проявляется только тогда, когда происходит посягательство на обычай, и я уже приводил два таких примера (Солотчинский монастырь в 1696 г., Шереметев в 1717 г.). В обоих случаях владельцы, столкнувшись с протестом своих крестьян, отступили.

Иногда конфликты между крепостными и их владельцами по поводу выводных денег вспыхивали, когда на смену старому владельцу приходил новый, который резко поднимал плату. Александро-Невская лавра дала указание местным управителям, посланным принять новые вотчины монастыря в 1714–1716 гг., установить вывод в размере 5 рублей или не меньше 2 рублей111. Эта мера вызвала в деревнях переполох. В Присеках Бежецкого уезда, например, в конце 1716 или начале 1717 г. крестьяне жаловались, что дочерей «выдать стало не за кого», потому что местные крестьяне не готовы были столько платить, а до ближайшей другой вотчины лавры было 50 километров. Они умоляли архимандрита смилостивиться, дабы девки их «век не сочетавша браками не со старетця». В феврале 1717 г. архимандрит велел управителю Присек не отступать от установленной пяти- или двухрублевой таксы112. Крестьяне села Кунганово Новоторжокского уезда в начале 1717 г. тоже жаловались на новый сбор, говоря, что раньше они обменивались дочерьми с соседями, и просили архимандрита вернуть кунгановских женщин в их село, потому что оно, по их словам, приходило все больше в запустение113. В июле 1717 г., после еще одной жалобы, из имения Олонецкого уезда, что пятирублевый вывод не дает их девкам выходить замуж, лавра пошла на попятную. Архимандрит решил, что позволителен обмен дочерями по обычной местной таксе с крестьянами из вотчин других монастырей и Новгородской епархии. Вскоре после этого архимандрит принял решение разрешить также обмен бракоспособными девками с дворянскими вотчинами, которые не взимали платы за вывод. В сентябре 1718 г. архимандрит сдался: он дал распоряжение всем своим вотчинным управителям взимать столько, сколько соседние владельцы крепостных брали за женщин, отпущенных в связи с замужеством114.

Безусловно, имеет значение то, что в двух из трех жалоб лавринские крепостные делали упор на вред, наносимый женщинам пятирублевым выводом, который не давал им выйти замуж (в чем именно состояла проблема в представлении кунгановских крепостных, не совсем ясно), а не на то, что соседи отплачивали им за этот сбор – что, конечно же, было неизбежно, либо требуя с лавринских женихов по пять рублей за невесту, либо отказываясь отпускать своих женщин в лавринские вотчины. Вощажниковские крепостные Шереметева тоже делали упор на то, сколь пагубен для их дочерей пятирублевый сбор, установленный барином. Возможно, крестьяне считали, что женщинам действительно наносился наибольший вред или же, скорее всего, что зло, причиняемое женщинам, будет самым веским аргументом в пользу их притязаний. Может быть, архимандрит сам понимал (как подразумевалось, вероятно, в жалобе кунгановских крестьян), что у лавринских мужиков возникли проблемы с нахождением жен. Возможно, до монахов также дошло, что рынок невест реально существует и нельзя на нем устанавливать цены произвольно. Или же они признали, что просто грешно препятствовать женщинам в выходе замуж.

Аргумент о том, что крепостные девки имеют право выходить замуж, даже если для этого приходится покидать родное имение, оказался внушительным. Понимание этого поможет разобраться в том, как в XVIII в. русские крестьяне, будь они крепостного или иного состояния, и дворяне относились к крестьянскому браку. Крепостные, выдвигавшие подобный аргумент, не имели, конечно же, в виду, что их дочери должны сами выбирать себе мужей. Устоявшееся представление о том, что в крестьянской семье отец и мать выбирали супругов своим детям, не обращая внимания на предпочтения самих детей, несомненно является преувеличением. Тем не менее в начале XVIII в., когда браки в крестьянской среде заключались фактически между детьми – девочками и мальчиками, зачастую не старше 15 лет, – родительское мнение оставалось, как правило, решающим115. Не было у крепостных и обычая, чтобы девушки сами решали, выходить им замуж или нет в принципе. Как мы поймем из 2 главы, крепостные в поисках невест для своих сыновей нередко требовали, чтобы их владельцы принудили других отцов отдать замуж своих противящихся браку дочерей. С крестьянской точки зрения, выход замуж был, в зависимости от обстоятельств, либо дочерним правом, либо обязанностью.