Хрустальный город

Он спотыкается, но не огрызается. Мы рванули к маяку без оглядки. У дверей стоит бабушка Ностальгия – вокруг неё кружатся книги, словно взволнованные птицы. Она опирается на косяк, пальцы слегка дрожат, но глаза горят тревогой и решимостью. Ностальгия переводит взгляд на нас и тихо произносит: – Книги уже все рассказали. Внутрь, быстро! – бросает она через плечо, нервно озираясь по сторонам.

Дверь захлопывается с глухим стуком. – Быстрее! – бабушка толкает нас в спину, но сама задерживается, вцепившись в поручень.

Мы рвёмся вверх, ступени леденеют под босыми ногами. Радость прыгает через две ступеньки, я волоку Вектора за рукав, а бабушка пыхтит сзади.

Старушка вваливается последней, прислонившись к косяку. Грудь ходит ходуном, седые пряди облепили лицо, голос стальной: – Слушайте внимательно! То, что вы затеяли, – это игра с огнём. Жители разных городов не могут общаться без последствий. Один из вас поглотит другого, и в конце концов… – она замолчала, переводя дух. – Один из вас исчезнет. Навсегда. Вектор, твоё появление здесь уже вызывает волнения. Тебе нужно вернуться, пока не поздно.

Радость, которая до этого момента прыгала вокруг нас и напевала что-то весёлое, вдруг замирает. Её глаза расширяются, а голос становится тихим и неуверенным: – Но… Вектор не может вернуться. Он не совсем из Железного города. Он… он другой. Его не примут там.

Бабушка Ностальгия молча ведёт Вектора к зеркалу. Оно мутное, словно покрытое лёгкой дымкой, и отражает лишь помехи. – Я же говорила… – начинает бабушка, но её слова обрываются. В зеркале вдруг мелькают обрывки – кадры из жизни Вектора: его одиночество, бегство, борьба с самим собой.

Вектор стоит неподвижно, и я вижу, как внутри него что-то рвётся, но он сдерживается.

Бабушка сжимает губы и тихо произносит: – Невероятно… Ты – наполовину мысль, наполовину… внутренний конфликт. Ты – сочетание разума и эмоции, которые не могут найти покоя. Как такое возможно?

Смотрю на Вектора и понимаю: он – живое противоречие, балансирующее между двумя мирами, и именно это делает его таким особенным. – Значит, он может остаться, – выпаливаю я, перебивая бабушкин шёпот. – Мы все здесь. Никто не исчез!

Ностальгия напоминает мне сейчас мою бабушку, когда та отчитывала меня за провинности. – Дитя, – её голос дрожит, но не от мягкости. – Ты не понимаешь, чего нам это стоило тогда…

Я сжимаю кулаки. Даже здесь, в этом странном мире, могут размахивать правилами, как дубиной. Вектор прислоняется к стене, будто всё это его не касается. Ну конечно, ему всё равно! Ни капли благодарности! Но тут уже дело не в нём. Если есть он, значит, есть и другие. И никто не вправе изгонять их за то, в чём они не виноваты! Это просто… несправедливо. – Вот именно – тогда! – топаю я ногой, и Радость вздрагивает, переставая прыгать вокруг Вектора. – Ты говоришь о прошлом, а он – вот он! Здесь и сейчас! И он не вписывается в твои рамки, вот и всё. Может, рамки кривые?

Вектор хмыкает. Я оборачиваюсь – он смотрит в окно, на туман, что растекается под мостом. – Оставь, Катарсис, – бросает он через плечо. – Я могу остаться под мостом? Тишина. Никто не орёт про «баланс» и «опасность».

Радость подскакивает к нему, хватая за рукав: – Но под мостом в одиночестве очень сложно радоваться! Одиночество ещё никого не сделало счастливее…

Он дёргается, но не вырывается. – Быть вдали от всех, не обязательно быть одиноким, – проворчал он.

Бабушка Ностальгия смотрит на Вектора с мягкой решимостью: – Ты можешь остаться под мостом. Я сообщу патрулю, чтобы они не трогали тебя. Но жить придётся отдельно, избегая контакта с эмоциями. Решение принято. Вектор уходит. Сейчас.

Что-то щёлкает у меня в груди. Я шагаю вперёд, перекрывая ей путь. – Нет. – Голос не дрожит, хотя внутри всё горит. – Боишься прошлого? Так создай будущее!

– Они исчезали, Катарсис. На моих глазах. – шипит она.

– Я уже ухожу, – перебивает он, направляясь к двери. – Надоели драмы.

Просто так я это всё равно не оставляю! Я хватаю его за руку. – Я с тобой.

– Чего? – он оборачивается.

– Буду навещать. Принесу спальник, книги…

– Мне не нужна благотворительность.

– Не благотворительность. Доказательство. – Тычу пальцем в сторону бабушки. – Что ты не ошибка. Что самое опасное в тебе – это твой ужасный характер.

Радость прыгает к нам, сияя: – Я тоже! Я принесу фонарики и гирлянды!

Вектор закатывает глаза и уходит. – Катарсис… – начинает бабушка, но я уже выскальзываю на улицу.

Он идёт по краю дороги, тень от моста уже накрывает его. – Эй, дворняга! – кричу я.

Он оборачивается. И впервые за всё время я вижу в его глазах не безразличие, а крошечную искру. Его губы приподнимаются в тихой, почти застенчивой улыбке: – Ты ещё пожалеешь, – говорит он.

– Знаю, – ухмыляюсь я. – Но это будет эпично.

Туман смыкается под мостом, мы спускаемся вниз – туда, где правила просто буквы на промокшей бумаге.

Глава 3

Сколько дней я здесь? Месяц? Год? Время – как море: то спокойное, то бурное, то уносящее всё на своём пути, то возвращающее обрывки воспоминаний на берег. И сейчас, глядя на горизонт, я понимаю, что время – это не цифры, не дни, не годы. Это – ритм. Ритм волн, ложащихся на песок, ритм моего сердцебиения, ритм мыслей, которые крутятся в голове.

Волны, едва тронутые дыханием ветра, катятся к берегу. В этом покое растворяются границы: море и небо, песок и душа – всё становится единым полотном. Солнце медленно погружается в море. Я стою на краю обрыва, в руках – листок из блокнота Вектора. Тот самый, где он написал «формула общения с Катарсис»:

На странице: Формула № ХХХ: Если К = Катарсис, то К → хаос (вероятность 99,9%) НО… при С ≈ 1,8 м (расстояние), t = 23:41 (время), проявляется аномалия: хаос → гармония (?) Требуется подтверждение.

Между нами диалог на разных уровнях. Он опирается на расчёты и порядок, я же следую за сердцем и импульсом. Мы точно два противоборствующих течения, которые вдруг нашли общее русло. Я как-то спросила:

– Почему именно 1,8 метра?

Он смущённо кашлянул:

– Ну, это средний радиус личного пространства. Знаешь, есть такая теория…

Я рассмеялась:

Ты измерил расстояние, на котором перестаю тебя раздражать?

Он посмотрел на меня с лёгкой улыбкой:

Скорее, на котором ты становишься не просто милым раздражителем, но и тем, что заставляет меня замечать детали, которые раньше ускользали.

С тех пор наши разговоры стали привычкой, которая постепенно меняла нас обоих.

Как-то раз он сидел, уткнувшись в свои записи, когда я вырвала блокнот из его рук: – Ты правда веришь, что эти каракули объяснят всё? – Нет. Но они дают опору, – ответил он, избегая моего взгляда. – А ты? Ты веришь, что боль можно превратить в искусство? – Я верю, что иначе она убьёт меня. – Не согласен. Твоя боль – это топливо, – он резко встал, и наши лица оказались в сантиметрах друг от друга. – Ты сжигаешь себя, чтобы другие согрелись.

Тишина. Только часы на стене цокали, отсчитывая секунды до взрыва. – Бабушка Ностальгия говорит, один из нас исчезнет, – выдохнула я. Он отшатнулся, будто обжёгся: – И ты… – Нет! – перебила я. – Я в это не верю! – Хочешь сломать их правила?

Я рассмеялась. Такого Вектора я ещё не видела – с горящими глазами. – Ты научишь меня понимать твои формулы. Начнём завтра.

– А ты научишь меня, – он сделал паузу, будто признавая поражение, – понимать чувства.

Растворяемся друг в друге? Или… создаём новую реальность?

Я смотрю на формулу Вектора – «хаос → гармония» – и понимаю, что первый шаг мы сделали тогда, под мостом. В чём-то казалось бы незначительном: в уборке.

Пещерка тогда напоминала склад забытого хлама: ржавые цепи, обрывки канатов, сырость, въевшаяся в каменные стены. Он сидел среди этой свалки, склонившись над блокнотом. Наверняка опять пытался заключить мир в цифры и формулы, чудак.

Мы с Радостью переглянулись и без слов поняли, что оставлять пещеру в таком виде никак нельзя. – Дворняга, нам очень пригодится твоя помощь! Есть идеи, как можно быстрее и с минимальными энергозатратами разобрать весь этот хлам?

Вектору явно понравилось, что я обратилась к его рациональности за советом: – Если распределить нагрузку на большее количество исполнителей, то получится быстрее и проще. – Отлично! Мы готовы помочь тебе с уборкой. Начнём?

Вектор понял, что я схитрила, ухмыльнулся и ответил: – Это очень мило с твоей стороны.

Среди развалин нашлись вещи, которые нам очень пригодились: старый ковёр, деревянные ящики, стол. Немного фантазии – и хлам превратился в уютную обстановку пещерки.

Я остановилась у входа, оглядываясь. В углу, на грубо сколоченных поддонах, лежал матрас, заваленный одеялами. Они были мягкими, чуть поношенными, но тёплыми. Подушки, брошенные поверх, манили прилечь и забыть обо всём.

В центре пещеры стоял стол – тёмный, массивный, с глубокими царапинами. На нём горел медный светильник, его бока слегка позеленели от времени, но внутри теплился мягкий свет, разливающийся по всей пещере. Он отражался в каменных стенах, делая их живыми, а тени от гирлянд танцевали на потолке.

У стены высился стеллаж из ящиков. В одном лежали книги с потрёпанными корешками, в другом – инструменты, а в третьем – какие-то странные штуковины Вектора. Над стеллажом висели рыбацкие сети, украшенные ракушками. Они позвякивали при каждом движении, словно пещера тихо напевала.

Гирлянды мы развесили как получилось – провода путались, лампочки висели неровно, но их свет был таким тёплым, что хотелось сидеть здесь часами. У стола стояли табуретки – шины, обтянутые тканью и набитые чем-то мягким. У входа лежал ковёр. Его узор был почти стёрт, но если приглядеться, можно было разглядеть волны.

Теперь я спрашиваю себя: не была ли эта победа ошибкой?

И всё же… Когда его пальцы случайно коснулись моих, отодвигая ящик, я заметила: он дёрнулся, будто ток пробежал по нашим рукам.

Смотрю я, как волны смывают мои следы на берегу, и вдруг чувствую, как смех поднимается из глубины – короткий, нервный. Вспомнился день, когда его механический кот носился по лаборатории, опрокидывая всё на своём пути. Он смеялся тогда искренне, по-настоящему.

Тот день я запомнила по запаху – сладковатому, словно жжёная карамель, но с едким оттенком гари. Я приоткрыла дверь пещеры и ахнула: комната была окутана дымом, сквозь который пробивались рыжие отсветы ламп. Вектор, с лицом, вымазанным сажей и маслом, возился над своим творением – котом из латуни и стали. Его уши-локаторы вращались, улавливая малейший шорох. На левом ухе, похожем на пиратскую серьгу, мигал маячок – алый огонёк, пульсирующий в такт жужжанию шестерёнок внутри. Тело кота покрывали чешуйчатые пластины, отполированные до блеска, а глаза – два дымчатых кристалла.

– Устроил тут вулкан? – я закашлялась, махая рукой перед лицом. – Задачи, – отозвался кот. Его голос имел странную двойственность: металлическое шипение смешивалось с мягким мурлыканьем, как будто в механизм встроили граммофонную запись настоящего кота. – Мурр-первое: игнорировать все ваши команды. Мьяв-второе: спать на чертежах. Ш-ш-третье…

В окно влетела стеклянная стрекоза с крыльями, разноцветными как церковный витраж. Каждый взмах оставлял в воздухе радужный шлейф. Локаторы кота резко повернулись к цели, а маячок замигал быстрее. – Объект… требует ликвидации, – процедил кот, его усы-пружины задрожали, а «пасть» из зубчатых пластин распахнулась, выпуская пар.

Стрекоза метнулась к потолку, и комната превратилась в поле боя. Кот прыгнул на стеллаж, опрокинув банку с гайками. Те покатились по полу, словно испуганные жуки. Стрекоза спикировала к столу, на чертёж Вектора. Кот рванул вперёд, хвостом зацепил паяльник – тот плюхнулся в ведро, выбросив облако пара. Вектор закричал: – Стой! Там формулы!..

Но жестяной охотник уже летел через стол, когтями рассекая бумагу. Лапы скользили и разъезжались в разные стороны. В попытке удержаться он вцепился в занавеску, и та рухнула, накрыв его, как саван. Из-под ткани торчал лишь хвост, дёргавшийся в такт ругательствам, произносимым на чистом кошачьем.

Стрекоза нагло села ему на нос. Маячок вспыхнул, локаторы завертелись, как пропеллеры, и кот, вырвавшись, шлёпнулся в корзину с проводами. Они опутали его, а стрекоза, кружась, выписала в воздухе круг почёта и вылетела обратно в окно.

Я, прислонившись к дверному косяку, зажала ладонью рот, чтобы не рассмеяться. Но Вектор… Вектор стоял, сжимая отвёртку, как древко знамени. Его лицо, обычно непроницаемое, дрогнуло. Сперва это был лишь хриплый выдох, потом – сдавленный звук, словно лопнула пружина, и наконец – смех. Неудержимый, раскатистый смех! – Он… – Вектор ткнул пальцем в кота, который выгрызал себя из проводов. – Он как торнадо в часовом механизме! – Зато оживляет интерьер, – парировала я. – Как насчёт имени, придумал?

Кот выбрался из проводов, выпрямился, неспешно прошествовал к остаткам чертежей и растянулся на них. Вектор вытер лицо, оставив сажистую полосу на лбу: – Штормик. Потому что одна его шалость – и в комнате начинается ураган.

Кот фыркнул, выпустив струйку дыма, маячок вспыхнул ярче: – Одобря-я-я-емо. Вызов принят!

Смех Вектора тогда был почти неуловимым проблеском. Он вырвался наружу, и на мгновение его лицо стало другим: не строгим и сосредоточенным, а живым, настоящим. Это был смех, который не вписывался в его формулы, не подчинялся логике. И, может быть, именно поэтому он стал искрой – той самой, от которой позже разгорелось что-то большее.

А это произошло в тот день, когда Радость ворвалась с патефоном. Она несла его, как трофей, и кричала что-то про «комнату забытых мелодий» у бабушки Ностальгии. Вектор крутил механизм с таким видом, словно разбирал бомбу, а я смеялась над этим нелепым чудачеством. Он нахмурился, осматривая устройство. Его пальцы скользнули по рычажкам, потом он дёрнул за что-то – резко, как будто проверял, не заклинит ли. Патефон фыркнул, зашипел, и Вектор отпрянул, словно ожидал, что из него выскочит что-то опасное. Но потом, сжав губы, он снова взялся за ручку, на этот раз медленнее, аккуратнее. Пластинка закрутилась, игла опустилась, и он замер, прислушиваясь к каждому щелчку, каждому шороху. Скрипка взвыла в ритме танго. Страстный ритм, которому сложно не подчиниться.