Черная шаль

– Черт с ней, действительно, со свеклой, – сказал я устало, и Виктор удивленно посмотрел в мое резко помрачневшее лицо, не поняв, очевидно, зачем, в таком случае, битый час я уговаривал его непременно и поскорее взять эту свеклу.

– У тебя, Валька, какие-нибудь неприятности? – догадался Виктор и сделал шаг назад, задумчиво посмотрев во двор сквозь приоткрытую щель ворот.

– Пока не знаю, – немного подумав, ответил я. – Во всяком случае, вполне могут начаться.

– Может вина выпьешь? – неожиданно предложил он и опять посмотрел внутрь двора. – У меня настойка есть хорошая, домашняя, из брусники. Мать еще осенью ставила.

– А ты будешь?

– Ну, за компанию. Только быстро, – он опять глянул в щель створок ворот, немного обеспокоено, как мне показалось, – чтоб мать не увидела.

Он торопливо сходил куда-то в сарай для инструментов, и вернулся с большой оплетенной бутылью и железной эмалированной кружкой.

Наливка оказалась великолепной штукой – сладким душистым напитком, сохранившим кисло-сладкие ароматы перебродившей брусники, и вызывающим мягкий приятный шум в голове, напоминавший шелест хвои в сентябрьском сосновом бору, где среди травянистых ложков и распадков была когда-то собрана Виктором эта брусника. Удобно расположившись на одном из брёвен, сложенных штабелем у ворот, мы выпили по три полных кружки, вместо закуски заговаривая друг другу зубы анекдотами и скрабезными сплетнями об общих знакомых. Когда Виктор пошел проводить меня до трамвайной остановки, ноги у нас обоих неохотно слушались головы и сами по себе выписывали небольшую циркуляцию. В общем, расставание получилось очень теплым, но домой мне удалось добраться лишь ко второй половине второго ночи…

…В половине первого ночи, то есть, примерно, за час до моего прихода, Рада выключила у телевизора звук и прислушалась – за дверью спальни родителей стояла тишина и сквозь щели не пробивался свет. «Уснули», – решила она и тут же недовольно подумала: «Где же Валька, паразит?», и какое-то время, не включая у телевизора звука, смотрела на экран, где молча разевала рот смазливая певица-негритянка. «Негры совсем заполонили эстраду», – мелькнула совершенно ненужная мысль. Палец нажал кнопку другой программы – там яркая голубая жидкость впитывалась в гигиенический тампон, палец нервно нажал на следующую кнопку и Рада увидела черный звездный квадрат космоса, летевший по нему куда-то к дальней-предальней чертовой матери планетолет. Очевидно, демонстрировался американский фантастический фильм. Рада решила прибавить звук, но не сделала этого – из спальни родителей донесся странный шум. Жена моя медленно повернула голову и заворожено посмотрела на дверь спальни – дверь медленно и бесшумно раскрывалась и пока было совершенно непонятно, кто мог толкать ее, так как постепенно открывавшаяся в проеме спальня, залитая лунным светом, выглядела абсолютно пустынной. Радка смотрела туда во все свои огромные глаза и вскоре то, что ей почудилось, едва не заставило ее вскочить на ноги и закричать таким криком, какой наверняка бы переполошил весь дом. Но, к счастью, она не успела этого сделать – невероятное, неправдоподобно жуткое видение исчезло столь же неожиданно, как и появилось – из голубоватого лунного полумрака родительской спальни неслышно вышла мама, тёща, Антонина Кирилловна, в белой ночной рубашке. Плечи её покрывала чёрная пушистая шаль, немного напомнившая Радке пенные хлопья шампуня цвета антрацита, пронизанного тысячами мельчайших бирюзово сверкавших пузырьков. «Зачем она намылилась такой дрянью?! – гневно и изумленно спросил кто-то отчаянным шепотом в радкиной голове. А может и сама Радка спросила это вслух, от неожиданности не сообразив такую простую вещь, что матери опять почему-то стало холодно, и она, как и в прошлую ночь, достала из шифоньера и накинула на плечи так полюбившуюся ей черную шаль.

Глаза тещи были широко раскрыты и в них ярко отражались сверкавшие на экране телевизора незнакомые созвездия, неведомых человечеству, космических далей. Россыпи пузырьков бирюзового сияния в черноте кошмарного создания, окутавшего плечи тещи, постоянно создавали, разрушали и вновь создавали подвижные причудливые конфигурации, смутно напомнившие Радке неживое свечение фосфора, исходящее из глубины старых полуобвалившихся могил. Радка опять сильно испугалась, но не столько неземной бирюзовой иллюминации черной шали, сколько бессмысленных, словно остекленевших, материных глаз.

– Мама, – тихонько, сдавленным от ужаса голосом, позвала она Антонину Кирилловну. – Мама! – во второй раз у нее получилось погромче. Но теща никак не среагировала на ее слова, продолжая смотреть в лицо новому миру, насильно предложенному ей Стрэнгом взамен старого – земного. Звуки, краски и запахи родной квартиры и, по большому счету – родной планеты, навеки перестали тревожить Антонину Кирилловну.

– Мама-а!!! – настойчиво повторила Рада, медленно поднимаясь с дивана, и тщетно надеясь уловить в ее глазах хоть какие-либо искорки осмысленного выражения.

Тесть громко всхрапнул в спальне. Уголки черной шали, свисавшей с плечей тещи, плавно изогнулись кверху и Радке показалось, что ее мать превратилась в огромную птицу и собирается куда-то взлететь. Радка выронила пульт на пол, и почти сразу рухнула туда же вслед за пультом. Как, глубоко удовлетворенный, успокоенный Стрэнг, неслышно снялся с голых плеч тещи, сделал изящный неторопливый круг под потолком вокруг люстры и исчез в родительской спальне, залитой светом полной луны, свалившаяся в глубокий обморок Рада уже не видела. Теща осталась стоять одна посреди пустынной гостиной и её руки ещё продолжали машинально потирать облитые бирюзовым лаком плечи. Плечи эти сделались твердыми и обжигающе холодными, как антарктический лед.

Я, проклятье, всё еще где-то ехал сквозь ночной город на медленно ползущем трамвае.

Городской детский сад №123. Ночная группа

В большой спальной комнате для детей, чьи родители работали в ночную смену, этой ночью находилось шестнадцать ребятишек – семь мальчиков и восемь девочек в возрасте от четырех до пяти с половиной лет.

Дети с самого вечера, когда уже сгустились поздние майские сумерки и их разложили по кроваткам, находились в состоянии необычного возбуждения. Оставшаяся на ночь дежурная воспитательница – высокая красивая молодая женщина по имени Оксана Анатольевна, несколько раз заходила в помещение группы и видя, что ребятишек никакими силами нельзя заставить заснуть, долго читала им несколько русских народных сказок подряд. Примерно через час после начала чтения, расценив установившуюся в спальне тишину, как долгожданное массовое засыпание, Оксана Анатольевна закрыла книжку с русскими народными сказками и на цыпочках вышла из помещения спальни, неслышно прикрыв за собой дверь.

Но дети ее обманули самым бессовестным образом. Как только воспитательница покинула спальню, самый старший и интеллектуально наиболее развитый из детей, пятилетний Вова Жданов категоричным шепотом заявил:

– Оксана Анатаольевна читала нам ненастоящие сказки!

– А какие – настоящие?! – немедленно с большим любопытсвом отозвалось в ответ сразу несколько детских голосов.

– Настоящие сказки, это – С т р а ш н ы е С к а з к и! – жутко растягивая слова, объяснил детям умный не по годам Вова Жданов.

– Ну и расскажи хоть одну, если и взаправду знаешь! – попросила его лежавшая на соседней кроватке самая младшая девочка в группе, Таня Воробьева.

– Ну слушайте, если не страшно! – зловещим голосом прошептал Вова и все дети, как один, натянули от немедленно напавшего на них страха байковые одеяльца до самых носиков.

– Сказка называется – «Красные Тапочки». – начал рассказывать неугомонный Вова. —

В одной семье жили мама, папа, двое детей и старая Бабушка. И вот, как-то наступил день, когда назавтра Бабушке должно было исполниться семьдесят лет. Старший любимый внучек Саша подходит к Бабушке и спрашивает:

– Бабушка, Бабушка – какой подарок ты хочешь себе на День Рожденья?!

– Ой, внучек, дорогой мой – я хочу, чтобы на мой День Рожденья ты подарил мне мягкие удобные тапочки!

– Хорошо, Бабушка! Я подарю тебе мягкие удобные тапочки, какие ты хочешь! – и Саша пошел в магазин за тапочками.

А Бабушка крикнула ему вслед:

– Только не подари мне тапочки Красного Цвета, внучек! А то меня страшный черный черт утащит ночью через окно!

– Хорошо, Бабушка! – крикнул ей Саша и почти сразу забыл о том, о чем она его просила, а Бабушка эта плохо видела даже в очках.

А Саше в магазине, где продавались тапочки, как раз понравились именно тапочки Красного Цвета, и он их купил для Любимой Бабушки…

– И подарил их ей?! – испуганно спросила сквозь натянутое уже на все личико одеяло Таня Воробьева.

– Да! Он подарил Бабушке на День Рожденья Красные Тапочки! А Бабушка не разглядела, что они Красного Цвета, потому что очень плохо видела.

– И что было потом?!

– День Рожденья Бабушки всей семьей отпраздновали очень весело, потому что все ее очень любили. А потом наступила ночь, все уснули и ровно в двенадцать часов на стене зашевелился старый-престарый ковер, где был нарисован какой-то древний дворец в дремучем темном лесу и из этого дворца выпрыгнул страшный черный черт. Он подбежал к кровати, на которой спала Бабушка, разбудил ее и страшно крикнул:

– Отдай мои тапочки! – и у Бабушки от страха разорвалось сердце. И черт схватил ее и вместе с нею запрыгнул обратно в свой древний дворец на ковре.

А утром, когда все встали, то увидели, что бабушкина кровать вся измята, а самой Бабушки нигде нет! Папа пошел вызывать милицию, мама заплакала, а Саша вдруг вспомнил, что купил Бабушке тапочки именно Красного цвета, про которые она ему говорила, что их-то, как раз, ни в коем случае, нельзя было покупать!

– Мама! – испуганно закричал тогда Саша и горько заплакал: – Бабушку забрал страшный черный черт, потому что я не послушался ее и подарил ей на День Рожденья Красные Тапочки!

И больше они никогда уже не видели своей Бабушки!

– Наверное, эта Бабушка совершила в жизни много грехов и продала свою душу черту за эти самые Красные Тапочки, а когда пришло время рассчитываться, вот он и забрал ее с собой! – раздался чей-то, не по годам, рассудительный мальчишечьий голос из дальнего конца спальни.

И все дети, словно сговорившись, испуганно умолкли, потому что в окна заглянула огромная ярко-оранжевая луна, разом осветившая спальню вплоть до самых укромных уголков и всех спрятавшихся под одеялами маленьких напуганных человечков. Самая маленькая девочка, Таня Воробьева не выдержала и тихонько заплакала:

– Не надо больше никаких Страшных Сказок – они очень грустные и плохие! Дурак ты, Вовка!

– А я еще могу рассказать Сказку про Синее Зеркало, про Гроб на Двенадцати Колесиках! – не унимался Вова Жданов, судя по проявлявшимся у него уже в столь раннем возрасте задаткам, обещавшим впоследствии вырасти крупным политическим лидером или серьезным криминальным авторитетом.

– Но самая Страшная Сказка из всех Страшных Сказок, это – Сказка про Черную Шаль! – никак не мог уняться талантливый рассказчик. – Но про нее нельзя рассказывать вслух, потому что она тогда может взять и прилететь на самом деле, и всех нас передушить или высосет у всех у нас сердце!

– Замолчи, дурак! – громко взвизгнула Таня Воробьева.

– Она прилетает, как раз вот с такой вот огромной оранжевой луны…! – успел еще добавить, любивший пугать маленьких девочек, Вова, до того момента, пока в спальню не раскрылась дверь и в проеме не появился стройный силуэт Оксаны Анатольевны.

– Так, в чем дело, проказники?! – раздался строгий голос любимой всеми детьми воспитательницы.

– Оксана Анатольевна – Вовка Жданов нас Страшными Сказками пугает и уснуть не дает! – сквозь слезы пожаловалась Таня Воробьева.

– Так, Жданов – еще хоть одно слово и ты на всю ночь отправляешься стоять в туалет! – и с этими словами Оксана Анатольевна закрыла дверь. Больше в спальне после такой серьезной угрозы никто не произнес ни слова – через пять минут все ребятишки крепко спали, включая даже Вову Жданова, который, несмотря на все свои выдающиеся задатки, оставался все же пока всего лишь пятилетним ребенком.

Когда Оксана Анатольевна покинула спальню, ее напарница – дежурная ночная няня, неказистая пучеглазая пожилая женщина маленького роста с шеей, получившейся в результате родовой травмы очень короткой, некая Таня Фомина, спросила красавицу-воспитательницу несколько встревоженным голосом:

– Что – неужели не спят до сих пор?! – и добавила: – Уже же час ночи доходит!

Прежде, чем ответить, Оксана Анатольевна пристально и долго посмотрела за окно – на гипертрофированно увеличенную в размерах ярко-оранжевую луну и только потом уже сказала:

– Наверное им мешает уснуть полнолуние. Я никогда не видела такой огромной и так странно окрашенной Луны! – и неясное тяжелое предчувствие сжало сердце молодой женщины, у которой у самой было двое маленьких ребятишек, а, пока еще любимый, муж -редактор, как раз этой, так неприятно окрашенной, ночью, дежурил сегодня у себя в газете…

В музее организации «Стикс – 2»

Генерал Шквотин не знал лично господина Чермика, и понятия, соответственно, не имел, что обычно, означает, сказанная сутки назад в ночном телефонном разговоре дежурная фраза: «по всей видимости, мы больше никогда не побеспокоим вас», и, следовательно, не подозревал о, приближавшейся бешеным галопом, смерти. Смерть Шквотина мчалась именно бешеным галопом, высекая тяжелыми копытами зеленые искры из серой каменистой дороги. Холодный свет белого мертвого солнца освещал ее узкий извилистый путь во мраке безвременья. Смерть, или, если отбросить в сторону лирику, убийца Шквотина, очень и очень торопился, боясь не выполнить приказ своих могущественных, чем-то страшно разъяренных хозяев. Солнце быстро скатывалось по низкому небу к горизонту и из-за горизонта в любой момент могла выплеснуться гейзером беспросветная ночь, в которой легко можно было потерять узкую дорогу к отмщению. Дорога действительно постепенно сужалась, делалась каменистой и неудобной. Киллер бежал, что есть силы, не жалея недавно отшлифованных копыт…

…Шквотин опять налил дорогого ароматного коньяка, на этот раз не в граненый стакан, а по маленьким золоченным рюмочкам и – не только себе, но и – сидевшей напротив через стол очень красивой молодой женщине, с глазами умными, чуть насмешливыми и ироничными. Женщина походила на модную журналистку из преуспевающего издания, каковой на самом деле и являлась. Журналистку звали Ирина, недавно ей исполнилось двадцать восемь лет, со Шквотиным она познакомилась два года назад, и почти все два года Шквотин был безнадежно влюблен в Ирину. В любом случае, ему казалось, что никогда не сможет ее разлюбить, не взирая на характер ответного отношения. Собственно, он всячески лелеял, культивировал и оберегал в себе это чувство, справедливо полагая, что без него жизнь значительно бы опреснела…

Итак, он разлил коньяк и подвинул золоченую рюмку к золотоволосой красавице, сводившей его с ума.

– Сегодня у нас, радость моя, великий день, за который стоит выпить, – почти торжественно пробасил генерал, – ты первая из смертных, кто допускается к святая святых таинственной организации «Стикс-2», возглавляет которую ваш покорный слуга, – Борис Федорович церемонно наклонил лысоватую голову и поднял рюмку.

Собеседница генерала звонко рассмеялась, сделала со своей рюмкой то же самое, что и генерал. Они осторожно чокнулись и распили коньяк (Ирина, впрочем, лишь на четверть, так как была совершенно равнодушна к спиртному).

– Ну? – она испытующе сощурила бездонные светло-зелёные глаза на генерала, – Вы не передумали открыть завесу над тайной «Стикса».

– Слово генерала, – усмехнулся Шквотин, и поднявшись на ноги решительно сказал: – Прошу вас следовать за мной, – он хотел добавить что-нибудь остроумное, но преследовавшая его последние трое суток страшная усталость смешанная с необъяснимой апатией, превратила мозг Бориса Федоровича в трясину, где намертво увязали яркие сравнения и талантливые фразеологические обороты. Устало, бесконечно устало, глупо и раздраженно чувствовал себя сейчас Борис Федорович несмотря на то, что находился наедине с Ириной в разгар ночи у себя в кабинете. Хотя уже и не совсем в кабинете…

…Толстые стальные створки потайной двери, укрытой за плотными черными шторами в углу кабинета, неслышно разъехались вправо и влево, оставив генерала и красавицу журналистку перед широким проходом, слабо освещенным голубоватым светом.

– Что это??? – негромко спросила Ирина, с любопытством вглядываясь в почти интимный полумрак только что открывшегося перед нею помещения.

– Это – музей, – также негромко ответил Шквотин.

– Музей – чего?! – теперь уже с любопытством девушка смотрела на генерала.

– Музей «Стикса-2» и помните, Ирина, что с той секунды, как вы переступите порог музея, вы добровольно берете на себя обет молчания, страшнее сицилийской «омерты». Ваша и моя жизнь отныне в ваших руках.

– Серьезно?! – Ирина попыталась невинно, легко и радостно улыбнуться последней фразе генерала, но у ней не получилось, и в голосе появилось невольное напряжение.

– О нет, поверьте, я ничуть не сомневаюсь в твердости вашего обещания, иначе не привел бы вас к порогу Музея Тайны. Порой мне становится просто обидно, что почти никто из людей кроме сотрудников «Стикса» не увидит того, что навеки погребено здесь, – Шквотин несколько желчно усмехнулся и, взяв Ирину под руку, шагнул вместе с нею за порог. Толстые стальные створки дверей бесшумно сомкнулись за ними.

Ирина оглянулась вокруг несколько беспомощно, но настороженность ее очень скоро прошла, так как прозрачные стеллажи с экспонатами осветились изнутри ярким электрическим светом, и увлекательнейшая экскурсия началась. Борис Федорович начал говорить и вскоре после начала его монолога, золотоволосая красавица Ирина смотрела на генерала совсем иными глазами.

– Мы находимся сейчас в одном из самых странных мест на Земле, – грустным и ласковым голосом доброго сказочника начал говорить Борис Федорович, – Одном из самых странных, и самых печальных, одновременно. Двенадцать лет я возглавляю «Стикс-2» и лишь где-то примерно с год назад смысл деятельности данной организации только начал приобретать лично для меня более или менее определенные очертания, а до тех пор я сам себе напоминал палеонтолога, раскопавшего кладку живых яиц динозавров, или если выразиться точнее, и не на столько образно, я не испытывал ничего кроме постоянного изумления и восторга, но, иногда – немного благоговейного страха, – он помолчал несколько секунд и видя, что Ирина не сводит с него слегка ошалевшего и загоревшегося загадочным огоньком взгляда и слушает, затаив дыхание, добавил – я стал верить в чудеса, потому что видел их чуть ли не каждодневно, и почти перестал им удивляться, тем более, что все они состояли исключительно из элементов самой серой обыденности.

– Я не совсем поняла вас, мой генерал, – улыбнулась девушка и загадочный огонь в глазах ее вспыхнул еще ярче.

– Пройдемся к стенду номер три, – улыбнулся ей в ответ Шквотин, взял под руку хрупкий локоток и увлек за собой к ярко освещенному квадрату небольшого стенда, где среди синего бархата красовался пузатый стеклянный бокал на длинной тоненькой ножке. К краю бокала, как заметила журналистка, прилип кусочек какой-то дряни, крайне неприятной на вид, придававшей внутренности стенда не то чтобы зловещий а какой-то не здоровый, не совсем нормальный вид. «Этот бархат мертвый, он имел до смерти совсем другой цвет – яркий и радостный, но сейчас умер и поэтому посинел!» – Ирина испугалась собственной бесспорно безумной мысли и поскорее прогнала эту мысль. А сам бокал, он не блестел, а противно лоснился под светом электрической лампы, как будто его кто-то только что облапал необычно потными ладонью и пальцами, облапал, подержал и, щедро смазав едким потом, поставил обратно. Ирине сделалось слегка противно, но, тем не менее, она подошла вплотную к прозрачной стенке стенда, впившись зрачками в кусочек непонятной дряни, прилипшей к верхнему краю экспоната. Дрянь блестела или, если точнее, лоснилась еще сильнее, чем сам бокал, и самое плохое заключалось в том, что она не замерла в статической неподвижности, она шевелилась. Ирина почти уперлась высоким чистеньким лобиком о витрину стеллажа, чтобы получше рассмотреть. Генерал Шквотин остался за ее спиной и молча любовался роскошными золотыми волосами, свободно струившимися на плечи. «Боже, как она хороша!» – с тоскливым пониманием беспочвенности надежд когда-нибудь обладать «золотком», мысленно воскликнул генерал. А вслух, чуть слышно прошептал с глубокой сосредоточенностью:

– Золотко мое ненаглядное.

– Вы что-то сказали? – резко обернулась она.

– Нет, вам показалось.

– А что это, – журналистка очень осторожно, даже опасливо кивнула на успевший опротиветь пустой бокал за витриной, – связано с какими-то настоящими чудесами? Он в чем-то измазан, по-моему, в чем-то очень гадком.

Шквотин бросил усталый внимательный взгляд на бокал, в глазах его только что полных трепетной нежности, мелькало теперь мутными пятнами злобное раздражение.

– Три года назад из этого бокала одна молоденькая красивая умная девушка отпила холодного шампанского «Дом Периньон» на презентации известной сейчас российско-американской фирмы, проходившей в обширном помещении офиса фирмы, – Шквотин умолк, продолжая разглядывать таинственный бокал с мрачной задумчивостью.

– И что?! – нетерпеливо спросила Ирина.

– Было шумно и весело, многолюдно, и никто в многолюдье не заметил, как ужасом наполнились глаза этой девушки, очень красивой высокой девушки с пышными длинными волосами цвета платины, в великолепном вечернем платье, очень открытом, с разрезом открывающем до середины бедра ее роскошную загорелую правую ногу, и скорее всего, левая нога нисколько не уступала правой.

– А эта девушка явилась на презентацию в одиночестве?

– Нет, ее сопровождал стройный молодой человек, ее жених, как выяснилось чуть позднее, при составлении протокола, – он помолчал секунду-другую, задумчиво пожевал губами, протянул неопределенное: – Н-д-а-а-э-х-х-м, – и продолжил, – всему виной, тому, во всяком случае, что они никогда не поженились, оказался вот этот вот наш бокал, который мы сейчас лицезреем.

Кто-то предложил тост и собравшиеся гости, всего – около сотни человек, пригубили бокалы с холодным «Дом Периньоном». Шампанское разносили между группами приглашенных на презентацию, вышколенные официанты в белоснежных смокингах. Выпив до дна или отпив лишь частично, что, впрочем, неважно, гости ставили бокалы обратно на разносы. Так сделали все, кроме одной – нашей героини. Она не смогла сделать простой вещи – опустевший бокал крепко прилип к ее прелестной нижней губке и никак не желал отлепляться, – внимательно и даже жадно слушавшая Шквотина, Ирина вздрогнула и с еще более брезгливым выражением в глазах посмотрела на бокал.

– На самом деле чертов бокал прилип к нижней губе бедняжки не крепко, а намертво – стекло, а вернее, материал, слагавший бокал, сложным трудно постижимым ураганным процессом образовал единое целое с тканями губы…

– Какой ужас!!! – прошептала Ирина, невольно сделав шаг назад от стеллажа.

– Это не ужас, это было просто несчастье, один из многих видов банальной человеческой беды, – усталость в глазах Шквотина, неотрывно смотревших на бокал, продолжала расти, – Бокал от губы девушки удалось отнять лишь только через двое суток при помощи хирургического вмешательства, хотя и, как выяснилось в момент операции, оказалось уже поздно – бокал пришлось удалять вместе со значительной частью губы, и ее-то вы и видите сейчас на бокале… – Шквотин осекся, увидев выражение лица своей слушательницы. – Я честно предупреждал вас, милая моя, о характере моей работы, о том, что…

– Нет-нет, – поспешно прервала его сбитая с толку, непонятно чем страшно напуганная Ирина, – не нужно напоминать об этом, вы совершенно правы, напросилась я сама. На самом деле нисколечко и не жалею, здесь очень интересно, но только как-то немного… не по-человечески… – ей вдруг сделалось неловко перед Шквотиным.

Но Борис Федорович, напротив, почему-то с воодушевлением ухватился за ее последнее слово.

– Вот именно! Золотко мое («золотко мое» сказал он не раскрывая рта, одними глазами). Совершенно точно – не по-человечески. Все экспонаты здесь античеловечны по самой своей сути! – генерал заговорил горячо и вдохновенно, с жаром профессионала искренне влюбленного в свое дело, – Взять хотя бы проклятый бокал – помимо всего прочего, он спровоцировал на оставшейся части губы злокачественную саркому, девушка умерла через месяц, предварительно сойдя с ума. Кусочек ткани губы, прилипшей к бокалу, сделался его составной органической частью, живущей или живой, заметьте, не омертвевшей частью, медленно, но верно продолжающей свой противоестественный рост. Клеточная ткань растет, питается, очевидно, веществом, из которого состоит бокал, его стенки с каждым месяцем делаются все тоньше…