LIBERTÉ

По прошествии десяти минут я начал было проявлять признаки нетерпения, как вдруг дверь в палату распахнулась и впустила двух человек, чей внешний вид не оставлял ни малейших сомнений в их профессиональной принадлежности. Оба были в белых халатах, оба уставшие и невыспавшиеся, но один из них явно лечил тела, а вот второй… Стоило ему открыть рот и нарочито бодрым голосом поинтересоваться моим самочувствием, как любая необходимость в представлении с его стороны отпала сама собой.

Врач без нудного предисловия приступил к осмотру, а сотрудник БФБ всё-таки представился, не преминув особо подчеркнуть, что наша встреча носит полуофициальный характер и не займёт много времени. Из его слов следовало, что лично он не хотел меня сильно беспокоить, но по долгу службы вынужден поступиться своими желаниями. Накопилось изрядное количество вопросов, требующих безотлагательного разъяснения. В настоящее время ситуация вокруг гибели туристического лайнера до чрезвычайности неясна и, более того, с дипломатической точки зрения, опасна и крайне нестабильна. Вдобавок ко всему судьба единственного выжившего, налагает на меня тяжкий груз моральной ответственности перед душами погибших и их безутешно скорбящими семьями.

Для человека несклонного вести долгие беседы он был крайне многословен. Из произнесённой им пространной и пафосной речи я не понял и доброй половины, подивившись в очередной раз тому, что безопасность не взяла меня в оборот сразу на борту ещё во время эвакуации, в наиболее подходящий для того момент. Что же касаемо «груза моральной ответственности», то из всех погибших на борту «Лейкленда» я знал одну лишь Алиту, да и ту, как оказалось, весьма поверхностно, что, впрочем, не слишком уменьшало мою горечь от её утраты. Как ни странно, но я по-прежнему испытывал иррациональное нежное чувство к этой девушке, вне зависимости от того, что позже стараниями Херминии мне стало известно о ней. Клонов я, конечно же, помнил, пусть уже и не по именам. Хотя склонен считать, что и в самом Содружестве о них не будут крепко горевать, а просто запустят во внеочередной раз свой репродукционный чан и извлекут из него на этот свет ещё одну пару в точности идентичных и прогнозируемо идеальных граждан, взамен преждевременно выбывших из строя. Остальные пассажиры были для меня подобны тем же клонам. Не персонифицированная и неодушевлённая масса. Знаю, так думать нехорошо, но, увы, мыслил я именно таким образом и ничего не мог с этим поделать. Оставалось придавать лицу скорбную мину и кривить душой. Я совсем не знал этих людей, равно как и они меня, а потому останься в живых кто-либо из них вместо меня, что смог бы он вспомнить обо мне? Стало бы ему по-настоящему жаль того, чьё имя он никогда ранее не слышал и чьё лицо, случайно и мимолётно уведенное им в толпе, он не в состоянии воссоздать в своей памяти как её ни напрягай? Кем бы я был для него – безликой, безымянной, но тяжко бередящей его душу абстрактной единицей, ставшей нулём и растворившейся в вакууме космического пространства? Сильно сомневаюсь. Одно знаю точно, говорить об этом не стоит никому.

После ухода врача, оперативник перевёл разговор в практическое русло. Задав пару формальных вопросов, попросил меня изложить в подробностях мою версию событий. Слушал он очень внимательно, мерно в такт моим словам покачивая головой, лишь изредка перебивая, в тех местах, которые, по его мнению, содержали важные детали и требовали особых уточнений или пояснений. Описание гибели Алиты оставило его полностью равнодушным. Между тем стоило мне перейти к рассказу о действиях Херминии, ставших отправной точкой всех воспоследовавших со мною перипетий, как я уловил брошенный им на меня цепкий взгляд.

Повествуя о случившемся за последние несколько дней, я старался ничего не упустить из внимания. Только в двух-трёх особо щекотливых местах мне пришлось намеренно скрасить отдельные эпизоды, в которых я проявил себя не с лучшей стороны. Однако мои мелкие прегрешения собеседнику были безразличны. По всему было видно, что он чрезвычайно заинтригован личностью Херминии. По крайней мере, все вопросы, заданные им по окончании моего рассказа, были посвящены именно её персоне. Покидал он меня в состоянии сильного возбуждения, которое пытался скрыть за очередной волной пустословия. Я едва успел втиснуть между сыплющимися из него фразами тревожащий меня вопрос: должен ли я расценивать своё нахождение в госпитале как арест.

– С чего вы это решили? – произнёс он так, будто я внезапно и невпопад ляпнул что-то до невероятности глупое.

В ответ я повёл глазами в сторону зарешеченного окна и добавил:

– Все, кроме вас, избегают общения со мной, доступ в госпитальную сеть заблокирован, мне до сих пор неизвестно где я нахожусь. Стоит перечислять дальше или уже названного будет достаточно?

– Ну что вы, Дэвид! – с лёгкостью отмахнулся он, небрежным жестом отметая высказанные мною опасения. – Всё это простые формальности, предпринятые, кстати, исключительно в целях вашей собственной безопасности. Стань вдруг известно, что по делу «Лейкленда» найден чудом выживший свидетель, как вас тут же примутся осаждать толпы назойливых, беспринципных журналистов, пытающихся урвать сенсацию любой ценой. Доведись кому-нибудь из них злоупотребить вашим искренним к нему расположением, какую историю вы поведали бы ему? Если в точности ту, что только что рассказали мне, то, надеюсь, вы в состоянии оценить колоссальный ущерб, который способен нанести ваш рассказ, растиражированный средствами массовой информации на всю Федерацию и далеко за её пределы? Вы ведь офицер, а не безмозглый юнец! Или вам и вправду так не терпится стать известным, что вы готовы поступиться интересами своей Родины? – пристыдил он меня и ушел, пожелав на прощание скорейшего выздоровления.

Звали его Ричард Стэнфорд. Основательное, надёжное имя. Жаль сам хозяин имени не был ему под стать. За те семь суток, что мне довелось пребывать в госпитале, он навещал меня ещё дважды и вносил своими визитами небольшое разнообразие в скучный больничный распорядок. То, что он являлся моим единственным собеседником, отнюдь не делало его в связи с этим желанным гостем.

С нашей первой встречи меня не оставляло гнетущее, навязчивое ощущение того, что в разговоре с ним я допустил какую-то серьёзную ошибку. Тщетно я пытался убедить себя в том, что мои тревоги не более чем пустые переживания и всему виной не в меру разыгравшееся больное воображение или приступ мнительности, приобретённый в результате близкого знакомства с Херминией. Как я не старался переубедить себя или отвлечься, чувство тревоги лишь нарастало.

Дальнейшие расспросы докучливого оперативника, также касались преимущественно Херминии. По его настоянию я пересказывал одни и те же события с её участием, стараясь каждый раз вспоминать их в мельчайших подробностях, а состоявшиеся между нами разговоры повторять чуть ли не слово в слово. Когда ему наконец-таки стало ясно, что к неоднократно сказанному мне более добавить нечего, он переключился на Алиту и её семью. Затем, как бы невзначай перевёл разговор в иное русло, порасспрашивал про учёбу в Академии, вспомнил о моих родителях и порадовал меня, сообщив, что их поставили в известность о счастливом спасении единственного сына. Жаль, что у него не нашлось для меня весточки от них. В сложившихся обстоятельствах было бы достаточно даже небольшого видеописьма.

На восьмые сутки под присмотром Стэнфорда меня перевезли в местное отделение БФБ. Чувствовал я себя к этому времени вполне сносно и порядочно натерпелся больничной скуки с вынужденным бездельем, а потому смену обстановки воспринял с должным оптимизмом. Тем не менее будь я волен выбирать сам, предпочёл бы оказаться где-нибудь в другом месте. Несмотря на то что Бюро, отвечало за спокойствие всей нашей бескрайней Родины, лично мне отчего—то в этой организации было не по себе.

В БФБ я первым делом вновь попал в руки медиков. Покосившись на заставленный мудрёными приборами кабинет, я приготовился к долгому прохождению опостылевших процедур и исследований, но всё закончилось на удивление быстро. Сделанный укол погрузил меня в беспамятное небытие, а когда меня привели в чувство, в голову пришла мысль о том, что последнее время это становится нехорошей традицией. Уже который раз со мной проделывают подобные штуки без всякого на то моего согласия.

Докучливый знакомец куда-то исчез и из медблока меня сопровождал дежурный сотрудник. На незамысловатый вопрос: «Куда мы направляемся?», я получил лаконичный и грубый ответ, весь смысл которого сводился к тому, что разговоры здесь не приветствуются и мне стоило бы помолчать. Всегда будучи рад следовать добрым советам, я безмолвствовал битый час в ожидании, когда меня соизволит принять хозяин кабинета, у дверей которого меня оставил без личного присмотра нелюдимый провожатый. Стоило мне подумать, что о моей скромной особе благополучно позабыли, как дверь распахнулась и меня пригласили войти.

Владельцем небольшого и скудно обставленного казённой мебелью помещения оказался сухопарый, низкорослый мужчина с пустыми и какими-то неживыми рыбьими глазами на флегматичном вытянутом лице. Вяло махнув мне в сторону одиноко стоявшего на середине комнаты стула, он вернулся за рабочий стол и занял своё кресло.

– Меня зовут Отто Карсон. Я следователь Бюро федеральной безопасности, – представился он. – Ваше дело передано в моё ведение. С данного момента наша беседа носит официальный характер, о чём я уведомляю вас и прошу засвидетельствовать надлежащим образом.

Одновременно с его словами у меня перед глазами всплыло подтверждение его личности и несколько официальных бланков, которые я бегло прочёл и отправил обратно, подтвердив, что ознакомился с ними.

Началась стандартная процедура опроса, которую я уже проходил в госпитале. Вновь мне приходилось отвечать на неизменную череду вопросов: «Назовите ваше полное имя, дату и место рождения, гражданство, образование. Изменяли ли вы когда-либо своё имя и (или) пол, общерегистрационный код чипа и тип прошивки» и так далее. Поначалу следователя интересовали какие-то странные и несущественные, на мой взгляд, мелочи. Однако постепенно по мере задаваемых вопросов разговор начал принимать совершенно иной, всё более неприятный оборот. Свои вопросы он формулировал следующим образом: «Ваше исчезновение из Хайтауна для всех знакомых явилось полной неожиданностью. Чем был вызван ваш столь экстренный отлёт?» Или, к примеру: «В диспетчерскую службу центрального космопорта на Танну поступило уведомление о вашей задержке на прохождение регистрационных действий. Кто был его инициатором? Почему вам было так важно занять место именно на лайнере „Лейкленд“ вместо того, чтобы без спешки переоформить свой билет на следующий рейс?»

Вдобавок он спрашивал: что мне известно об инциденте произошедшем в звёздной системе BD—3308, какие из запрещённых предметов, врученных мне отцом, были пронесены мною на борт «Лейкленда» и кому я их передал или должен был передать, какое имел при себе оружие, а также кто и с какой целью очистил бортовой журнал спасательной капсулы.

Я силился возражать, но мои возражения отметались, не принимаясь в расчёт. Я пробовал приводить убедительные доводы, но с каждым последующим вопросом он не оставлял от них и камня на камне. Я пытался взывать к его разуму, но, похоже, он имел отличное от моего представление о логике, считая её, сродни казуистике. Вскоре я поймал себя на том, что начинаю оправдываться. Как только, до меня дошёл этот очевидный факт я не выдержал и взорвался:

– К чему все эти измышления?

– Измышления говорите? – он уставился на меня своими холодными рыбьими глазами. – Как вы тогда поясните следующие факты. Во-первых, вы получили на редкость удачное ранение в плечо. Обычно такие раны довольно опасны и чреваты осложнениями вплоть до частичной потери двигательных функций конечности. Но вам повезло – артерии не задеты, нервные связки практически не повреждены, кровопотеря и та оказалась минимальна. К тому же, как выяснилось, за вами весьма неплохо ухаживали до той поры пока вы не сдались властям. Всё это счастливая случайность, не правда ли, Дэвид? Или может быть хорошо выполненный трюк для отвода глаз? Во-вторых, абсолютно не знакомое лицо доверяет вам, иначе говоря, первому встречному, совершенно секретную информацию, которой не обладает большая часть сотрудников БФБ? Наверное, вы обладаете редкостным умением, заставляющим собеседника проникаться к вам патологическим чувством доверия и выбалтывать не подлежащие разглашению сведения? В-третьих, вы охотно делитесь воспоминаниями. Достаточно полно и подробно описываете происшедшие события. Тем самым выказываете весьма похвальное и достойное настоящего патриота рвение. Только пользы от всех этих откровений нет совершенно никакой, ведь они не содержат ни капли истины. Известно ли вам, что на вашем чипе не имеется ни единого фрагмента записи, подтверждающего ваши слова?

Если на предыдущие вопросы мне было нечем сразу возразить, то аргумент на последний вопрос у меня был:

– Гражданская версия программного обеспечения не имеет подобных функциональных возможностей, а офицерская прошивка моего чипа не была активирована. При всём своём желании я не обладал ни программными ни техническими средствами для ведения записи.

Скользнувшая по его лицу усмешка придала ему сходство с хищной рыбой.

– А вашего желания и не требовалось. Чип каждого гражданина через неравные промежутки времени в самостоятельном порядке совершает выборочные записи, которые невозможно сфальсифицировать, затем архивирует их и хранит вплоть до момента передачи уполномоченным на то органам.

Ошарашенно я смотрел на него. Он говорил об этом так походя, что не оставалось ни малейших сомнений в том, что это является правдой. А как же поправки к Конституции и неприкосновенность частной жизни? Конечно же, мне не раз приходилось слышать различные скабрезности на тему того, что с «чипом ты никогда не одинок» или «хотите пошалить с любимой лишь вдвоём – делайте всё молча и не открывая глаз», но я всегда причислял подобные высказывания к образцам низкопробного юмора и не более. Также не всерьёз я относился и к жаргонным прозвищам. Сам частенько используя в обиходной речи вместо официального термина – персональный чип с общерегистрационным кодом, его сленговые названия «решётка»10 или «поводок», а то и того похлеще, но вовсе не задумываясь о том, что может скрываться под этими прозвищами на самом деле.

Следователь тем временем продолжал:

– Исходя из результатов проведённой экспертизы, ваш чип имеет следы стороннего вмешательства, которое могло быть осуществлено только специалистом высокой квалификации при наличии соответствующего оборудования. Подобное вмешательство осталось бы незаметным в ходе любой стандартной проверки. Также ваш отец является владельцем фирмы, получившей федеральный контракт на установку и обслуживание данного вида электронных устройств на вашей родной планете. Причём единственным, кому было предоставлено это право. Надо полагать, это ещё одно маленькое счастливое стечение обстоятельств?

Я не проронил ни слова, не зная, что и как правильно следует ему ответить, но он и не ожидал моего ответа.

– Всё что вы говорите, Дэвид, есть не что иное как одна большая ложь, но вскоре я получу от вас правду и чем быстрее вы сами расскажите её мне, тем лучше в итоге будет для вас. Вы ещё молоды, неопытны и я охотно поверю в то, что вас обманули или использовали «в тёмную», втянув в ненужные и опасные игры, которые неожиданно для вас самого привели к ужасной трагедии и гибели невинных людей. Но, так или иначе, по неведению или злому умыслу, их кровь на ваших руках. Поэтому заканчивайте лгать, Дэвид, мы знаем достаточно, и упорствуя, вы делаете хуже исключительно самому себе.

Собрав разбегающиеся мысли, я попытался противопоставить ему хотя бы что-то, задав встречный вопрос:

– Кем же в таком случае, по-вашему, являлись те, кто стрелял в меня, убил баронессу де Хардинес и, судя по всему, пытался захватить корабль, а когда их попытка претерпела фиаско, взорвал его?

– Плодом вашего воображения, отвлекающим манёвром, дезинформацией, которую вы должны были внедрить в БФБ, одновременно примешав к ней для пущей верности совершенно секретные сведения. Только эти уловки бесполезны. Нам прекрасно известны деструктивные методы врагов Федерации и их наймитов. Мы также осведомлены об их стараниях сымитировать внутри нашего государства деятельность внутреннего сопротивления, создать видимость борьбы мнимых оппозиционных сил. Вы стали марионеткой в чужой игре, Дэвид. Нам уже известно почти всё. Дело осталось за малым. Взгляните на визор.

На экране возникло изображение казённого помещения неуловимо схожего с тем, в котором сейчас находился я сам. На стуле в центре помещения сгорбившись, сидел мужчина. Руки он держал перед собой на коленях, судорожно сцепив ладони сплетёнными пальцами. Голос за кадром произнёс: «Назовите ваше имя», голова человека дернулась, и он поднял лицо. К ужасу, я узнал в сидящем своего отца. Следователь тут же включил паузу.

– Вы узнаёте этого человека?

– Да, это мой отец, Джефф Брэнсон, – мой собственный голос доносился до меня глухо будто бы со стороны.

– Хорошо, тогда опустим лишнее и перейдём сразу к сути, – воспроизведение продолжилось с другого фрагмента.

Отец сидел, как и прежде застыв в нелепой сгорбленной позе. Лицо его было поднято и обращено прямо перед собой, отчего создавалась иллюзия того, что он смотрит на меня. Без сомнения, это был мой родной и горячо любимый отец, человек которого я знал с самого своего рождения, чьи привычки и манеру речи выучил досконально до мельчайших деталей. Я мог безошибочно определить, какое у него настроение по одному сказанному им слову и понять, одобряет ли он услышанное, всего лишь увидев, как он изогнул бровь. Нет, он не был так предсказуем, просто за все проведённые вместе годы я слишком хорошо изучил его. Это был мой отец, но таким я никогда его не видел. Он был словно неживой. Ничего не осталось в нём от того человека, которого я знал всю свою жизнь. Ни одной знакомой мне черты. Будто с его лица стёрли все человеческие эмоции, оставив бесчувственную маску манекена. Его глаза невидяще смотрели в никуда. Голос и тот был неестественный, выхолощенный и лишённый эмоций, как у коммуникатора Алиты, выдававшего только сухой перевод и оставлявшего без внимания все тонкие нюансы её речи. Нормальный человек, пребывающий в своём уме и добром здравии, не будет настолько бесстрастно излагать то, как был завербован представителями Имперской разведки, как вовлекал в преступную деятельность других граждан Федерации и предавал свою Родину, передавая её врагам сведения, составлявшие государственную тайну. Я слушал и не мог поверить ни единому слову, он оговаривал себя, но почему?! Всё это находилось за гранью моего понимания.

Как только на записи прозвучал вопрос о моей причастности, следователь тотчас же выключил визор.

– Теперь вы могли лично убедиться в том, что мы располагаем всеми необходимыми сведениями. Дэвид, даю вам последний шанс и от того, что вы мне скажете, будет зависеть насколько незавидной, окажется ваша дальнейшая судьба.

– Мне нужен адвокат.

– Вам его обязательно предоставят.

Я полагал, что здесь он примется юлить и изворачиваться, но следователь был обескураживающе спокоен. Его непоколебимая уверенность внушала больший страх, чем все нагромождённые им обвинения. Внезапная мысль пронзила меня и придала надежды. Кажется, я нашёл выход. Поразительно как же я не додумался до этого раньше.

– Официально заявляю о добровольном желании пройти обследование на детекторе лжи!

– Законное требование. Хотите прямо сейчас?

Я, было, кивнул в знак согласия, но увидев, что следователь всё ещё продолжает вопросительно смотреть на меня, сообразил, что требуется моё голосовое подтверждение. Стоило ответить: «Да», как в кабинет вошёл мой прежний сопровождающий, хотя теперь, скорее всего, его следовало называть конвоиром. У меня возникло стойкое ощущение того, что все мои шаги уже заранее просчитаны и всё движется в соответствии с распланированным кем-то сценарием. Мне же остаётся лишь покорно ждать своего часа, дабы узнать, какую роль суждено в нём сыграть.

Наученный горьким опытом, я под конвоем молча проследовал обратно до медблока, механически отметив про себя то, что не заметил в прошлый раз во время своего первого посещения. Входная дверь медблока не имела характерной маркировки. Передав меня в ведение медперсонала, мой страж не удалился. Под его равнодушным взглядом я по требованию медиков разделся догола и занял ложемент в странном устройстве, внешне напоминавшем вертикально расположенную криогенную капсулу. Никогда ранее я не имел возможности видеть воочию, как выглядит настоящий детектор лжи. При его упоминании в моём воображении рисовалось ультрасовременное кресло, подобное тому, в котором мне довелось побывать немногим позже своего совершеннолетия, в тот памятный день, когда мне впервые монтировали персональный чип. Однако, моё суждение, впрочем, почти как и всегда основывалось на домыслах, просмотренных головизионных передачах, фантазиях и фильмах. Реальная жизнь в последнее время неоднократно доказывала ошибочность моих представлений об окружающем мире. Отчего бы и детектору лжи не выглядеть иначе чем я того ожидал?

Я нисколько не сомневался в результате, который покажет это замысловатое устройство, подтвердив то, что я, говорю правду и разрушив всю абсурдность выдвигаемых против меня обвинений. И, тем не менее по мере проведения подготовительных процедур во мне нарастало тревожное чувство беспокойства.

Не смея прекословить, я неукоснительно выполнял все полученные указания. Ненамного развёл руки от тела, позволив жёстко зафиксировать их в таком положении. Обхватил ладонями металлические приспособления похожие по виду и форме на ручные динамометры. По требованию несколько раз поочерёдно с усилием сжал каждый из них. Они так и остались в моих руках после того, как фиксаторы плотно обхватили запястья. В довершение всего, один из медиков вставил мне в рот большую и неудобную резиновую капу, широко до боли раскрывшую рот и придавившую язык к нижней челюсти. Необходимость последнего приготовления была совсем неясна. Как же теперь отвечать на вопросы или, может, я опять чего-то недопонимаю? Не успел я толком удивиться этому обстоятельству, как крышку капсулы захлопнули. Она оказалась совершенно непрозрачной. Я очутился в кромешной тьме. Обездвиженный, запертый и отрезанный от внешнего мира. Это было неожиданно и неприятно, но не ввергло меня в панику. По сути, я оказался в условиях, отчасти напоминающих учебные тренировки по пребыванию в одиночестве в замкнутом пространстве или скафандре, а с ними я всегда справлялся на оценку «отлично». Поэтому постарался максимально расслабиться, насколько это было возможно в моём теперешнем состоянии. Закрыл глаза, выровнял дыхание, попытался заставить себя не думать о насущных проблемах. Я смог оставаться относительно спокойным ровно до того момента пока темнота не сделалась абсолютной настолько, что буквально секунду назад я и не мог об этом подумать. Поначалу я даже не сообразил, что же произошло. За последние девять лет с самого первого момента включения моего чипа я не оставался без его успокаивающе светящегося перед моими глазами интерфейса. Никогда! Никогда и нигде! Будь то в оживлённой аудитории Академии или во время мимолётного tête-à-tête11 с очередной пассией, или находясь в одиночестве спасательной капсулы, затерянной в безлюдной системе. Всегда и везде он был моим надёжным и неизменным спутником. Помогая, развлекая, подсказывая и направляя. Он будил меня по утрам, под наигрываемые им успокаивающие ритмы я засыпал. Большей частью через него и с его помощью происходило моё общение с окружающим меня миром, людьми и вещами. Я до такой степени свыкся с его неосязаемым, но постоянно зримым присутствием, что считал его неотделимой и неотъемлемой частью меня самого. Однако сейчас куда бы я ни посмотрел, непроглядная темнота окружала меня. Интерфейс погас и вслед за этим раздался громкий голос, раздражающе резанувший мой слух:

– Сожмите руки.

От растерянности я замешкался и немного погодя тот же голос опять повторил фразу. Прозвучала она настолько похоже, что, безусловно, являлась записью. Я повиновался.

– Сильнее, – тут же последовал очередной приказ, и я ещё крепче сжал находящиеся в моих ладонях металлические приспособления. – Сильнее. – повторил голос. Что же происходит, чёрт их побери и для чего это всё нужно?!

– Держите. – я подождал, но больше не было произнесено ни слова.

Так продолжалось, наверное, минуты три или дольше. С самого начала я не догадался начать отсчитывать время. Сверить же его теперь не представлялось возможным и это было очень непривычно. Руки начали уставать, и я попытался дать знать об этом. Вышло, конечно, плохо, но что мне оставалось ещё предпринять? На своё вопросительное мычание в ответ я не услышал ровным счётом ничего. Сделал ещё одну попытку, повысив при этом голос, и стараясь придать ему настойчивые, требовательные ноты. Снова тишина. Не дождавшись ответа, я расслабил руки и тут же электрический удар сотряс моё тело, кисти сами сомкнулись на электродах, тело выгнулось, но разряд длился совсем недолго. Стоило ему прекратиться, как я шумно выдохнул, а тот же безучастный голос произнёс: