Буржуй

Глава 1. Октябрь 1917 года

Который день слух и душу терзали непрекращающиеся в городе беспорядки. Шумели, волнуясь, толпы митингующих. Ораторствовали – пламенно и косноязычно. Поодиночке и хором горланили революционные песни и отвратительно скабрезные частушки, от которых Евгений Осипович краснел как гимназист. Стенали и проклинали: то царя, то новую власть.

Постреливали, и не всегда для острастки. Иной раз, с осторожностью выглянув из-за узенькой щелочки в плотных занавесях, прочно обосновавшихся на окнах квартиры с октября месяца, пан Смальтышевский, против воли, с ужасом утыкался взглядом в страшное, красное, через несколько часов посмертно укрываемое саваном снега или смываемое дождем.

Теперь за окном разрезал вздернутые нервы женский визг, за которым, куражась и улюлюкая, гнались пьяные мужские голоса. Евгений Осипович, морщась в неприятном предчувствии, подошел к окну и, таясь за занавеской, выглянул на улицу. По безлюдной Дворянской, крича, бежала молодая женщина в распахнутом пальто с сорванным с одного плеча каракулевым воротником. Модная шляпка, слетевшая с растрепанной головы, беспомощно катилась прямо под ноги революционным матросам. Алые банты, распустившиеся в петлицах, торжественно вопили: «Ныне мы – закон!»

Рассеянно понаблюдав за происходящим, Евгений Осипович поднял голову и увидел все то же: ненавистное ему серое петроградское небо. Где-то далеко, в солнечных воспоминаниях, подул теплый морской бриз, праздничным галопом пронеслись широкие, вечнозеленые холмы, утыканные узкими кипарисами и аккуратными белыми домиками, и хор легких детских голосов тоненько пропел:

…Все бегут они на Запад,

Уплывает вдаль Неаполь…

«Бежать, бежать из проклятого города, – в который раз подумал он. – Тоска. Смерть».

Смальтышевский тщательно сомкнул занавески и, не обращая более внимания на крики за окном, углубился внутрь комнаты, погруженной в холодную, нетопленную предзимнюю темноту. Повалившись на диван прямо в ботинках и в неснимаемом ни днем, ни ночью и оттого слегка засалившемся пальто, он произнес вслух:

«Ничего. Уже скоро. Завтра».

Он давно мог бы рвануть за границу, спасая жизнь, но нищее, полуголодное существование в блестящей Европе нисколько не привлекало его. Привыкшему к роскоши и хорошему обществу, пану Смальтышевскому требовались деньги – хотя бы на первые месяцы! – в течение которых он надеялся обрасти нужными связями и знакомствами.

Евгений Осипович не был оригинален, начиная восхождение к богатству. Имея приятную наружность, дарованную природной, и успешно обрамляя ее лоском светского человека, Смальтышевский пользовался большим успехом у дам бальзаковского возраста, благосклонно одаривающих его не только любовными объятиями. К несчастью, чувства женщин непредсказуемы и капризны, поэтому предусмотрительный пан, неожиданно для себя, обнаружил блестящие организаторские способности в деле ограбления богатых домов, именно тех, где удостаивался части проводить время за карточным столом либо на ложе немолодых, но страстных любовниц.

В подробнейших планах, составленных им, были скрупулезно указаны места расположения тайников и ценностей, комнат хозяев и прислуги, а также подходящие время и пути отступления.

Работая с проверенными профессионалами, собственноручно выпестованными из мелких квартирных воришек, Евгений Осипович подолгу и вдумчиво готовил каждую операцию. В ночь перед предстоящим делом в его квартире, расположенной на 4 и 5 этажах в доме № 25 по улице Дворянской, собирались все члены шайки. Темными улочками и подворотнями, из разных концов города, словно шарики ртути, притянутые магнитом, они стекались к дому, быстро и незаметно прошмыгивали через черный ход и поднимались в квартиру. Снова и снова повторяли последовательность действий, обговаривали малейшие нюансы и возможные варианты развития ситуаций. Евгений Осипович любил предусматривать любую мелочь. Не принимая непосредственного участия в грабежах, долю пан имел немалую и хранил ее прямо в квартире, в специально оборудованной для этих целей тайной комнате, служившей также секретным ходом на чердак, с которого, в свою очередь, имелся выход на спаянные друг с другом питерские крыши.

Первый опыт ограбления, имевший место около 7-ми лет назад в Риме, чуть было не окончился для Евгения Осиповича тюрьмой. Чересчур интимная дружба с пожилой итальянской герцогиней, щедро распахнувшей перед молодым повесой сердце, кошелек и палаццо в венецианском стиле, показалось тому достаточным основанием для бессрочного и тайного заимствования у сей особы банковских билетов на круглую сумму и нескольких драгоценных безделушек.

Избежать последствий удалось немедленным бегством; отныне Вечный Город был закрыт для Евгения Осиповича навсегда. Опасаясь преследования со стороны Фемиды, пан Смальтышевский обратил свою гладковыбритую, лоснящуюся польскую особу в заросшую округлой щеткой бороды постную физиономию и, изменив таким образом внешность почти до неузнаваемости, поехал искать счастья в медвежьем углу Европы – в России. Против ожиданий, он нашел местное общество вполне приличным. После одной-двух встреч в грязном петербургском притоне на Сенной Евгений Осипович превратился в пана Костецкого с неистребимым польским акцентом и фальшивыми рекомендациями.

Завязав в Петербурге дружеские знакомства и нужные связи, Евгений Осипович сумел зарекомендовать себя хорошо воспитанным и в меру остроумным молодым человеком, благодаря чему регулярно получал приглашения на баккару в лучшие дома.

Нескончаемые карточные неудачи пан сносил смиренно, разводя руками с интеллигентной, несколько виноватой улыбкой, словно извиняясь за свой проигрыш. Еще более сконфуженным он выглядел, когда, виртуозно ведя партию к своему, казалось бы, провалу, он вдруг заканчивал ее, снимая изряднейший куш, искусно делая вид, что неожиданный его успех – всего лишь случайность. Партнеры, порядочно прохудив кошельки, снисходительно посмеивались над недотепой, которому наконец-то улыбнулась удача. Смальтышевский выслушивал шутливые, покровительственные поздравления и тихо рдел, как бы от смущения и незаслуженного удовольствия.

Вместе с тем Евгений Осипович был человеком осторожным и к подобным жульническим экзерсисам прибегал редко, в случае крайней нужды, справедливо опасаясь подозрений в нечистой игре.

Да и то сказать: при разнообразных, но – увы! – нерегулярных источниках доходов, имеющихся у Евгения Осиповича, денег катастрофически не хватало. Пан предпочитал жить на широкую ногу: арендовал роскошный 3-этажный особняк на Невском проспекте, содержал личный экипаж и имел большой штат прислуги, включая французского повара, готовившего модно и невкусно.

Впрочем, от былого великолепия ничего, ровным счетом ничего не осталось. Пышный особняк в стиле «барокко» с подпирающими фасадные балконы кариатидами был изуродован и разграблен в дни беспорядков, с новой силой навалившихся на Петроград осенью 1917 года.

Мятежные ветры гнали на город мутные волны взбудораженных политическими идеями, и каждая следующая волна была разрушительней предыдущей. Точно врытая в землю тяжелая гранитная глыба, безучастная к овевающим ее ветрам и бьющей по гладким бокам стальной воде, город стоял недвижимо, пока, наконец, черная февральская вода, нахлынув, не подмыла под ним почву. Утратив устойчивость, он зашатался и к концу октября мучительно рухнул, похоронив под собой существующий порядок вещей и привычный жизненный уклад. Новый мир несся на всех парах, захватывая жизнь стремительно и беспощадно.

В историческую ночь, когда большевистский спрут, выбравшийся на поверхность, дерзко схватил Петроград за горло, Евгений Осипович, искрясь выпитым шампанским, вернулся домой поздно, почти под утро, и завалился спать. Проснувшись на следующий день, он обнаружил, что прислуга, включая французского повара, конюха и прощелыгу-управляющего, разбежалась, прихватив с собой все, что показалось ей ценным. Небольшая пачка денег, брошенная паном Смальтышевским накануне в незапертый секретер, как и следовало ожидать, исчезла.

Обливаясь тревожным похмельным потом, Евгений Осипович бросился к сейфу, безошибочно набрал сложную комбинацию и уставился внутрь. Из глубин сейфа, с тихим издевательским ржанием, в лицо ему неслась благоухающая кучка конских яблок, заботливо разложенная на клочке сена.

Евгений Осипович отшатнулся, как от удара, и, держась за стены и предметы обстановки, на подгибающихся ногах побрел в кабинет, где застал относительный порядок: неграмотная прислуга презирала книжную ученость. Упавши в кресла, пан протянул руку за книжную полку, не глядя достал оттуда початую бутылку бренди и крепко приложился к горлышку. Через некоторое время, потребовавшееся разоренному, но не сломленному карточному шулеру, грабителю и пройдохе на то, чтобы допить бренди и прийти в себя, он энергично встал, быстро оделся и, проверив документы на имя Смальтышевского, к счастью, оставшиеся при нем, навсегда покинул особняк.

Глава 2. Путь на Дворянскую

То, что произошло с паном в дальнейшем, начиная с того момента, как он закрыл за собой дверь особняка и заканчивая тем, как упал перед парадной дома № 25 по улице Дворянской, помнилось ему неравномерно мелькающими клочками.

Итак, повернувшись лицом к улице, Евгений Осипович решительно воскликнул:

– На Дворянскую! – и оглянулся, выискивая взглядом свободного извозчика. Ни свободного, ни занятого в зоне видимости не обнаружилось, и Смальтышевский быстрым шагом направился в сторону Петроградской стороны, намереваясь сесть на «ваньку» по пути.

Поскальзываясь в вязкой уличной грязи, пан влился в суетливую столичную сутолоку и торопливо лавировал между порхающими обрывками разговоров. Щебетали о новых фасонах платьев в «Пассаже»; солидно обнадеживались новейшим чудо-средством для ращения волос и бород; сдавленным шепотком летело неприличное слово «люэс», а вслед за ним веселее и громче – столовая.

Мальчишки-газетчики со всех сторон поливали толпу громким криком:

– Оскандалившийся на взятках генерал взят под арест! – неслось справа;

– Несравненная Теда Бара, женщина-вамп в фильме «Кровавая роза»! Спешите видеть! – слева;

– Надеть на большевиков железные намордники! – толкало в спину;

– Шаляпин в Мариинском! – слышалось на углу Думской.

Дразня и жаля, новости назойливыми мухами кружились над публикой.

Невский проспект, по обыкновения, спешил по своим делам, не замечая ни холодного моросящего дождя, перемежающегося со снегом, ни угрожающе нацеливающихся на него примет времени: грузовых автомобилей с грозно выставленным наружу лесом винтовок и револьверов; разведенных посреди мостовых костров с вооруженными пикетами; обломков баррикад, наспех сооруженных и наспех же сдвинутых на обочины улиц; захлебывающихся речей агитаторов и скандирующих толп под разноцветными росчерками лозунгов; учащающихся грабежей, поджогов и погромов.

Лихо подмигивая, из подворотен и тюрем, солдатских окопов и конспиративных квартир, ночлежек и притонов уже вылезал Петроград новый: заросший лохматыми, овшивленными бородами; тифозный и надсадно кашляющий; в насквозь продуваемом грязном тряпье.

Скоро, скоро сгинет навеки сегодняшняя беззаботная толпа, и загудит темная людская сила, запляшет пьяно Петроград посреди разметавшихся мусорных куч, заплачет под веселую гармошку, задрожит, клацая зубами, под пламенные речи!

Равнодушно отмахиваясь от происходящего, толпа продолжала шествовать, словно это происходящее было не стоящей внимания нелепой случайностью, через которую легко перешагнуть размеренной поступью повседневности.

Задумавшись, пан не заметил, как дошел до Екатерининского канала. Отсюда было рукой подать до квартиры: миновать Марсово поле и перейти через Неву.

На всякий случай еще раз осмотревшись в поисках извозчика и не заметив вокруг никакого транспорта, кроме медленно ползущего переполненного электрического трамвая, Евгений Осипович завернул за угол и прямо в ухо ему громко крикнуло:

– Временное правительство низложено! Воззвание гражданам России!

– Дай-ка сюда, братец! – сказал пан и взял протянутый ему листок. Раскрыв его, он быстро пробежал глазами написанное и в конце, под воззванием, увидел короткую странную подпись – то ли фамилию, то ли кличку, то ли еще что… не разберешь: «Ленин».

– А это кто такой, черт бы его побрал? – пробормотал пан и, нащупав в кармане единственную завалящую монетку, швырнул ее мальчишке и пошел дальше. Не успел он сделать нескольких шагов, как был вынужден остановиться.

Словно разбойничий шлагбаум, поваленный перед богатым обозом, путь Евгению Осиповичу перекрыла выставленная поперек хода красная, растрескавшаяся рука, сложенная «лодочкой».

– Подай, барин! – жалобно проныл гнусавый, булькающий голос. Смальтышевский взглянул в сторону просящего и увидел безногого калеку с синюшным, насквозь испитым лицом, вставленного в ящичек на деревянных колесах.

Брезгливо сморщившись от отвратительного запаха, исходящего от нищего, пан хотел было обойти протянутую руку, как, откуда ни возьмись, навстречу ему выпрыгнул улыбающийся просительно лохматый мужичок с копной свалявшейся бороды на грязном лице, одетый, несмотря на холод, в рваную холщовую рубаху на голое тело и босиком. Синея тихими, ясными, ласковыми глазами, мужичок кланялся и, указывая двумя руками на безногого, просительно тянул:

– Сжалься над калекой, батюшка! Христом-Богом молим тя! Подай, батюшка!

Евгений Осипович, не глядя ни на инвалида, ни на ласкового мужичка, сделал еще один шаг в сторону, намереваясь обойти протянутую руку и вставшего у него на пути, но тут калека громко и страшно заклокотал:

– Подай, гнида! – и схватил пана за пальто грязной, заскорузлой клешней.

Пан брезгливо дернулся – рука не отпускала. Зло вцепившись в полу пальто, инвалид катился за Смальтышевским, громыхая деревянными колесами о камень мостовой. Мужичок с копной – его синие глаза потемнели – кланяясь, семенил рядом с паном и, густо брызгая слюной, скороговоркой повторял:

– Подай, барин! Христом-Богом молим! Подай!

Терпение пана лопнуло. Широко размахнувшись рукой, одетой в блестящую черную лайковую перчатку, он изо всех сил оттолкнул от себя безногого. Ящичек на колесах перевернулся, и оттуда, обмотанный в коричневые, гнилые тряпки, вылетел, взмахнув руками, точно птица, собирающаяся подняться в воздух, несчастный калека.

Глухо стукнувшись головой о мостовую, он упал под ноги расступившимся прохожим и с ненавистью прохрипел:

– Сволочь буржуйская!

Евгений Осипович попятился и бросился бежать. На секунду мелькнуло перед ним неласковое, искаженное яростью лицо со вздыбившейся вверх лохматой копной.

Лица и спины, мостовая, дома и небо в низких тучах бешеной каруселью кружилось перед Евгением Осиповичем, а сзади, едва пробиваясь через оглушительно пульсирующий в ушах ток крови, толкало:

– Бей буржуя!

К крикам «Бей буржуя!» немедленно присоединились другие:

– Долой буржуазию!

– Да здравствует монархия!

– Долой власть и капитализм!

– Анархия – мать порядка!

Смальтышевский посмотрел назад и с облегчением убедился, что за ним никто не бежит, а на месте недавнего инцидента собрался импровизированный митинг.

Пан перешел с бега на скорый шаг и повернул за угол. Схватившись за стену и отдышавшись, он было собрался продолжить путь, но тут с ним случилось странное. Перед глазами поплыли смутные, дрожащие круги, какие бывают, если долго смотреть на солнце незащищенными глазами. Множась и прыгая, как резиновые мячики, они сталкивались и раскалывались на части.

Смальтышевский поднял руки и, будто жонглируя, принялся ловить раскатывающиеся и лопающиеся шары; глаза его были закрыты; вид был больной.

– Сударь, что с вами? – как будто издалека донесся до него участливый голос, и видения мигом испарились. Дико взглянув на спрашивающего и даже не разобрав, кто это был – мужчина ли, женщина ли, пан по-собачьи встряхнул головой и, налетая на прохожих и спотыкаясь, побрел дальше.

Перед Спасом-на-Крови Евгений Осипович, обычно чуждый религиозному порыву и, к тому же, веру исповедующий католическую, неожиданно остановился и, не понимая, что на него нашло, снял шляпу и истово и размашисто, по-православному перекрестился, поклонившись в пояс. Сразу после этого Смальтышевский перенесся на дрожки, причем вспомнить, как и где он поймал извозчика, решительно не представлялось возможным.

Подъехав к адресу, пан слез с дрожек и, находясь в какой-то сомнабулической рассеянности, двинулся к парадной.

– Эй, ваше благородие, извольте заплатить! – просипело ему вслед. Евгений Осипович равнодушно обернулся и только сейчас вспомнил, что расплатиться ему нечем. Видимо, эта мысль явственно отразилась на его лице: извозчик нахмурился и, ни слова не говоря, с тжелым крестьянским замахом, последовательно ударил пана сначала в глаз, потом в ухо и в довершение – прямиком в солнечное сплетение.

Падая, Евгений Осипович успел услышать тихое, ненавистное «Буржуй!» и вслед за этим наступила тишина, в которой безмолвно хохотали круглые веселые рожицы, задорно показывающие языки.

Глава 3. Скарабей

Хохочущие рожицы неожиданно и неприятно преобразившуюся в вечно похмельную и ленивую рожу старого Федора. Рожа моргала и испуганно вглядывалась в лицо Евгения Осиповича, лежащего на диване в вестибюле парадной.

– Уйди ты от меня, Федор, не дыши! – страдальчески простонал пан, руками пытаясь отстраниться от перегарного амбре, исходящего от старика. Продолжая осоловело моргать и причмокивая, Федор выпрямился. Посвежело.

Смальтышевский провел рукой по лицу и с облегчением убедился, что крови нет, но левый глаз уже отекал, наливаясь горячим, а правое ухо распирало изнутри, точно вулкан, готовящийся к извержению.

– Кто же это вас так, батюшко? – стараясь не дышать в сторону пана, участливо спросил Федор.

Евгений Осипович махнул рукой и, прикрыв глаза, вяло проговорил:

– Видишь, брат… Беспорядки на улице…

Помолчав, добавил:

– Пойдем домой.

Поднявшись в квартиру, пан почувствовал себя лучше. Он отослал Федора за дровами – было нетоплено, а сам, запершись на ключ, кинулся к тайнику, хитроумно спрятанному за большим книжным шкафом, частично встроенным в стену.

Покопавшись за плинтусом, Смальтышевский отодвинул щеколду, запирающую вход в тайник, с усилием потянул книжный шкаф на себя, и перед ним узкой черной полосой открылся ход.

Предыдущий жилец, собиратель живописных полотен начинающих художников, искусно спрятавший альков за книжным шкафом, использовал его для хранения картин, ценность которых, впрочем, была весьма сомнительна и вряд ли могла привлечь внимание воров. Спасая полотна от влаги петербургского климата, он приказал обшить хранилище широкой дубовой доской.

Наличие тайника стало для Евгения Осиповича решающим аргументом в пользу выбора квартиры. Лучше и придумать было нельзя, однако Смальтышевский придумал.

После непродолжительного вояжа по Новгородской губернии пан вернулся в Петербург не один, а с двумя мастеровыми. Мужики были темные, неграмотные, но дело свое знали хорошо. Из соображений предосторожности Евгений Осипович привез их к дому под ночь, в ненастье, когда нельзя было разглядеть ни зги.

За три дня, работая безвылазно, они произвели в квартире определенные изменения: вынули из низа стены тайника несколько слоев кирпича и, не без самоличного участия Евгения Осиповича, установили в образовавшейся нише секретный механизм для отведения стены в сторону. Кроме того, прорезали в потолке люк, открываемый как изнутри, так и снаружи – на чердак. Ко всему прочему, мастеровые переложили разболтавшийся паркет в спальной, о чем Смальтышевский и имел удовольствие сообщить домовладельцу.

Такой же ненастной ночью пан отправил мужиков на вокзал, а вернувшийся на следующий день из деревни Федор так ничего и не узнал.

Смальтышевский взял со стола свечу, зажег ее и протиснулся в образовавшийся между шкафом и стеной проход. Опустившись на колени у стены и поставив свечу на пол, он привычно отсчитал по нижнему ряду 6-ую доску от левого угла направо и надавил на нее. Точно танцовщица, доска развернулась вокруг оси – и нижняя часть стены мягко уплыла в сторону, явив пану тайник меньший, спрятавшийся в тайнике большем. Евгений Осипович посветил внутрь, и огонь свечи легкими разноцветными лепестками осыпал кирпичные стены ниши, отразившись от царственно возвышающейся на постаменте расписной шкатулки.

Пан взял ее в руки и нежным пальцем провел по выпуклому, в виде солнца, замочку: светило ушло наверх, а вслед за ним, пустив золотую стрелу, равнодушно выплыл удлиненный янтарный глаз – и шкатулка открылась.

Зеркала зрачков пана расширились и озолотились, отразив пылающее в свете огня содержимое шкатулки. Стоя на коленях и сгорбившись, напоминая большую хищную птицу, любовно сложившую крылья над гнездом, он жадно созерцал разверзшиеся перед ним богатые россыпи и не мог оторваться от созерцания их.

Извивались, спутавшись в драгоценный сверкающий клубок, золотые змейки, подмигивающие сапфировым глазом; рубины – драгоценнее, чем сама кровь, возвышались над полукружиями серег; одетые в жемчужное кружево, выпукло переливались бриллианты.

Расправившись и порозовев лицом, он погрузил пальцы внутрь шкатулки и, ссыпая с ладони потоки искрящейся реки, извлек на свет Божий искусно выполненный талисман: толкающего солнце священного скарабея.

Пан погладил сапфировую спинку жука и прошептал: «Последнее дело – и уехать». Зашевелились лапки скарабея, защекотали ладонь, и рассеялось настоящее, словно сметаемый ветром туман: опустел людьми и исчез ненавистный холодный Петроград. Обратились в прах гранитные набережные и рассыпались мосты; иссякли фонтаны и распались, поразившись проказой, нежные мраморные статуи в Летнем саду; рухнули дворцы и истлели скверы и мостовые; зашатались бронзовые памятники и, упав, погребли под собой имена; а если что и осталось, то ушло в зыбкую топь, втоптанное бесконечным дождем, проросло деревьями, покрылось мхом.

Пропал город, и дом по улице Дворянской, и сам Евгений Осипович.

И стояло неподвижное солнце, зависшее над тонкой прерывистой цепочкой каравана верблюдов, качающих горбами и лениво плывущих под гортанные крики погонщиков; колыхались в адском мареве обожженные зноем и плетьми спины тысяч рабов, копошащихся, точно муравьи, меж исполинских камней и в изнеможении валящихся умирать; разливались и спадали благоденственные воды великой реки, оставляя после себя цветущие земли, вскормленные густым, черным, плодородным илом.

Зачарованный виденьями, Смальтышевский утратил счет времени. Вопреки явно проявляющимся в нем преступным наклонностям, в глубине души пан был романтик, мечтатель и поэт – так, во всяком случае, он полагал, и ни за какие деньги не согласился бы расстаться с рассыпающим волшебные сны сапфировым скарабеем. И даст Бог, не расстанется!

Встряхнувшись, он выбрал несколько безделушек и бережно спрятал их во внутренний карман, поставил шкатулку на место и закрыл тайник.

После этого он встал, взял в руки свечу и, приподняв ее над головой, внимательно осмотрел потолок. По всей видимости, оставшись неудовлетворенным произведенным осмотром, пан выдвинул прислоненную к торцевой стене деревянную лестницу, расставил ей ноги и, взобравшись на высокую ступеньку, со всей возможной тщательностью исследовал люк, ведущий на чердак.

Убедившись в том, что люком давно не пользовались, он собрал лестницу, поставил ее обратно и покинул тайник.

Приободренный созерцанием принадлежащих ему, хотя бы и не по праву, богатств и окутанный переливающимся звоном маленьких невидимых колокольчиков, Смальтышевский отпер дверь, выглянул в прихожую и крикнул:

– Федор, иди сюда!

Присев к письменному столу, Евгений Осипович взял лис бумаги, коротко черкнул два-три слова и отдал послание Федору:

– Отнесешь в ателье готового платья, что за углом. Передашь, кому следует. Ответа не жди.

Старик кивнул и торопливо прошаркал к выходу.

Глава 4. Гость

Ближе к вечеру тихонько скрипнула дверь черного хода, открываемая изнутри торопливой дрожащей рукою, и осторожно впустила щеголевато одетого молодого человека с черными, смышлеными, бегающими глазами.

Пан встретил гостя прохладно, без суеты, оставшись лениво полулежать на излюбленной кушетке.

Сейчас же всунувшийся в приоткрытую дверь Федор внимательно посмотрел на Евгения Осиповича и, поймав его взгляд, с пониманием кивнул. Прошелестел быстрый ветерок – и в глубине квартиры послышалось звяканье посуды, сопроводившееся двукратным и крайне торопливым бульканьем, льющимся то ли в огромную, страстно распахнутую глотку, то ли в жадно всасывающую воронку водопровода. Наконец, разрумянившийся, молодцевато сверкающий очами Федор внес в кабинет небольшой серебряный подносик, на котором важно расположился пузатенький графин с озорно плещущейся в нем водкой, и две очаровательно пританцовывающие хрустальные рюмки. Тут же, в глубоком голубом блюдечке, дремали, наивно выставив круглые деревенские бока, сдобные бублики. Евгений Осипович поморщился и отослал старика взмахом руки. Голова его все еще болела.