Унэлдок

Мог, мог, мог… Теперь всё это было в прошлом.

В школе им говорили, что «белые» – враги и не заслуживают ни жалости, ни сострадания.

Тонкая-Звонкая – Маргарита Васильевна, их классная руководительница, ведущая уроки патриотического воспитания и новейшей истории, эту тему очень любила и при любой возможности сворачивала на хорошо утоптанную дорогу обличения антигосударственной сущности «белых». Яростно-звенящим голосом бывшей активистки Молодых Патриотов России (МолПатРоса) она рассказывала, как именно «белые» в самый разгар Пандемии едва не довели страну до краха, разожгли пожары народных бунтов, превративших многие города и сёла в руины. И вместо борьбы с общей бедой страна погрязла во внутренних распрях.

Известный историк современности Иван жар Жаров писал о том времени: «Желудок, доселе с лёгкостью переваривающий всякое чуждое, враждебное, что попадало в него извне, начал стремительно переваривать сам себя…»

Их так учили.

Славка, как и многие его одноклассники, втихую потешался над избыточным пафосом речей Марго, её манерой резко взмахивать во время выступлений чёрной косостриженой чёлкой и колотить воздух крохотным побелевшим кулачком. Потешался, но слушал внимательно. Узнавать о временах, когда никто не носил унэлдоков и не существовало никакой Системы, было захватывающе интересно. Те времена ушли безвозвратно, стали Историей, но их дыхание ещё не остыло. Совсем ещё недавно человечество балансировало на краю погибели и, казалось, спасенья нет. Но благодаря Системе и новым порядкам всё изменилось, человечество получило ещё один шанс. По крайней мере, та его часть, что проживала в России. И это чудесное спасение являлось лучшим доказательством того, что всё было сделано правильно.

Эта экзистенциальная разница между «тогда» и «сейчас» настолько увлекла школьника Славку, что он стремился при любом удобном случае узнать что-то новое о временах, предшествовавших спасительному возрождению любимой страны. Уж больно необычен был жизненный уклад граждан России до Локаута. Но нужную информацию раздобыть было не так-то просто. В Ростернете к архивным записям допускались граждане, достигшие восемнадцатилетнего возраста. А Славкин отец, хоть и родился ещё в той России, которую теперь было принято называть Прежней, ничего, кроме голода, войны и многочисленных смертей, не помнил. И говорить на эту тему не любил.

Другие «старики» с отцовской работы, кого бы Славка ни спрашивал, также были немногословны. Поколение суровых молчунов, видевших и переживших слишком многое.

– Дядя Игорь (Петя, Коля, Вася), – дёргал маленький Славка за рукав очередного отцовского сослуживца. – А как раньше всё было? Ну, тогда ещё…

Ответ практически всегда был одинаков:

– Херово было, Славик.

– А сейчас хорошо? – не унимался он. (Не потому что сомневался, а лишь для того чтобы в очередной раз услышать подтверждение).

– Очень! – смеялся дядя Игорь (Петя, Коля, Вася). – Беги на РЭБ, там дядя Миша тебе блестящих гаек отсыплет. Беги, поиграй…

Зато про те времена всё знала Тонкая-Звонкая, которая не просто раскрывала на своих уроках интереснейшие подробности жизни прежней России и старого мира, но и иллюстрировала свои лекции массой интересных сопутствующих материалов того времени: видеороликами, выдержками из прессы, фотографиями, графиками, цитатами видных общественных и политических деятелей. Страсть как интересно!

Славка полюбил эти уроки больше всех прочих. И даже подумывал учиться на историка. Лучшего способа досконально узнать о прошлом не существовало. А до тех пор он с упоением впитывал каждое слово Маргариты Васильевны.

– На место цветных революций пришла цветная эволюция! – торжественно и громогласно вещала Марго, не давая шансов никаким другим звукам в классе. – Эволюция гражданского общества, где каждый получает то, чего заслуживает! Ваши синенькие браслеты, ребята, это цвет доверия! Государство вам доверяет и заботится о вас и ваших семьях. А белый – это цвет пустоты. Это туман, в котором врагу легко затеряться, чтобы строить козни против нашей страны. То есть против нас с вами.

Вряд ли кто-нибудь из друзей отца смог бы объяснить, что такое «цветная революция». А Марго могла. Даже если не сразу всё было понятно, всегда можно было подойти к ней после уроков и спросить. Отвечала на такие вопросы она всегда охотно и интерес учеников к своему предмету всячески поддерживала. Про «цветные революции», например, она рассказывала ему в своём кабинете больше часа. Так он узнал, что ещё перед Хворью по всему миру то тут, то там разгорались псевдонародные бунты, спровоцированные врагами, и эти подкупленные бунтари выбирали себе какой-нибудь цвет в качестве символа и чтобы узнавать друг друга в толпе. Такой цвет сразу приобретал особое значение, красиво именуемое «сакральное». В России «цветные революционеры» повязывали себе на рукава белые ленты, поэтому, когда уже возникла Система, именно этот цвет назначили для тех, кто нёс в себе явную или хотя бы потенциальную угрозу государственному строю.

– Самый страшный враг не тот, кто бежит на тебя с оружием, – грозный голос Марго плыл над притихшим классом. – Самый страшный враг – это тот, кто, прикрываясь гуманистическими лозунгами, мнимой заботой о правах и свободах человека, наносит удар изнутри! В спину! Этот враг живёт среди нас, может быть, в одном с вами доме или даже подъезде. Он вежливо здоровается при встрече, ходит на работу, гуляет в парке с собакой и даже помогает по мелочам окружающим, восхищается закатом и весенним дождём. Да, ребята, да! Восхищается! И, может, даже пишет стихи! И по его поведению и внешнему виду вы никогда не узнаете, кто он такой! Но всё это маска, личина, за которой скрывается недруг, люто ненавидящий свою страну и желающий ей гибели и позора. Эти люди всегда чем-то не удовлетворены, постоянно недовольны. Они только и делают, что критикуют власть, купцов и промышленников, простых рабочих людей, обвиняя всех, кто попадётся под руку, в своих бедах, проецируя свою неудовлетворённость жизнью на всё, что их окружает. Всё, что им даёт государство, они принимают как должное. Всё, что, по их мнению, им не додают, эти люди записывают в долги. Скептики, не способные созидать, они видят выход только в деструктивном решении проблем. Уничтожить, разрушить, оболгать – вот смысл их так называемой борьбы. Вместо того чтобы сделать себя и свою страну лучше, они только и могут находить и бесконечно мусолить огрехи нашей государственности, возводя эти огрехи в ранг глобальной катастрофы. И эта зараза очень стойка, так как базируется она на самых низменных человеческих чувствах – зависти, злобе, эгоизме. А может ли настоящий гражданин, любящий свою страну, быть эгоистом?

И ученики, знающие правильный ответ, дружно мотали головами – нет, не может.

Я – в Стране! Страна – во мне!

И Славка тоже мотал головой, повторял лозунг молодых патриотов и был счастлив, что он гражданин и не эгоист.

**

Всё изменилось за один день, когда отец Славки, работавший бригадиром пескоструйщиков на Балтийском заводе, погиб, сорвавшись с секции строящегося ледокола.

И с того момента по синим стенам Славкиного бытия побежали белые трещины, осыпалась штукатурка, большими кусками начали отваливаться целые куски прежней жизни, оголяя ржавую арматуру новой реальности, а в образовавшиеся дыры засквозило щемящей безнадёгой.

Но человек ко всему привыкает. А время – знатный штукатур.

В тот про́клятый день на большой перемене его отыскала Марго и, ничего не объясняя, отвела в кабинет директора. Там его дожидалась тучная ярко накрашенная чиновница в малиновом мундире ДОПоПа – Департамента образования, попечительства и патронажа. Торжественно-траурным голосом она сообщила Славке о несчастье и пообещала заменить ему мать, отца и никогда не существовавших братьев и сестёр. Говорила она не от себя лично, а от лица государства, и, видимо, поэтому её собственное лицо оставалось бесстрастным.

Он смотрел на это резиновое румяное лицо, и ему казалось, что эта тётка его обворовывает. На глазах Марго и директора она, механически шевеля ярко-красными губами, забирала у него самое дорогое, а точнее, всё. И никто в этом не был виноват. И совершенно не понятно было, что делать дальше. Не сиюминутно, а вообще.

Что делать дальше, знала чиновница, и в тот же день Славку отправили в Дом Семьи № 13 – районный приют для гражданских сирот, разместившийся в комплексе зданий, принадлежащих некогда пожарной части. Там он пробыл чуть больше недели, даже не успев свыкнуться со своим положением «гражданского сироты».

Как-то перед отбоем по коридору загрохотали кованые каблуки и в спальную комнату, где воспитанники готовились ко сну, вошли люди в кожанках. Испуганный и растерянный директор приюта, выглядывая из-за их спин, срывающимся голосом вызвал Славку.

Его отвели в пустующую столовую, усадили на стул и сразу же начался допрос. Госбесовский офицер, душно пахший касторовым маслом, ходил вокруг него, размеренно скрипел сапогами (как будто внутри сапог находился какой-то специально для того изготовленный механизм) и шипел сквозь зубы, отделяя каждое слово: «Шшто ты знаешшь?!»

Перепуганный и растерянный Славка пытался уточнить, что именно он должен знать, чтобы сообщить об этом. Но никаких пояснений не последовало. Скрипучий офицер продолжал накручивать круги и шипеть.

Шшто. Ты. Знаешшь?!

Как дурацкая игра, правила которой никто не объяснил, а не играть никак нельзя. Более того, проигрыш грозит чем-то страшным, потому что госбесы в другие игры не играют.

Подбирая в уме нужный ответ, как неопытный взломщик подбирает отмычки к неприступному замку, Славка лихорадочно прокручивал в голове все свои возможные грехи перед Родиной. Но ничего криминального, кроме выменянной у одноклассника на коллекцию долокаутных монет гитары, на ум не приходило. Но, даже находясь на грани истерики, он чётко понимал, что та пустяковая сделка госбесов интересовать никак не может. Им было нужно от него что-то другое.

Что именно, некоторое время спустя объяснил второй офицер.

Он присел перед Славкой на корточки и, доверительно заглядывая в глаза, поведал, что в квартире отца нашли листовки с призывом свергнуть монарх-президента. Толстую стопку прокламаций в бельевом шкафу обнаружили сотрудники госжилфонда, пришедшие опечатывать жилплощадь.

Два-восемь-ноль. Пожизненно. Без права на амнистию.

Славка пытался объяснить, что его отец никогда не интересовался политикой и о власти, включая монарх-президента, всегда отзывался только хорошо. И поганых листовок в их квартире никогда не было и не могло быть. Тем более в бельевом шкафу, в который все вещи после стирки укладывал Славка, потому что хозяйством в доме занимался он, а не отец, который приходил с работы настолько уставшим, что ни на что, кроме просмотра телевизора, его уже не хватало.

Но допрашиваемый и допрашивающий всегда говорят на разных языках.

«Шшшто. Ты. Зззнаешшь?!» – напирал касторовый, и казалось, что ему совершенно не нужны никакие ответы. Казалось, он просто выполняет свою роль – шипеть и скрипеть.

Второй офицер тем временем вкрадчиво убеждал Славку, что отец его погиб не случайно, а покончил жизнь самоубийством, чтобы избежать справедливого наказания, совершив, таким образом, преступление не только перед страной, но и перед Богом.

Грешник со всех сторон.

Но только не для Славки. Тогда, сидя в одних трусах на стуле посреди пустой столовой, он сделал единственное, что мог сделать в той ситуации – поручился за отца нерушимой клятвой МолПатРосовца, дважды ударив себя кулаком в грудь, там, где сердце.

Я – в стране, страна – во мне!

Но магия клятвы на офицеров не подействовала.

Касторовый едва слышно выдавил: «Идиот, баля!» А тот, что сидел на корточках, продолжал мягко, но настойчиво вползать Славке в душу.

«Я вижу, парень, ты патриот, – задушевно улыбался он. – Ну, так помоги нам, стране и себе заодно!»

Помочь стране Славка был готов. Всегда готов! Он готов был умереть за страну. Это счастье – принести себя в жертву на благо Родины, на благо сограждан! Он так им и сказал. Мягкий обрадовался. Тут же подсунул лист бумаги и ручку. В глаза бросилось слово: «Заявление». А чуть ниже Славка прочёл: «Я, Ярослав Алексеевич Ладов, выявил в своём отце, Алексее Петровиче Ладове, врага России…» Дальше он читать не стал. И протянутую ручку не взял.

Госбесы требовали от него не красивой геройской жертвы, а предательства. И от слов их веяло не пороховым дымом славной битвы, а подвальной сыростью.

Ложь – оружие врага. Правда – щит и меч патриота. Он был уверен, что правда на его стороне. Был уверен, что в скором времени всё прояснится. И тогда эти офицеры ещё извинятся перед ним и похвалят за проявленную стойкость и верность своим убеждениям. А пусть даже не извиняются и не хвалят, лишь бы с отца было снято обвинение.

– Да ясно с ним всё! – Касторовый сплюнул на пол. – Заканчивай с ним сюсюкать. Воспитали идейных идиотов себе на голову!..

– Подпиши, – уже безо всякой надежды сказал второй. – Жизнь же свою погубишь.

– Папа не виноват! – угрюмо твердил Славка.

Даже когда следующим утром его синий унэлдок заменили белым, он всё ещё продолжал цепляться за свою веру в непременное торжество справедливости.

Их так учили.

Так он стал люстратом. Страна исторгла его из себя, а он, хоть и не сразу, исторг из себя Страну. Не Родину, но государство, отправившее его в изгнание в самый низ по социальной лестнице.

Я – в говне, говно – во мне.

Такой лозунг был в ходу среди воспитанников школы-интерната закрытого типа для правоограниченных, куда переправили Славку из Дома Семьи. И лозунг этот был весьма точным, хотя и подпадал под статью об оскорблении государственных символов. Поэтому его редко произносили вслух, ограничиваясь двойным похлопыванием себя по заду. Пароль отверженных – кто знает, тот поймёт.

Славка тоже хлопал себя по заду и постепенно привыкал к новой реальности.

Время – знатный штукатур.

**

И теперь в далёкой губернской глуши, на границе тины и чертополоха случилось невероятное – самая верхушка социальной пирамиды под воздействием трагических, но счастливо разрешившихся обстоятельств соприкоснулась в бурых водах Новоладожского канала с самым что ни на есть социальным дном.

С того самого момента, как Славка увидел золотой браслет на руке спасённой им девушки, он больше не мог думать ни о чём другом. Только о том, кто есть он и кто есть она. И о той пропасти, которая их разделяла.

Он с неприязнью ощутил, как внутри разрастается плебейский страх, сковывая мышцы, превращая лицо в непослушную застывшую маску. Даже дышать стало тяжело, будто воздух в себя приходилось втягивать через мокрое полотенце. В тот момент ему хотелось только одного – вскочить и удрать без оглядки. Лишь бы снова почувствовать себя собой.

Не помогало даже то обстоятельство, что он ничем не был обязан этой «светлой». Напротив, это она была перед ним в долгу. Но печать неискупляемой вины, лежащая на всех «белых», переворачивала всё с ног на голову. Ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать… – эту басню достопочтимый пересмешник былых времён написал именно о таких, как Славка.

«Белый» всегда виноват, независимо ни от чего. Его вина заключена не в поступках, не в произнесённых словах, а в самом статусе. В глаза не смотреть, первым не заговаривать, своего мнения не высказывать и тем более не спорить. Это даже не правила, а единственный способ выживать, не навлекая на себя лишних проблем, которых у «бинтов» и так с избытком.

– Спасибо, что помог, – услышал он её тихий спокойный голос.

В ответ Славка лишь кивнул, выдавив из себя невнятное «угу», хотя и понимал, что с его стороны это является непростительной бестактностью. Но от волнения он никак не мог вспомнить, какое титульное обращение – Ваше Сиятельство или Ваша Светлость – полагается использовать при общении с «золотыми». В другой, более спокойной, ситуации он непременно бы вспомнил, но обескураженный неожиданной встречей и угнетённый страхом ошибиться, безнадёжно заблудился в двух соснах.

В его голове тут же заварилась семантическая каша. Слово «сиять» казалось более экспрессивным, но в то же время и более поверхностным, нежели «светить». С другой стороны, свечение являлось процессом более фундаментальным и самодостаточным, чем сияние. Что главнее?

Он настолько погрузился в логические измышления, что едва не пропустил мимо ушей вопрос «русалки».

– Ты где-то тут живёшь поблизости?

Времени на дальнейшие раздумья не осталось, и Славка решил общаться без «этикеток».

– Работаю и живу, – осторожно ответил он.

– А где и кем работаешь? – как ни в чём не бывало продолжала выспрашивать «светлая».

– Предприятие «Сельхозартель Бандурина». Это там.

Он махнул непослушной рукой в сторону берега, не зная, как точнее объяснить.

– Ого! – обрадовалась она. – Это тот Бандурин, который квас выпускает?

Славка набрался храбрости и поднял взгляд. Рысьи глаза смеялись. «Русалка» чувствовала себя в его компании совершенно непринуждённо. Обычный человек: руки-ноги-голова, если забыть о золотом браслете. Но забыть не получалось.

И всё-таки Славка немного оттаял.

– Да, – ответил он. – И не только квас. Всякие продукты: картошку, мёд, клубнику…

**

В сельхозартель Славка устроился три года назад.

Получив на свой счёт выпускное пособие, позволяющее при большой экономии прожить две недели (ровно столько, сколько можно было не работать, не попадая под закон о тунеядстве), он прямо из интерната направился в расположенный неподалёку Рабочий посёлок № 6 – место, где рекруты разных компаний набирали себе дешёвую рабсилу из «белых».

Рабочий посёлок представлял собой огромный палаточный городок, раскинувшийся в болотистой местности недалеко от трассы на Мурманск. В самом центре посёлка находилась так называемая нарядная площадь – голый участок земли, взбитый сотней ног в сплошную, почти никогда не просыхающую грязевую кашу. На площади постоянно дежурило несколько рекрутёрских фургонов, подключённых к электронной бирже труда.

С утра перед фургонами выстраивалась бесконечная очередь из безработных соискателей. И начиналось распределение нарядов по стройкам, лесопилкам, складам и так далее. Отказов почти никогда не было.

Минимальный размер оплаты труда для «белых» гораздо ниже, чем для полноправных граждан, и поэтому «бинтов» с охотой нанимают в качестве разнорабочих туда, где не требуется квалифицированный труд. Чаще всего таких работяг берут на короткие контракты. И если случалось в жизни «белых» что-то, что можно назвать везением, то это была хорошая работа. Хорошая, значит, более-менее постоянная. Хотя бы на сезон, а ещё лучше на долгосрочный договор.

Славке повезло – его наняли в «Сельхозартель Бандурина» на «постоянку». Сказались молодость, сила и относительно безобидная статья люстрации, когда гражданства лишают, что называется, «прицепом».

Артель сельхоз-промышленника жар Бандурина была известна по всей стране. Будучи ещё полноправным, Славка нередко покупал в универсаме картошку и другие овощи с эмблемой артели на упаковке. На этикетке добродушно улыбался и протягивал покупателю огромную корзину, полную овощей, зелени и фруктов, бородатый мужик в красном кафтане и лихо заломленном картузе. По слухам, мужик этот был срисован с самого Осипа Захаровича жар Бандурина, и Славка воочию убедился в этом, когда устроился к нему на работу.

Там же он узнал, что артель не столько выращивает продукты, сколько скупает их у других хозяйств и даже у простых сельских жителей. Осип Захарович был единственным в губернии продуктовым дилером, которому государство доверило заниматься закупками аграрной продукции у сельхозпроизводителей. Пользуясь своим монопольным правом, жар Бандурин так сильно унижал закупочные цены, что называли его за глаза не иначе, как Бандой. Всё, что цвело, плодоносило и колосилось в границах Петербургской губернии, в итоге попадало на плодовоовощные базы, в зернохранилища и промышленные холодильники, принадлежащие «знаменитому и заслуженному аграрию». А оттуда уже развозилось по рынкам и по магазинам под этикеткой с улыбающимся мужиком в картузе.

Примерно то же самое происходило на мясном рынке губернии, монопольным правом на который владел скотопромышленник жар (а в народе – жир) Савельев, выпускавший на своих заводах всевозможные колбасы, сосиски, котлеты, паштеты, в общем, поставлявший в магазины страны всё, в чём когда-то текла и бурлила живая кровь.

Славка трудился грузчиком на одном из огромных перевалочных бандуринских складов. Плюс такой работы заключался в том, что она не зависела от сезона – просто летом грузили и на приём, и на раздачу, а зимой только на раздачу. Лучшее место в его положении найти было трудно. Сам он, по крайней мере, о таких местах не слышал. Разве что грузчикам у того же жар Савельева жилось и работалось так же спокойно, да ещё мяса они ели не в пример поболе всех прочих «белых».

**

– Так ты фермер? – спросила «утопленница» и перевернулась на бок, подперев голову рукой.

– Фермер господин жар Бандурин, – Славка постепенно втягивался в разговор. – А я так… чернорабочий.

Вдруг он подумал, что откровенное дружелюбие «русалки» может быть вызвано тем, что она до сих пор не поняла, с кем имеет дело. И хотя его запястье с белым браслетом не заметить было трудно, он, чтобы уже окончательно поставить все точки над «ё», поднял правую руку и вяло помахал ею:

– Я… вот…

На «русалку» его откровение не произвело совершенно никакого впечатления.

– Да вижу я, что ты «вот», – она тоже подняла руку и, передразнивая Славку, несколько раз качнула ею из стороны в сторону, заставив золотую молнию судорожно метаться по своему запястью. – А я вот…

Славка вновь потупил взор.

– Да ладно тебе, – хмыкнула она. – Думаешь, я «бинтов» никогда не видела? Нашёл чем удивить. Урождённый или люстрант?

Говорить на эту тему Славка не хотел, но и промолчать несмел.

– Отца посмертно обвинили, а мня прицепом… – хмуро ответил он, надеясь, что «русалка» поймёт его состояние и не будет развивать тему.

– Посмертно? – протянула она. – А у меня мама умерла два года назад.

– Моя умерла, когда мне было четыре, – на автомате парировал он.

И тут же пришла мысль, что их разговор превратился в глупую игру, в которой играющие меряются своими бедами. Славка ничем таким мериться не хотел, хотя в этом противостоянии у него было неоспоримое и подавляющее преимущество – «золотые», у которых всего было в переизбытке, вчистую проигрывали «белым» по части несчастий!

Он смущённо замолк.

И всё-таки этот разговор немного успокоил его. Главное, в чём он смог убедиться, «золотой» девчонке его статус был совершенно безразличен. Обычно на «белых» реагируют куда как выразительней…

**

Как-то он бегал смотреть, как выселяли семью люстранта Попова, который оклеветал почтенных сударей: Дениса жар Гаврилова – хозяина торговой сети «Полюшко», где сам Попов работал на должности заведующего складом, и деревопромышленника Степана жар Лескова-Дёмина.

Истории, придуманные этим псевдоборцом за справедливость, были настолько идиотскими, что только такой же идиот мог в них поверить. И ладно бы неугомонный конспиролог просто трепал языком о своих болезненных фантазиях, но ему хватило ума написать обо всём в газету. А когда из редакции пришёл ответ: «По данным вопросам обращайтесь в суд», то он не придумал ничего лучшего, чем так и поступить.

На суде Попов утверждал, что сударь жар Гаврилов договорился с коммунальщиками, чтобы те зимой во время самых лютых морозов на несколько дней отключали отопление в целых кварталах города. Целью этой диверсии, по версии завскладом, была стимуляция продаж электронагревательных приборов в хозотделах универсамов «Полюшко». Попов клялся, что электронагреватели в больших количествах поступали на склады аккурат перед очередными отключениями.

Стоит ли говорить, что назначенная судом проверка никакой взаимосвязи между авариями на теплоцентрали и увеличением поступающих в сезон холодов на склады «Полюшка» электронагревателей не выявила?

Но настоящую «славу» неугомонному завскладу принесла история со спичками.

Второй жертвой пытливого ума Попова стал владелец завода по производству спичек Степан жар Лесков-Дёмин. Попов обвинял Степана Фёдоровича в том, что тот на своём заводе якобы «намеренно покрывает каждую вторую спичку специальным антигорючим раствором, вследствие чего спички неизменно гаснут не только на ветру, но и в закрытых помещениях». И выходило, что только половина продукции была пригодна для использования. Кроме сударя жар Лескова-Дёмина спичек в губернии никто не производил, и, по словам разоблачителя, «этим нечестным манёвром, направленным на подрыв благосостояния полноправных граждан, лиходей вдвое поднимал продаваемость своей продукции при неизменной усреднённой потребности». В доказательство своих слов Попов просил предоставить ему несколько коробков «Хозяйственных № 1», чтобы прямо в зале суда провести наглядный эксперимент, в чём ему, конечно же, было отказано.