Буржуй

Щеголеватый молодой человек элегантно сел напротив пана, разлил водку по рюмкам и, не дожидаясь Евгения Осиповича, смотревшего неодобрительно и даже как-то брезгливо, выпил, держа рюмку за ножку и далеко оттопырив мизинец.

– Дело есть, – коротко сказал пан. Гость, носивший, кстати сказать, прозвище «Фрукт», имя же его было Евгению Осиповичу неизвестно, – поставил пустую рюмку на стол и, сыграв выпуклым кадыком, манерно промокнул рукавом тонкие, красивые усики. Вальяжно откинув гибкое тело на спинку стула, он выжидающе приподнял широкие, несоразмерно большие дуги варварских, разбойничьих бровей и произнес:

– Итак-с?

– Подробности таковы. Знаком тебе дом купца Кокорина на Васильевском?

Фрукт коротко кивнул, глядя исподлобья, и его черные, блестящие, выпуклые глаза выкатились вперед.

– Во второй половине ноября, числу эдак к 20-му, купец возвращается из Архангельска, где у него большие рыбные промыслы, в Петроград, с большой суммой денег на руках, для совершения давно планируемой и решенной сделки – именно покупки здания Малого Гостиного двора.

Услышав о деньгах, тонкоусый оживился и заерзал на стуле. Рука его проворно поползла к графинчику, но, остановленная строгим взглядом пана, отпрыгнула и спряталась на узком бедре, в кармане брюк.

Смальтышевский невозмутимо продолжил:

– В пути деньги будут охраняться колоссально. Так что обольщаться нечем. Да и к тому же, грабеж на большой дороге – не наш профиль.

Гость Евгения Осиповича вздохнул и, уперев руки с расставленными в стороны локтями в колени, подался навстречу собеседнику.

– Главное –не упустить момент. Кокорин дел в долгий ящик не откладывает и, возможно, на следующий же после приезда день осуществит сделку. Поэтому… – голос Смальтышевского затвердел, а Фрукт придвинулся к нему еще ближе, – …начиная с 15 числа, выставляй слежку у дома. Как только купец появится – мигом ко мне. Я буду наготове. Ясно?

Гость медленно и задумчиво улыбнулся, глядя сквозь Смальтышевского, и кивнул.

– Предупреждаю! – жестко хлестнул голосом пан, и глаза Фрукта немедленно вернулись в фокус. – Деньги Кокорин спрячет в таком месте, о котором не знает никто, даже его жена. – Евгений Осипович слегка слукавил, ибо жена как раз и знала. – Мне же удалось узнать о нем благодаря счастливой случайности… – «Если только можно назвать случайностью, тем более счастливой, связь с пожилой пышнотелой купчихой…» – мрачно додумал пан. При воспоминании об огромных, душных телесах купчихи пана передернуло, что не укрылось от смышленого взгляда тонкоусого, двусмысленно сверкнувшего золотой фиксой.

– В этот раз на дело я пойду с вами.

Нагловатое, развязное выражение слетело с лица щеголеватого, словно сдернутый ветром осенний лист, и он холодно, сквозь зубы, проговорил:

– Как скажешь, пан, как скажешь…

– И вот еще что, – Евгений Осипович достал из нагрудного кармана горсть золотых безделушек и, положив на стол, придвинул их к Фрукту. – Отнесешь к Фролу, да поторгуйся.

Фрукт снова потянулся к графинчику; на этот раз Смальтышевский не возражал, и налил себе водки. Евгений Осипович не пил, и его рюмка по-прежнему стояла нетронутой. Гость произвел руками неуловимое движенье, и не успел пан глазом моргнуть – как ни водки, ни золота на столе не оказалось.

– И последнее. – Пан со значением посмотрел на тонкоусого. – В ближайшее время нам потребуются новые документы.

– Кому? – быстро переспросил гость.

– Нам.

– Нам? – Снова переспросил он.

– Поедем в Париж. – Евгений Осипович импровизировал на ходу. – Дело, которое я наметил, будет последним и самым крупным. Слышал про бриллиант Кохинора?

Фрукт мелко покивал, не сводя с пана выпуклых блестящих глаз.

– Обеспечим себя до конца дней. Поедем сразу после дела с Кокориным. Документы к тому времени должны быть готовы. Одному мне не справиться, нужен помощник. Мы давно работаем вместе, доверять друг другу можем вполне. – Евгений Осипович опять откровенно врал: он не доверял никому. – Согласен?

Фрукт снова затрясся, выражая пану полнейшее и безоговорочное согласие.

– Ну, что ж. Тогда решено.

Смальтышевский, наконец, взял рюмку, выпил и встал, давая понять, что разговор окончен.

Глава 5. Delirium tremens

За плотным оконным занавесом, отгородившем от мира жильца дома № 25 по улице Дворянской, темнело. К городу медленно подплывала ночь.

Нахохлившийся от холода и ноябрьской беспросветности Смальтышевский сидел на диване и, не зажигая света, оцепенело наблюдал, как комнату пожирает мрак.

Приходивший не более двух часов назад Фрукт поведал, поглядывая на пана искоса и задумчиво, что, не полагаясь на добросовестность исполнителей, регулярно ходил проверять пост, выставленный у дома Кокорина, благодаря чему свел удачное знакомство с кухонной девкой купца. Та под большим секретом шепнула, что Кокорина ждут к завтрашнему ужину, и что барыня – старая грымза, сурового мужа не любящая, стала еще злее, чем обычно, и жалит прислугу как турецкий скорпион. При этих словах Фрукт развязно подмигнул, и пан едва удержался от того, чтобы не шлепнуть его по хамской физиономии. Вместо этого он холодно отвернулся и спросил:

– Есть еще что?

– Да нет, пан.

– Значит, идем завтра ночью. Ты пришлешь ко мне человека сразу по приезду купца.

– Слушаю-с.

– Что насчет документов? Гляди, если не поспеешь… Наутро после дела нас с тобой здесь быть не должно.

– Завтра вечером, пан. На этот раз надежно, – убедительно сказал Фрукт, и в глубине его черных, выпуклых глаз сверкнула хитрая желтоватая искра.

«Итак, завтра, завтра… Последнее дело – и прощай… – вяло тек мыслью Евгений Осипович, зарываясь в норковый воротник пальто по самые уши. – Если не околею».

Ноябрьский холод саваном облепил Смальтышевского, сковав мысль, волю к жизни и самый ток крови, дрожащими иглами не тоньше волоса мучительно пробирался до костей, и не было ему никаких преград: ни стен, ни мехов, ни веселья, ни вина; только живой огонь мог победить его.

– Федор! – воспаленным голосом позвал пан, стараясь не шевелиться, чтобы не растерять крошек тепла, еще удерживаемых им. – Сходи в трактир, обед принеси! Да дров бы достал!

При слове «обед» воображение замерзшего Евгения Осиповича породило соблазнительную картину: раскрасневшийся от кухонного жара, толстый повар в белоснежном колпаке – повелитель раскаленных плит, булькающих кастрюль и весело шипящих сковород огромным черпаком разливает дымящуюся, подернутую янтарным жирком стерляжью уху.

Поманившее виденье было сколь явственно, столь мучительно: рот пана мгновенно наполнился слюной, и от невозможности сейчас же, сию секунду насладиться изысканнейшим вкусом и ароматом Смальтышевский тоскливо застонал; однако Федор не откликался.

– Федор! – возвысил голос пан. – Да слышишь ли?

Вместо внятных человеческих слов до слуха Евгения Осиповича загадочным и необъяснимым феноменом донесся вдруг чудовищный, грозный рык, по-видимому, огромного, свирепого тигра, раздирающего добычу, а может быть, это был раскатистый, богатырский храп со смачными трелями и бойким молодецким посвистом? – нет, не поймешь. Впрочем, принять эти звуки за ответ было никак невозможно.

– Неужто опять пьян?! Федор! – раздражаясь, хрипло прокричал Смыльтышевский и скосил глаза в сторону приоткрытой двери, ведущей в прихожую.

Ворчание усилилось, дополнившись глухим стуком рухнувшего наземь тела.

Горячая волна гнева поднялась в груди пана, бросила кровь к лицу и в момент снесла оцепенение.

Евгений Осипович выскочил в длинный коридор и в конце его, действительно, увидал пьяного – даже более, чем обычно – Федора, громко рычащего и плавно качающегося на растопыренных четвереньках.

– Сволочь! – в бешенстве выдавил пан, искривившись ртом, быстро прошел в конец коридора и, не сдерживая себя, с жестоким удовольствием пнул старика в бок, присовокупив к удару непечатное ругательство.

Федор мощно всхрапнул и, перевернувшись в соответствии с направлением удара, повалился на спину. Широко, с привольностью раскинулся он посреди коридора, точно необъятная русская степь, счастливо улыбнулся и запел:

Как стемнет, приди, душенька,

Ко мне, парню молоденьку!

Пирожок мой с пылу, с жару,

Горячее самовару! Эх!

Лежа на полу, Федор энергично произвел несколько задорных плясовых движений, повернулся на бок, по-младенчески почмокал губами и, окутанный густонасыщенными, ядовитыми клубами перегара, безмятежно уснул.

Побледневший пан стоял не двигаясь. Мерзкая сцена, изображенная стариком, выбила его из колеи совершенно. В неприличную, вульгарную фигуру, заскорузло сложенную из трех пальцев, обратились трепетно лелеемые Евгением Осиповичем надежды провести нынешний вечер в нежно обнимающем жаре потрескивающего камина, с трактирным обедом под неторопливо, вдумчиво смакуемое доброе красное вино, среди проплывающих мимо далеких, пестрых, неаполитанских пейзажей на неизменно синем фоне. Ах, о какой же малости мечтала его уставшая, издергавшаяся душа!

Евгений Осипович вздохнул и, в величайшем неудовольствии, пробормотал: «Придется идти самому…» Он перешагнул через старика и, оказавшись возле гардероба, потянулся было за шляпой и перчатками, но, сраженный внезапным приступом малодушия, остановился. Рука его безвольно упала, и сам Евгений Осипович, резко ослабев, опустился на широкую кожаную банкетку – последний оплот безопасности перед выходом в преисполненный враждебности, оскалившийся Петроград.

Множество хищных зверей рыскало теперь по темным, безлюдным улицам: украшенные бантами цвета крови, перевитые пулеметными лентами, они заглядывали в робко освещенные окна и – исподлобья – в глаза случайным прохожим. Страшно выходить. Страшно.

«Помилуйте, да и куда идти? – подумал вдруг Евгений Осипович. – Какие дрова посреди ночи? Какие трактиры? В них, слышно, что ни день, облавы да налеты. Может, и пес с ним, с обедом? Вино еще есть, а растопить, в конце концов, можно и стульями».

Ободрившись спасительной этой мыслью, он быстро вскочил с банкетки, без прежнего раздражения переступил через Федора и двинулся в направлении кабинета, чувствуя, как с каждым шагом на сердце становится легче и веселее, но неожиданно в дверь громко постучали.

Глава 6. Бегство из квартиры

Словно пораженный гневом небесным, Евгений Осипович окаменел, так и не донеся до полу правой ноги, застывшей над порогом в кабинет, и всем существом своим обратился в слух.

«А вдруг показалось?» – пробежала облегчительная мыслишка и не задержалась: стоящая за дверью тишина была особенная: опасная, капканом наизготовку. За дверью выжидали.

Не дыша, пан опасливо повел глаза вверх, к зажженной прямо над головой электрической лампочке, и с облегчением обнаружил, что ее мягкий, призрачный свет, спрятанный в матовом белом плафоне, слишком слаб, чтобы преодолеть протяженность коридора и просочиться сквозь дверные щели, а стало быть, не выдаст его.

Стук повторился.

Смальтышевский бесшумно поставил кошачью лапу на пол, плавно, точно искусный танцор, развернулся и легчайшими шагами прокрался к входной двери. Скрючившись вопросительным знаком, он сосредоточенно припал к замочной скважине и стал вслушиваться в происходящее на лестничной клетке; точно так же, с наружной стороны, припали и вслушивались незваные гости. Толкаемый изнутри шумным прибоем волнующегося сердца – тот, кому явившиеся из ночной тьмы отвели роль жертвы, рассуждал отрывисто и бессвязно, перескакивая с одного на другое:

«Кто? Зачем? Будут ломать дверь? Уйдут? Скрыться через тайник. Ночь, дворянская грамота и драгоценности под мышкой. Как не вовремя… Если бы вышел, столкнулись бы на лестнице. Каналья Фрукт! Сидеть тихо, как мышь: решат, что никого нет дома».

– Никого нет дома! – прервал тишину резкий мужской голос, стукнув пана по барабанной перепонке, нацелившейся в замочную скважину. – В окнах темень, за дверью – глушь.

При этих словах Смальтышевский ощутил прилив необычайно легкости в теле и мысленно благословил говорящего, несмотря на то, что эхо его голоса все еще неприятно вибрировало в извилистом ушном лабиринте пана.

– Может, дверь сломать? – с сомнением протянул другой голос, ленивый и невыразительный. Евгений Осипович немедленно, с жаром и бесшумно, обругал тусклоголосого последними словами.

За дверью помолчали, раздумывая.

Пан, согревшийся и даже взмокший вследствие нервного напряжения, ждал. Наконец, благословленный обладатель голоса с основательностью откашлялся, сплюнул и рассудительно изрек:

– Неизвестно еще, есть тут что или нет… А в доме напротив – верно есть. Пойдем уже. – Вздохнул и добавил: – Жрать охота.

– По-ку-ра-жим-ся! – развязно, по слогам сказал второй. – Курить будешь?

– Буду. – Черкнула спичка, и к чувствительному носу пана просочился гадкий дым дешевых папирос. – Сначала на окна глянем, мало ли что… Дай-ка список.

Послышалось шуршание, и до Евгения Осиповича донеслось:

– Нумер 16 по Дворянской. Квартира бывшего…

Узнать, кому принадлежит следующая по списку квартира, Смальтышевскому так и не довелось. Федор, до сего момента не подававший признаков жизни, неожиданно восстал из мертвых и, кряхтя и колеблясь в зыбких хмельных пучинах, попытался подняться на ноги. Время для этого было самым неподходящим, и пан быстро и бесшумно спикировал к старику с намерением зажать ему рот. Федор предвосхитил маневр пана и с удивительной для его возраста и состояния ловкостью отпрыгнул в сторону. Не разгибаясь, он встал напротив Евгения Осиповича, – при этом руки его производили странные движения, напоминающие ловлю невидимых насекомых, а глаза смотрели в пропасть, – и коварно захихикал.

На лестничной клетке резко замолчали, а затем невыразительный голос произнес:

– Кажись, там кто-то есть…

Услышав сказанное за дверью, Федор перестал хихикать, по необъяснимой причине стремительно переменился в лице, перейдя от глупого лукавства к величественно-самодержавной подозрительности, приобретя тем самым пугающее и неуловимое сходство с Иваном Грозным, и без единого звука, в полнейшей тишине бросился на пана.

То ли выпитая водка умножила его силы, то ли сыграл приступ белой горячки, но старик сделался вдруг необычайно силен. Натурально озверев, он по-медвежьи ухватил застигнутого врасплох, субтильного Смальтышевского, подмял его под себя и принялся душить.

Лицо безумца с хлопьями густой белой темы, собравшейся в уголках рта и плавно, точно белые парашюты одуванчиков, разлетающиеся в стороны при каждом выдохе, висело над Евгением Осиповичем. Разросшись, в конце концов до неимоверных размеров, оно застило собой весь белый свет.

Медленно покидающее пана сознание еще успело зафиксировать раздающийся на всю квартиру адский грохот от ударов ногами по входной двери и тот факт, что руки Федора вдруг оставили его измученную шею. Балансируя на самом краю пустоты, он смутно расслышал щелчок отпираемого изнутри замка, злое матерное слово и чей-то болезненный вскрик, после чего реальность, наконец, перестала тревожить Смальтышевского.

Сколько времени Евгений Осипович пробыл без сознания, осталось неизвестным, однако в тот момент, когда он, выброшенный, точно пробка, на поверхность бытия, вновь ощутил в ссебе биение жизни, проявляющееся, главным образом, бешеной каруселью и свистопляской в организме, то обнаружил, что вместо обезумевшей белогорячечной головы Федора над ним склонилась иная, совершенно незнакомая и, надо сказать, крайне несимпатичная.

Девственно лысый, гладкий череп головы переходил в неопределенные, точно слепленные из подтаявшего пластилина неумелой рукой ребенка, вялые черты. Цвет кожи, как показалось кружащемуся в неверном свете электрического плафона Смальтышевскому, был зеленовато-землистый, порождая ассоциации с дождевым червем. Голова усмехалась и плыла при этом то влево, то вправо.

– Очнулся? Сейчас поговорим! – размазанным, точно жидкая каша по тарелке, голосом пообещала голова.

Пан тут же вспомнил произнесенное невыразительным голосом страшное «по-ку-ра-жим-ся» и немедленно закрыл глаза, ожидая, что жуткая голова рассосется.

Впрочем, голова не только не рассосалась, но обнаружила деятельное существование других частей тела. Через мгновение после того, как Евгений Осипович попытался спрятаться в темноту глазниц, она, во-первых, произнесла:

– Будешь мучиться! – а во-вторых, несомненно, принадлежащей ей твердой деревяшкой руки схватила пана за кадык и сжала его.

В глазах бедного Евгения Осиповича, еще не пришедшего в себя после удушения, поплыли расширяющиеся круги, и мучительная боль изогнула спину и скрючила пальцы, но в эту минуту – о, спасение! – в кабинете оглушающе грохнул выстрел, а вслед за ним – подряд, без пауз – еще два или три, кубарем смешавшиеся с топотом скачущих ног, треском рушащейся мебели, звоном разбитого стекла и, в конце, воплем, уносящимся сквозь пространство.

Рука, терзавшая кадык, соскочила с горла, метнувшись на шум, и властный, всепобеждающий инстинкт громко крикнул пану: «Беги! Сейчас!» Он кое-как поднялся и, продвигаясь по наклонной плоскости пола мягкими ватными шагами, путаясь в лабиринте стен коридора, отыскал дверь, по счастью, оказавшуюся открытой, и вывалился в нее непослушным, разобщенным в движениях телом.

«Выберусь на улицу – уйду подворотнями», – как заклинание повторял про себя Евгений Осипович. Он отчаянно уцепился за стрелу перил, мчащуюся к спасению, и на заплетающихся ногах, сразу через несколько ступеней бросался вниз, вальсируя в шатких лестничных пролетах.

Голоса преследователей догнали пана, когда он задыхающейся, кашляющей грудью падал на дверь парадной, выталкивая ее наружу. В пальто нараспашку, по черному, утоптанному грязью снегу, пан бежал меж домов хорошо известными ему путями, слава Богу, заранее выверенными на случай преследования полиции, и где-то далеко за ним люто метался удаляющийся крик.

Завернув в пустоту слепого арочного пролета, Евгений Осипович остановился и, обессиленно прислонившись к стене, сполз по ней вниз, на корточки. Приступ кашля, подавляемый им, убегающим, наконец, прорвался, разрывая легкие, выворачивая наизнанку нутро, но сквозь бьющуюся в груди боль неторопливо, солнечно выплывало главное: «Спасен!»

Глава 7. Погребение Федора

Дом стоял темен и глух, в разорванных, потухших гирляндах оконных рядов, одиночно тлея приглушенными, настороженными огнями. Фасадной стороной дом равнодушно, сверху вниз, поглядывал на недавно выстроенный в тиле «модерн» особняк – прощальный «привет» бывшей возлюбленной от царственного покровителя; ныне же беззастенчиво занятый новыми хозяевами жизни – большевиками. За разорившимся особняком мозаично голубел, отражая лунный свет, круглый купол мечети.

Левее, за изгибом Кронверкского пролива, через который неторопливо ковылял на деревянных опорах Иоанновский мост, острым шпилем протыкал небо Петропавловский собор. Другая сторона дома, «изнаночная», задумчиво глядела на широкую, стальную ленту Невы, за которой, таинственный и прекрасный, волновался, изящно размахивая ветвями, Летний сад.

Под «изнаночной» стеной, в тусклых россыпях разбитого стекла, ясно выделялся лежащий человеческий силуэт, слегка припорошенный белым. Развалившись на пути у двух крадущихся под покровом ночи прохожих, из которых один был одет в солдатскую шинель, а другой – в черный бушлат и брюки с широченными раструбами, человек был покоен. Лунный свет бродил по его застывшим, заострившимся чертам и отсвечивал в глазах, пусто устремленных вверх, в звезды.

Дойдя до чернеющей на снегу груды тела, прохожие остановились, переглянулись. Без слов ухватили покойного за руки и за ноги и небрежно, так, словно это было не человеческое тело, а ненужная, притом вызывающая брезгливость, вещь, затолкали его в провал раскрытого настежь дворницкого помещения, разграбленного и пустующего по случаю внезапного и необъяснимого исчезновения дворника.

Постояли. Переглянулись. Один из прохожих – тот, что был в бушлате, отрицательно покачал головой, после чего другой, в шинели, торопливо затих шагами в гулкой пустоте черного хода. Скоро он, запыхавшись, вернулся, обнимая охапкой большой, неряшливо волочащийся одним концом по земле, тряпичный ком.

Неслучайные прохожие быстро разложили на утоптанном снегу прямоугольник материи и зашвырнули в центр его извлеченное из дворницкой окостеневающее тело. Крепко связав узлом диагональные концы материи – крест-накрест и получив, таким образом, тюк с мертвецом внутри, они подхватились и рывками, останавливаясь в укромных местах для коротких, опасливых передышек, преодолели небольшое расстояние, отделяющее их от укрывающих тайны вод.

Наконец, волокущие тюк приблизились к набережной и, прошмыгнув мимо свирепых каменных львов, очутились на обледенелой площадке, от которой ступени спускались вниз, уходя под воду.

«По-морскому?» – вяло прожевал тот, что был в бушлате. В ответ на это человек в шинели жизнелюбиво хохотнул и сильным ударом ноги столкнул тюк с мертвецом в молчаливую глубину волн.

Глава 8. Метаморфоз

В то время, когда покойного Федора волокли в тюке, и скомканное тело его билось о камни, цеплялось за пустые, хлесткие кусты и, в довершение надругательства, было выброшено пинком в Неву, Евгений Осипович шарил по дну двора-колодца в поисках надежного укрытия.

Поместившись в глубине двора, на ступеньках одной из хозяйственных построек, под широким козырьком, он сидел, распахнувшись, устало и освобожденно испаряя наружу влажное тепло, и ничто не занимало его более, чем вальсирующие снежинки на фоне куска черного неба, видневшегося между козырьком и стенами дома, обступившими его.

Впрочем, снежинки увлекали Евгения Осиповича недолго, ровно до тех пор, пока он, столь неосмотрительно разбросавший жар тела, не почувствовал, что пот, только что струившийся горячим по спине, шее, лицу, вдруг остыл, обвив его ледяными извилистыми ветвями. Лихорадочный приступ озноба, порожденный не столько холодом, сколько болезнью, громко заклацал зубами пана, сотрясая его крупной дрожью.

Теперь не отдаленные перспективы тревожили Смальтышевского, ибо они-то как раз вырисовывались правдиво и ярко, в наимельчайших узорах, проступающих в сиянии сапфировой спинки египетского жука. Пан знал: сначала Неаполь: отогреться, разнежиться телом и душой, мечтать; затем – Египет, могуче влекущий с того момента, как попал ему в руки древний амулет. Ближайшая же перспектива выдвинулась, усмехаясь зловеще: околеть ему в эту ночь от холода, бездомному и больному, если только он немедленно не найдет места для ночлега.

Ход на квартиру был закрыт. Даже если эти страшные двое и ушли, – особенно пугал тонкокостного, изящного Евгения Осиповича тот, невыразительный, что чуть не вырвал ему кадык, – они наверняка вернутся. Скорее же всего, они никуда не ушли. Главным, однако, было не это, а то, что требовалось первоочередно решить, как поступить. Если забрать драгоценности без промедления, спустившись к тайнику из чердака, то каким образом он, отягощенный двойным риском – попасться в руки закона и при этом лишиться содержимого шкатулки, а главное – синего скарабея, – пойдет завтра ночью грабить купца? Если же золото сегодня не забирать, то ушлые гости найдут тайник непременно. Будут искать – и найдут. Нюх у них есть, это чувствовалось сразу: жестокий, холодный, крокодилий нюх. Нет, оставлять шкатулку в тайнике было опасно, опасно, да. Но и идти с ней на дело никак нельзя.

Остается одно, с облегчением решил Смальтышевский: не рисковать тем малым, что есть. Тут Евгений Осипович пожадничал, так утверждая: денег от продажи драгоценностей, имеющихся в шкатулке, хватило бы на два, а то и три месяца безбедной, – да что там говорить! – роскошной жизни в пропитанном соленым солнцем Неаполе.

Значит, надо доставать шкатулку как можно скорее, обматывать золото в пояс, а утром, не оставаясь в Петрограде ни одной лишней минуты, уезжать.

Утвердившись в задуманном, Смальтышевский встал и, озираясь и крадучись так же, как это делали утопившие труп старика, переулками и перебежками, сотрясаясь в ознобе и в приглушенном кашле, вернулся на Дворянскую. Не доходя до дома № 25, он свернул на перпендикулярную улочку и разбойничьим манером, по-волчьи сверкая в темноте орбитами глаз, заскочил в ближайшую подворотню. Толчком руки по двойной раме окна с подпиленным шпингалетом настежь открыл низкое полуподвальное окно. Одним ловким движением перекинулся внутрь. Аккуратно закрыл за собой раму и бесшумно, в тусклом свете электрической лампочки, вплотную к перилам и подальше от гремучих ведер, баков, горшков и всевозможного хлама, загромождающего черную лестницу, двинулся по ступеням наверх.

Вслепую, наощупь, по грязным чердакам скользким кровлям, был увлекаем не внемлющий грозным предостережениям судьбы Евгений Осипович навстречу бесславному, неромантическому концу.