Черная шаль

– Сучья все-таки у меня работа!

Генерал наклонился, открыл ключом дверцу рабочего стола, достал оттуда начатую бутылку коньяка и фарфоровое блюдце с ломтиками красной рыбы. Налил полстакана, залпом выпил, закусил рыбой и, выключив лампу, отчего кабинет погрузился в голубоватый убаюкивающий мрак, блаженно откинулся на спинку кресла, весь без остатка окунувшись в волны приятнейшего шума, поднявшегося под сводами черепа…

Утро

Утро получилось каким-то скомканным, смутным, тревожным. Уже было совсем светло, когда меня опять разбудила Радка. Я оторвал тяжелую голову от подушки и в глаза сразу бросилось её встревоженное лицо.

– Мама заболела, – чуть не плача сообщила она.

– Так не мудрено – столько выпить, – я по-своему попытался успокоить её.

Она разозлилась:

– Я серьезно говорю, папа только что вызвал «скорую».

– Да? – тупо переспросил я и с трудом принял сидячее положение, сразу обхватив руками голову, взорвавшуюся дикой болью. – Что случилось-то?

– Не знаю, – Радка неожиданно расплакалась и быстро вышла из спальни.

Собрав остатки растворившихся в водке сил, я осторожно поднялся и, пошатываясь, побрел вслед за женой посмотреть на заболевшую тещу, что, само по себе, являлось совершеннейшим «нонсенсом». Я не помнил Антонину Кирилловну не то, чтобы больной, а просто, хотя бы – в плохом настроении.

Она полулежала в кровати, не в силах, очевидно, даже сесть. Выражение ее осунувшегося, потемневшего под глазами лица, носило странно виноватый характер, в лихорадочно блестевших глазах ясно читались испуг и сильная растерянность. Когда я вошел, теща слабо улыбнулась мне и хотела что-то сказать, но тонкие посиневшие губы бессильно задрожали, и слезинка прочертила быстро высыхающую дорожку по желтой щеке. Жалость резанула меня по сердцу, словно бритвой.

– Что с вами, Антонина Кирилловна?! – воскликнул я в искреннем порыве, усаживаясь у тещиных ног (у изголовья сидели встревоженные и печальные тесть с Радкой), я попытался понять – куда всего за одну ночь могли исчезнуть крепкие розовые щеки и темно-карие веселые глаза. Кто-то начисто высосал из глаз тещи веселье. Почти сразу я обратил внимание на широко раскрытое окно. Перехватив мой взгляд, тесть объяснил:

– К утру дышать тут нечем стало. И душно, как в котельной, и воняло, словно на помойке. Ни черта я не понял, и окно раскрыл. А Тоню, наоборот, морозило, и одеялом, и шалью еще твоей она укуталась.

– В смысле? – я внимательно взглянул на тестя, надеясь уловить иронию в его голосе.

– Шаль, что вы с Радкой подарили – на плечах у ней лежала, видно, так понравилась. Насилу я ее у нее отобрал, – он с нежностью посмотрел на жену. – Зима наступит, наносишься еще, успеешь.

Обратив внимание на несвойственную тестю предупредительность в голосе – обычно он так с Антониной Кирилловной не разговаривал – я спросил еще раз:

– Объясните – что случилось?

Раздался звонок в квартирную дверь.

– «Скорая» приехала, – произнес тесть и побежал открывать.

– Голова кружится, – едва слышно ответила не то чтобы ответила, а еле выдохнула теща. – Ночью закружилась, – она взяла руки дочери в свои, сжала их и, боясь отпустить, продолжила: – Стало так холодно, сыро, сон мне приснился, как будто в могиле лежу…

– Мама, мама – прекрати! Не говори так, не надо! – закричала как-то по дурному Радка, но сразу замолчала, потому что зашел врач со «скорой помощи», в руках он держал чемоданчик.

После дежурного вопроса: «На что жалуемся?» – быстро измерил давление, пощупал пульс. Лицо его сразу посерьезнело, он раскрыл чемоданчик, достал шприц, ампулу, и ввёл её содержимое теще в вену на локтевом сгибе.

Ей сразу сделалось заметно легче: к щекам прихлынула светло-розовая краска, в глазах появилась тень хорошо знакомого мне властного, задорного, жизнерадостного и немного глупого блеска. Тесть и Радка облегченно перевели дух.

– Что со мною, доктор? – уже не заикаясь, и достаточно громко спросила теща.

Врач неопределенно пожал плечами…

– Немного напоминает острый приступ анемии неясного характера. Давление у вас было очень низкое, я его немного поднял, – он нахмурил брови, наморщил лоб, как будто собираясь с разбегавшимися в сторону мыслями, – но, в общем-то, я бы советовал срочно обратиться в поликлинику по месту жительства.

Он еще раз измерил тёще давление и попрощался.

Состояние и настроение тещи резко поднялись – как видно, только что уехавший врач знал свое дело. Теща вскоре вышла в гостиную к встревоженным гостям и усадила всех за стол, требуя, чтобы не обращали внимания на ее самочувствие и смотрели на нее не как на больную, а как на юбиляршу. Она изо всех сил старалась казаться веселой и беззаботной, это ей почти удавалось и только я один, а может, и не только я, видел, что в тещиных глазах где-то на самом дне, продолжали сохраняться растерянность и неясный страх. Рядом с нею сидела Радка и не спускала с матери заботливого взгляда. С другой стороны на тещу смотрел тесть – столь же заботливо и нежно. Им, видимо, обоим – и мужу, и дочери показалось, что Антонина Кирилловна чудом осталась жива. Собственно, мне тоже так показалось, еще меня мучали впечатления, оставшиеся от ночного сна, поэтому не сильно долго думая, я плеснул себе сто пятьдесят грамм и, не кого не дожидаясь, выпил.

Тещины тетки внесли большой глубокий тазик со свежесваренными, курившимися аппетитным паром пельменями, и застолье приобрело довольно быстро беззаботный, истинно праздничный характер. Я увидел, как бесшабашная теща тоже выпила и окончательно успокоился на счет её здоровья. Съев десятка два пельменей, нафаршированных сочной свининой, я поднялся и, наполнив рюмку, провозгласил тост «за здоровье Антонины Кирилловны».

– Иди сюда, зятек родной мой, выпьем с тобой на брудершафт! – неожиданно предложила теща.

Я послушно подошел к ней, мы переплели руки, выпили, и она с чувством расцеловала меня в обе щеки и с материнской нежностью чмокнула в губы.

– Не смотри ты так на меня, отец! – вроде бы озорно и весело, а на самом деле с плохо скрытой надрывной печалью сказала она напрягшемуся тестю, и я вдруг понял, что теща чего-то страшно боится. Растерянность у нее прошла, остался один страх, постепенно переходивший в панический ужас, и сейчас она будет пытаться утопить его в холодной водке. Вот, потянувшись через стол и робко улыбаясь, что-то спросила у неё какая-то близкая ее подруга – Клава не Клава, я ее точно не помнил. Теща будто и не услышала вопроса и не увидела подруги. Взгляд ее темных печальных глаз вновь устремился в только что прошедшую ночь, она мучительно и тщетно пыталась что-то вспомнить.

Гости, к счастью, не успели еще напиться до пьяна, и видя, откровенно нездоровое состояние именинницы, предварительно выпив «на посошок», потихоньку стали разбредаться по домам, гостиницам и вокзалам.

Вскоре мы остались вчетвером за столом, и Радка сразу же потребовала:

– Мама, так все-таки, расскажи, пожалуйста, подробнее, что же случилось? Когда именно, в какой момент и отчего ты почувствовала себя плохо???

Теща улыбнулась слабой виноватой улыбкой, как-то неопределенно пожала плечами, просветленным взглядом, полным беспредельной нежности посмотрела на дочь и негромко ответила:

– Я не помню, доченька. Было душно, это я помню точно, так мне показалось, когда я в спальню зашла. Но это только так показалось, потому что потом прохладно стало, свежо. Ветер, по-моему, на улице дунул сильно, форточку открыл и – дверцу от шифоньера, я слышала, когда засыпала, как дверца скрипнула, – она умолкла, потирая лоб пальцами и лицо ее опять обратилось в жалкую маску сплошной растерянности, – да, скрипнула… Потом я уснула. Продуло меня, наверное, сквозняком, дрожь такая ужасная под утро забила, как будто на Северном полюсе очутилась. Или… – она недоумевающе поджала губы, подыскивая, очевидно, подходящее сравнение с тем неприятным и необычным ощущением, что пришлось пережить ей ночью.

– Тебе стало так холодно, что ты пошла к шифоньеру и одела на плечи новую шаль? – нарочито раздельно произнося слова, спросила Радка и в голосе ее явственно прослушивались тревожные нотки. – Именно – шаль? – уточнила она.

– Да нет, это отец, по-моему, ее мне на плечи накинул, я не вставала никуда, – теща благодарно взглянула на Михаила Ивановича.

Тот удивленно посмотрел на нее, но разубеждать не стал. Во всяком случае я так понял, что ночью он не вставал и шаль на плечи жене заботливо не накидывал.

Мы с Радкой, не сговариваясь, молча переглянулись, зрачки ее глаз при этом были расширены. Непостижимым и необъяснимым образом, недомогание Антонины Кирилловны мы оба связали с черной шалью. Хотя пока еще на интуитивном уровне – четких мыслей, ясно сформировавшихся бы неопровержимым логическим выводом у нас не имелось.

За столом установилось продолжительное молчание, как это обычно бывало перед крупным семейным скандалом. Тесть напряженно нахмурил лоб и опустил глаза, проявив неожиданный интерес к недоеденному свекольному салату в хрустальной вазе. Тонкие радкины пальцы принялись теребить край скатерти, в огромных блестящих глазах её замелькали темные тени мрачнейших предчувствий и мыслей. И лишь сидевшая неестественно прямо теща, выглядела совершенно бесстрастной и спокойной, уверенной в суетности происходящих до сих пор внутри нашей семьи вздорных крикливых ссор. Она, медленно поднявшись со стула, первой нарушила молчание, сказав:

– Я, пожалуй, пойду прилягу.

Михаил Иванович живо подскочил, бережно подхватил ее под локоть и проводил в спальню.

Радка молча в упор посмотрела на меня и глаза ее показались мне двумя большими вопросительными знаками, но, похоже, она сама точно не знала – что же ей нужно спросить у меня, а я, соответственно, не знал, что ответить.

– Я боюсь, – наконец, сказала она.

– И чего? – я, как можно беззаботней, задал короткий вопрос.

– За маму, – и изящный кадычёк на тонкой шейке конвульсивно дернулся у нее, – я не могу объяснить почему, но чувствую: ты подстроил маме какую-то очень изобретательную гадость. Ты всегда ее ненавидел, с тех пор, как я тебя с нею познакомила, и – все пять лет, что мы живем вместе. Но ты ведь не только ей гадость сделал, но и мне… Значит – и меня ты тоже ненавидишь…

– Прекрати пороть чушь! – попытался я искренне возмутиться.

– Заткнись и не перебивай! – с неожиданной злобой, напугавшей меня, проговорила Рада, – Не в тебе сейчас дело, не в твоем отношении ко мне и к моим родителям. Это – тема отдельного разговора, который, конечно же, обязательно состоится позднее. А сейчас я хотела спросить у тебя… Вернее так – я хотела сообщить тебе, что боюсь не только за маму, но и… просто чего-то страшно боюсь – я так маленькая боялась, когда мне читали страшные сказки про злых волшебников и нечистую силу. И сейчас мне кажется, как будто к нам домой кто-то пробрался, кто-то очень и очень злой, страшный, и пробрался он тайно, не слышно! – она замолчала, словно завороженая собственными жуткими словами, настороженно огляделась по сторонам и снова повернув ко мне лицо, спросила: – Ты не чувствуешь подобного страха?

– Нет! – твердо ответил я, но малоприятный холодок пробежал у меня вдоль по позвоночнику, – Ус-спокойся и не пугай меня так больше, пожалуйста, не расстраивай вяскими бреднями.

– Т-с-с! – Радка прижала изящный указательный пальчик к губам, – Не подумай, я не сошла с ума, – почти шепотом произнесла она, – Я боюсь спугнуть это ощущение, ощущение близости врага – я должна точно понять или мне только кажется, или, правда, но в нашем доме где-то притаилась смерть.

Мне сделалось окончательно не по себе, мысль о Черной Шали намертво вцепилась в мозг и с непреклонным упорством принялась высасывать из меня жизненный оптимизм.

Впрочем, пролетело с полминуты, Рада вздрогнула, убрала пальчик от губ. С глаз, что самое главное, спала, так начавшаяся пугать меня, идиотическая пелена. Я облегченно вздохнул, сразу прекратив думать о Черной Шали и ее бельмастой продавщице – владычице моего кошмарного сна.

– Мне очень страшно, – тем не менее, раздельно повторила Рада, – и я не могу понять – почему?!?!?!

Финал рокового застолья

В цыганском доме наступила тишина. Неподвижные Шита, Вишан и Мишта удивленно смотрели друг на друга остекленевшими глазами и не могли вымолвить ни слова. А говорить так хотелось – о прелестях водки и удивительном вкусе жареной свинины, что продолжала пузыриться сумасшедшими красками на сковороде в центре стола. Так страстно не терпелось протянуть вилку и поскорее воткнуть в какой-нибудь кусочек поаппетитней и отправить в рот, и жевать, жевать, жевать. Но… ничего не получалось.

Они не знали, что глаза у них остекленели в буквальном смысле этого слова, точно также, как и челюсти, языки, руки и ноги, связки, хрящи и мышцы, а кровь, моча и лимфатическая жидкость уподобились загустевшей сосновой смоле. Работал пока еще головной мозг, но в нежных и сложных клетках его также шел ураганный процесс противоестественных, с точки зрения физиологии, необратимых изменений. Дура Шита серьезно ошиблась, приняв за соус к мясным блюдам, цемент, каким на том свете склеивают заново, потрескавшиеся от глубоких прижизненных переживаний, особенно ранимые человеческие души.

Карьера трех гробокопателей завершилась должным образом. Из земной юдоли их путешествие в Стеклянный Ад сопровождал ужасный вой собаки, с трудом переварившей рогатую голову хозяина осиротевшего Стрэнга.

В бетонном помещении склада для ворованных вещей, сам собой развернулся древний пушистый ковер, изготовленный давно канувшими в дыму прошлого умельцами неведомых миров. Сквозь хитросплетения, с банальной человеческой точки зрения, просто страшно выглядевших узоров, чей-то ужасный белесый лик, искусно вытканный на ковре, открыл глаза, поднял веки и выяснилось, что вместо зорких и огромных пронзительно глядевших хризолитовых глаз у него давно дырки – их проела свирепая медно-золотистая моль, ошарашенно выпорхнувшая небольшой стайкой под лучи гнилого света красной лампы. Лик на ковре понял, что слеп, и не сдержался, издав жалобный стон, прозвучавший в бетонном складе шуршащим невыразительным шелестом, каким мог звучать разве что голос самой тоски, жалующейся своей младшей сестре – скуке, на постоянное одиночество.

Но жалобный стон старого ковра услышал сквозь сладкую дрему чутко спавший в шифоньере тещи Стрэнг…

Покровский собор

Настоятель главного городского Собора в эту ночь чувствовал странное и совершенно пока ему самому неясное томление духа. Вернее, это загадочное и пока не определенное ощущение начало мучить Владыку Максисмилиана с предыдущей ночи, когда он неожиданно проснулся, терзаемый достаточно жутким сновидением. Жутким, но банальным – как-будто он бежал по сжатому пшеничному полю, тщетно стараясь обогнать и где-нибудь спрятаться от преследовавшей его огромной стаи птиц, не похожих на ворон, а более всего напоминавших бесформенные половые тряпки, густо вымазанные черной смолой. Но все же это были птицы, потому что у них имелись красные, блестевшие, словно стеклянные, глаза и острые длинные клювы, отдающие стальной синевой. Самое плохое, что погоня проходила в полнейшем молчании – ни одна крылытыя тварь из свирепой стаи не издавала ни звука, будучи, видимо, в полной уверенности, что тяжело бежавшая по сжатому полю их законная жертва никуда от них не уйдет… Но, к счастью, приготовившийся уже распрощаться с жизнью Владыко обманул невиданных крылатых чудовищ, вовремя проскользнув в нешироко раскрывшуюся калитку вернувшегося сознания, оставив, тем самым, безмолвных, черных, как смоль, красноглазых гарпий в мире снов, откуда им не было выхода в уютное жилище Владыки.

Он, кажется, даже закричал, потому что проснулась супруга – матушка Ольга. Но отец Максисмилиан быстро успокоил ее, сказав, что Бог послал ему во сне испытание, наяву, каковое, вполне могло оказаться предупреждением о предстоящих тяжелых испытаниях для рода людского.

– Да что же еще-то может случиться хуже для рода людского, чем оно есть?! – резонно заметила матушка Ольга и со словами: – Спи давай, прорицатель! – немедленно сделала то, что посоветовала своему благоверному.

Но Владыко долго еще не мог уснуть. Он даже встал с широкой супружеской кровати, подошел к окну, раздвинул шторки и довольно долго смотрел на полную круглую луну в ночном небе, будучи в состоянии непонятной уверенности, что под этой луной сейчас, не где-нибудь, а именно в их городе совершается какое-то жуткое непоправимое зло. «Ерунда! – все же, не раскрывая рта, сказал Максимилиан, а в миру – Евгений Петрович Воротников, самому себе. – Просто испугался какого-то ненормального сна!» – и с этой крайне рационалистической мыслью, он задернул оконные шторки, перекрестился и отправился под бочок к супруге.

Однако жуткий сон не выходил у него из головы целый день и вот, когда над миром нависла очередная полнолунная майская ночь, вчерашний сон с грубой реалистичной навязчивостью напомнил о себе тяжелым предчувствием какой-то большой неминуемой беды.

Владыко, как раз вместе с младшими по рангу священнослужителями и наиболее продвинутыми в Вере прихожанами, подготавливал Храм к предстоящему вскоре Великому Празднику Святой Троицы. И, собственно, было все почти готово и можно было смело отправляться домой, когда внимание, стоявшего на ступенях Храмового крыльца Владыки вдруг привлекла огромная оранжевая луна, вывалившаяся из-за линии горизонта и ярко осветившая широкий церковный двор откровенно зловещими кровавыми бликами.

«Да что же это такое со мной творится?!» – в сильной тревоге подумал он. – «Схожу ли я с ума или, правда, что сам Господь Бог предупреждает меня о скоро грядущей беде?!».

Он вернулся в свой рабочий кабинет, распологавшийся в глубине Собора, позвонил оттуда супруге, сказав, что ночевать сегодня не прийдет, так как подготовка к Празднику Святой Тороицы требует его непременного присутствия в Храме.

– Не бережешь ты себя совсем, батюшка! – чуть ли не всхлипнув, сказала ему в ответ матушка Ольга, в миру – Екатерина Сергеевна Глухова.

– Ты сама прекрасно знала в свое время – с кем связываешь свою судьбу, матушка! – в тон ей ответил Владыко. – Я не имею права себя беречь, если моей пастве вдруг начнет угрожать опасность!

Владыко уже хотел положить трубку, но затем, вдруг, сам точно не понимая – почему, посоветовал супруге поплотнее закрыть окна и двери во всем их большом уютном и гостеприимном доме.

Ночь до самого рассвета он провел в горячих молитвах перед Иконой Богоматери, написанной неизвестным иконописцем семнадцатого века, и подаренной городскому Покоровскому Собору на торжества его открытия официальными представителями Московской Патриархии.

Вечер второго дня. Мой друг Витя старцев

Далекий возмущенный вопль проснувшегося древнего ковра-покрывала для улетающих в Нетленный Лес, не разбудил сытого Стрэнга, но нарушил последовательный ход его сновиденья. А снился ему покойный Хозяин и Нетленный Лес, в котором Стрэнг еще никогда не был. Во сне он тосковал по хозяину и испытывал жгучий стыд из-за того, что предал его…

«…Хозяин шел по заросшей желтым мхом тропинке вдоль своего родового ущелья. Великолепно отполированные в честь большого праздника клыки хозяина сверкали в радостной улыбке, свежий лак на стреловидных рогах переливался под светом спутника живым серебром, и сам хозяин являл собой олицетворение молодости, здоровья, свежести, радости и красоты. Вдоль ущелья щедро лился зеленоватый свет молодого спутника и дул прохладный ветер, развевавший полы свадебного плаща хозяина, словно большие крылья. Хозяин женился в эту ночь и быстро шагал к просторной, ярко освещенной пещере, где за богато накрытыми мшистыми валунами, ждали жениха невеста и гости. А маленький, еще совсем юный Стрэнг, держался в почтительном отдалении, прячась в густой тени скалистых утесов, изо всех сил стараясь не попасть на глаза кому-нибудь из участников свадебного торжества.

Так, в отдалении от Хозяина, стараясь оставаться незаметным для него, Стрэнг летал много сотен лет. И с годами росли и делались прочнее его неслышные черные крылья, как и крепла Любовь к Хозяину…» Острая тоска по умершему пронзила все существо Стрэнга, он проснулся и складки его крыльев, переполненные застоявшейся энергией, шевельнулись сами собой с такой силой, что старый шифоньер не выдержал и громко скрипнул.

Читавший под светом торшера газету тесть, вздрогнул и настороженно посмотрел на шифоньер. «Черт! – подумал он, – старый совсем стал, развалится скоро!» Настроение тестя резко испортилось, он отложил в сторону газету, принялся раздумывать о разных грустных вещах и, прежде всего – о возрасте: о своем, своей жены, о том, что годы бегут, что вот и шифоньер, когда-то подаренный им с Тоней на свадьбу, принялся поскрипывать сам собою и придет скоро пора отправляться ему на свалку, и им с женой… Также, как и шифоньер, начали они поскрипывать. Чего стоит лишь один сегодняшний приступ у Тони – показалось ему, Михаилу Ивановичу, что – все. Так было с Тоней страшно и неожиданно, главное, как говорится – словно обухом по голове Тоню шарахнуло… Черт, черт, черт, жизнь-то штука, оказывается, совсем ненадежная, гиблая, в сердцевине штука, кончиться может без предупреждения специального, по подлому, как-то не по-человечески…

В это час Михаил Иванович оказался дома в одиночестве – Антонина Кирилловна с Радкой вышли во двор на скамеечке посидеть, свежим майским воздухом подышать, а я уехал к другу, по одному скользкому щекотливому делу. Я числился менеджером в одной дышавшей на ладан фирме, и последнее время вынужден был постоянно заниматься исключительно, как отмечалось выше, делами скользкими и щекотливыми…

…Лицо тестя сделалось совсем несчастным, а затем немного злым, потому что мысли его совершили плавный переход от заболевшей жены и гадостей жизни к зятю, то есть – ко мне. «…Шаль черную подарил, сволочь. Поиздеваться, наверняка, захотел. Хорошо, что Тоня – человек тактичный, виду даже не подала, как оскорбил он ее, потрох сучий!..» Тесть резко поднялся, желчь ему, может, в голову ударила, устал он сидеть. Зло и обиженно еще раз на шифоньер взглянул, решительно выключил торшер, и отправился в гостиную, где на неубранном до сих пор праздничном столе можно много было найти недопитой водки и недоеденных закусок.

Едва он успел выпить рюмку водки, как с улицы вернулись Антонина Кирилловна и Рада, обе веселые, оживленные. Видно, было по порозовевшему лицу тещи и по блестящим радостным глазам, что она, слава Богу, совсем поправилась. У Михаила Ивановича будто тяжеленный камень с души свалился.

– Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть веселой и здоровой, лапочка! – счастливо широко улыбаясь произнес, обращаясь к, чудесным образом, выздоровевшей жене, Михаил Иванович.

– Выпил что ли тут без нас? – проницательно глядя на мужа, беззлобно спросила теща.

– Папа, а Валька не звонил? – перебила Радка мать.

– Не звонил, – сделав брезгливую мину, ответил нахмурившийся Михаил Иванович.

– Что его вдруг понесло? – раздумчиво протянула Радка, поудобнее усаживаясь на диван.

– К Витьке, наверное, Старцеву поехал, – предположила все знавшая про меня и про моих друзей, теща, – Херней какой-нибудь заниматься. Нашел бы нормальную работу, жил бы, как люди, а то… – теща безнадежно махнула рукой и сразу, как видно, позабыв про меня, взяла пульт от телевизора, задумчиво прошлась по всем программам, выбрав для просмотра наитупейший латиноамериканский сериал.

– Убираться-то будем? – поинтересовалась Радка.

Теща опять махнула рукой:

– А-а, пусть стоит, как есть. Завтра уберем, отдохнем еще сегодня, может и в гости кто надумает прийти.

Но в гости больше никто не пришел. Вечер прошел спокойно. За просмотром телевизора и легким ужином. Часов в одиннадцать теща с тестем отправились спать, а Радка осталась в гостиной смотреть телевизор – решила дождаться меня.

Стрэнг в шифоньере попытался осторожно расправить крылья, но страшная теснота полки не позволила ему осуществить задуманного, лишь вновь протяжно скрипнул шифоньер и на него с суеверным ужасом вытаращила глаза теща.

– Старый стал, – раздеваясь, коротко заметил тесть, имея ввиду шифоньер, – сегодня весь вечер скрипит.

Антонина Кирилловна ничего не ответила, лишь побыстрее забралась под одеяло, натянув его до самого носа. Ее забил нервный озноб и, слегка пристукивая зубами, она нервно прикрикнула на мужа:

– Миша, шевелись быстрей, – я застыла совсем!

Оставшийся в трусах и майке, тесть выключил торшер и юркнул к теще под одеяло.

За стеной, в гостиной, Радка невнимательно смотрела американский боевик, и напряженно ждала моего прихода…

Я же никак не мог договориться по существу того дела, ради которого явился, с Витькой Старцевым – со своим другом и бывшим однокашником. Витька жил в частном секторе, недалеко от церкви, на тихой, густо заросшей кленами улочке. И мы уже около часа стояли возле ворот викторовского дома под резной кленовой кроной и никак не могли прийти к обоюдному согласию: брать маринованную свеклу под реализацию у некоего Хрычкова или не брать, и послать Хрычкова вместе со свеклой к чертовой матери. Со двора Виктора доносилось слабое гусиное гоготание (они с матерью держали около сотни породистых гусей и огромный огород), пятна голубого лунного света дружными стайками бегали туда-сюда по доскам ворот – вслед за качаемыми слабым ветром кленовыми ветками. Виктор озадаченно наблюдал за беготней лунных пятен, и я видел, что головоломка со свеклой становилась все более непосильной для него. С точки зрения Виктора, ему для полного счастья вполне хватало и гусей с их мясом и пухом, дополненных, к тому же, пятью гарантированными центнерами крепких фиолетовых головок великолепного сочного чеснока. К тому же сейчас в доме, чьи окна светились уютным желто-золотистым светом, Виктора ждал вкусный ужин и добрая, вечно обеспокоенная за сына пожилая мама. Совсем не зная почему, я вдруг почувствовал острую зависть к Виктору – хорошую белую зависть. Порадовался, другими словами, за него и твердо пришел к убеждению не связываться с Хрычковым и маринованной свеклой. Ко всему прочему примешалось еще и дикое нежелание возвращаться домой, я был твердо убежден, что меня там ждут в высшей степени неприятные разговоры и тягостные события.