Гиблое место
– А ну, пошли отсюда, всех зарублю! – закричал я на неумолимо надвигающихся пленников и начал размахивать ятаганом. Они инстинктивно шарахнулись назад. Однако никто не побежал, люди остановились в нескольких шагах и угрюмо, с ненавистью жгли меня голодными глазами.
Я выбрал в толпе двух мужиков со смышлеными лицами, подозвал:
– Вы, двое, идите сюда!
Они отделились от товарищей и нерешительно приблизились.
– Поищите в мешках, – сказал я и указал на пожитки ногайцев, кучей лежащие возле костра, – может быть, там есть хлеб.
Они поняли и бросились торопливо перетряхивать вещи убитых.
– Все стойте на месте, мясо мы честно поделим на всех! – громко сказал я остальным. Это была ошибка. Как только до толпы дошло, что никого не собираются убивать, она не стала ждать дележки, а сама бросилась добывать пищу. Меня чуть не сбили с ног, и пришлось отскочить, чтобы не угодить в костер. Между тем началась драка за ошметки мяса. Чему я уже не мог, да и не пытался противостоять. В тот момент это было совершенно бесполезно. Люди разом потеряли человеческий облик и готовы были разорвать друг друга. На землю полетел опрокинутый котел с бульоном, и надсадно закричала сбитая с ног женщина.
Я попытался вытащить ее из-под кучи тел, но как только она освободилась, тотчас вырвалась, и бросилась в самую гущу схватки. Мне осталось только плюнуть и отойти в сторонку, ждать, пока не утихнут животные страсти.
Вся эта вакханалия продолжалась минут десять, потом постепенно утихла сама собой, и пленники стали расползаться по оврагу. За это время я успел освободить от колодок двух не участвовавших в свалке горожан.
«Колодки» были простым, но эффективным изобретением: четыре палки, связанные, как линии в детской игре «крестики нолики», сыромятными веревками. При этом шея оказывалась как бы заключенной в центральный квадрат. С такой штукой на шее не только убежать, невозможно было лечь.
Колодники были совсем измучены и плохи. Когда я перерезал ремни и освободил их, они почти на это не отреагировали.
– За что вас так? – спросил я крепкого мужчину лет тридцати пяти в дорогой, но порванной и запачканной одежде.
– Бежали, – кратко ответил он, тускло глядя на меня красными воспаленными глазами и растирая занемевшую, стертую шею.
Меня этот человек заинтересовал, изо всех, кого я здесь видел, он выглядел наиболее адекватным.
– Выход отсюда есть? – спросил я его.
– Не знаю, нас сюда сверху сталкивали. Уходить нужно скорее, если вернутся ногайцы, всех перережут, – добавил он.
То, что нас с Алексием не похвалят, сомнений не вызывало. Однако, как вывести отсюда полуживых людей, я не представлял. Несмотря на то, что и нам со священником тоже порядком досталось, только мы с ним были способны на какие-то активные действия. Пленение, голод и бесчеловечное обращение уже подавили у людей волю. Большинство из пленников, как мне казалось, способно было только выполнять приказы, да и то из-под палки. Попытка вытащить их каким-нибудь способом из глубокого оврага была обречена на провал. Для этого нужны были веревки и сильные помощники. Ни того, ни другого у нас не было. Оставалось одно: идти по низу и искать пологие склоны.
– Всем идти в ту сторону! – закричал я, указывая направление, куда ушел, по словам одного пленника, один из охранников.
Сначала никто не подчинился, люди продолжали тупо топтаться на месте. Потом человек пять послушались, и они не спеша побрели в указанном направлении.
Меня удивило, что никто из освобожденных не спешит завладеть оружием убитых. Вообще все здесь происходило как-то замедленно и нелепо. Я поискал глазами отца Алексия. Он совсем не вовремя собрался каяться за пролитую кровь и, стоя на коленях, кланялся косогору. Чему было не самое время. Я подошел и рванул его за плечо:
– Отче, кончай молиться, если мы сейчас же отсюда не выберемся, то у тебя на совести будут не только басурманел но и невинно убиенные христиане.
– Отче наш, еже еси на небеси, изыди, сатана! – откликнулся на мое вмешательство в свою духовную жизнь священник.
Я оставил его на время в покое и, подавляя тошноту и душевное смятение, начал забирать оружие у окровавленных противников. Вблизи результат наших ратных трудов выглядел ужасно. Одного из степняков могучий священник умудрился рассечь почти надвое, так, что тело бедолаги распалось. Как я ни крепился, меня все-таки вырвало, что было совсем не вовремя и не к месту. Хватая ртом воздух, я с трудом довершил начатое и забрал у ногайцев не только сабли, но луки и колчаны стрел.
Между тем те несколько человек, которые пошли первыми, уже скрылись за поворотом оврага, а остальные и не думали уходить. Я выделил из толпы несколько мужиков покрепче и велел им разобрать трофейное оружие. После чего опять закричал на пленных соотечественников. Те по-прежнему никак на меня не реагировали. Тогда я начал размахивать нагайкой и материться.
Картинка получилась еще та: оборванный, простоволосый поп с обнаженным ятаганом в левой руке куда-то гонит кнутом измученных людей. Однако мера оказалась действенной и своевременной. Народ сначала от меня пятился, а потом послушно двинулся в нужном направлении.
С коленопреклоненным священником я разобрался таким же способом, вытянул его по спине нагайкой. Алексий подскочил, как ужаленный, и разом потерял христианское смирение:
– Ты, варнак, чего дерешься! – свирепо заорал он на меня, выпучив гневные глаза.
– Прости, это я нечаянно, – покаянно ответил я, пятясь от него. – Ты из лука стрелять умеешь?
– Умею, – остывая, ответил, батюшка. – Однако ты, брат, того...
– Давай, отче, проснись, людей нужно спасать, не дай бог, степняки наедут...
– Во имя Отца, Сына и святого духа, – ответил он, перекрестился и впервые огляделся вокруг, – пошли, коли так!
Мы быстро двинулись вслед за медленно бредущей толпой, обогнали ее и возглавили шествие. Вскоре догнали и передовую группу. Овраг, между тем, начал подниматься вверх, и склоны стали более пологими. Здесь уже можно было без особого труда вылезти на поверхность.
– Будем подниматься? – спросил я священника.
– Бабы не осилят, – с сомнением произнес Алексий, оглядываясь на бредущих поодаль людей, – пошли дальше, сюда всегда успеем вернуться.
Батюшка оказался прав. Метров через четыреста овраг сам собой кончился котловиной, и мы без проблем вышли в лес. Никаких признаков присутствия кочевников видно не было.
– Куда пойдем, – спросил я товарища, наблюдая, как недавние пленники медленно бредут по склону, – в Серпухов или Каширу?
– До Серпухова верст десять будет, а до Каширы все тридцать, – вмешался в разговор горожанин, которого я освободил от шейной колодки, Он уже немного пришел в себя и даже вооружился саблей, которую, вероятно, взял у ослабевшего товарища.
Масштаб расстояний немного удивил, мне казалось, что Серпухов от Каширы находится подальше, но я вспомнил, что межевая верста в отличие от поздней простой, заключала не пятьсот, а тысячу сажен, что чуть больше двух километров. Пройдут ли без потерь ослабленные голодом и бессонницей люди двадцать километров, даже до Серпухова, вызывало у меня сомнения.
– Вам нужно поесть и отдохнуть, – сказал я колоднику. – Может быть, среди вас есть местные, которые знают здешние деревни?
– Пойду, спрошу, может, местные и есть. Мы же здесь были каждый сам по себе, друг друга не знаем, – сказал он и направился к добравшимся до леса пленникам.
– В Серпухов нам с тобой идти не с руки, – раздумчиво сказал отец Алексий. – Там нас могут узнать, да и татары в той стороне искать будут. С этой ордой, – он кивнул в сторону пленников, – много не навоюешь...
Возразить мне было нечего. За несколько дней в XVII веке я успел поссориться, с кем только мог. Оставалось тихо, огородами уходить к Котовскому.
– А с людьми что будем делать?
– Что с ними делать, выведем на большую дорогу, пусть дальше сами разбираются.
На это я не мог не возразить:
– Опять в плен попадут. Давай хоть до села их доведем. Представляешь, что ногайцы с ними сделают, если поймают!
– Это понятно, – легко согласился священник, – только и мы им не защита – двое против орды.
– Это еще как сказать, – не согласился я, вспомнив, как лихо бывший мамелюк разобрался с противниками. – Семь сабель – это уже кое-что.
– Ладно, чего на месте стоять, пошли дальше.
* * *
Ногайцы нас не нашли. Это было самое главное. В остальном положение складывалось не так удачно. Наступила ночь, и порыв бегства замедлился. Наш унылый караван медленно брел на восток по сырому, топкому лесу. Уже случились первые потери, отстало или потерялось одно крестьянское семейство, состоящее, из пяти человек, родителей и трех детей-подростков. Впрочем, возможно, они решили спасаться самостоятельно и просто ушли, никого не предупредив. Девочка, которую я пытался вылечить, была еще жива, но состояние у нее было тяжелое. Мать, спотыкаясь, несла ее, прижимая к груди. Заниматься лечением больных у меня не доставало сил. Я сам шел с трудом, засыпая на ходу. Примерно каждый час мы останавливались и поджидали отставших. Таких постепенно делалось все больше. Люди с трудом двигались, спотыкались и все время спрашивали, когда мы, наконец, дойдем до села.
Про это мифическое село рассказал один из пленников. По его словам, там даже есть небольшой гарнизон самообороны для защиты местных жителей от казаков и степняков. Однако пока никаких признаков жилья не было, напротив, лес делался все гуще и непроходимей, что радовало только безопасностью. То, что мы заблудимся, я не очень беспокоился. Здесь в центре Руси, где плотность населения много больше, чем на окраинах, на какое-нибудь жилье мы, в конце концов, непременно наткнемся.
К утру все окончательно выбились из сил и никакие понукания на людей больше не действовали. Пришлось объявить привал. Наши страдальцы начали выбирать места посуше и устраиваться на отдых. Я сам присел на взгорок у комля сосны, привалился к рыжему стволу и уснул как убитый.
Солнце уже давно выкрасило нежным светом не только стены Московского Кремля, но и все Подмосковье, когда я с трудом продрал глаза и долго не мог понять, где нахожусь. Шея и ноги занемели, тело ломило, и душа, надо честно сказать, не пела от восторга и упования.
Было уже довольно поздно, но никакого движения вокруг не наблюдалось. Бывшие пленники, измученные бессонницей и голодом, спали в самых немыслимых позах. О часовых мы, понятное дело, не позаботились, и ногайцам, набреди они на нас в чащобе, ничего бы не стоило перебить всю нашу обессиленную компанию.
Первым делом я размялся. Сладкая мышечная радость вернула ощущение прекрасного весеннего утра и полноты жизни. Изо всех неприятных ощущений осталось одно: очень хотелось есть. Однако впереди был долгий солнечный день, а с ним и надежда на пищу.
Приведя себя в порядок, я пошел разыскивать своего сотоварища. Отец Алексий тоже не спал. От его недавней разудалой веселости не осталось и следа. Священник опять стоял на коленях и молился. Я присел в сторонке, Судя по его скорбной спине, процесс общения с Всевышним обещал быть долгим. Я не стал в него вмешиваться и двинулся в обход нашего бивуака. В нескольких шагах от попа увидел давешнюю женщину с больной девочкой. Измученная мать спала, прижимая к себе ребенка. Я только сейчас толком ее разглядел. У женщины было тонкое, обострившееся лицо с белой кожей, нежно украшенное веснушками, и рыжие волосы. Они золотыми прядями выбивались из-под темного платка.
Я осторожно, чтобы не разбудить мать, вынул дочку из ее рук и откинул с лица малютки прикрывавшую его холщовую пеленку. Лицо ребенка было болезненно прозрачно, глазки плотно сжаты. Девочка крепко спала. Я положил ее на сухую хвою и, встав над ней на колени, приступил к лечению. Судя по моим ощущениям, состояние ребенка значительно улучшилось. Жара уже не было и пока можно было не опасаться за ее жизнь. Я без особого усилия над-собой водил руками над тельцем, ощущая исходящее от него тепло.
– Батюшка, как дочка-то? – раздался за спиной взволнованный, просительный голос.
Я обернулся. Встревоженная мать смотрела на меня круглыми, лихорадочно блестящими зелеными глазами. Сна в них не было ни капли, как будто не она несколько минут назад пребывала в усталом забытьи.
– С девочкой все будет хорошо, – успокаивающе ответил я. – А вот вам нужна помощь...
Удивительное дело, но это усталое измученное существо пробудило во мне не только сочувствие. Я даже невольно с былого сердечного «ты» перешел на холодное, по мнению Пушкина, «вы».
В этот момент девочка проснулась и заплакала. Я поднял ребенка и передал матери.
– Она есть хочет, – сказал я, исподтишка любуясь рыжей красавицей.
– У меня ничего нет, – виновато произнесла женщина.
– Скоро придем в село, там и найдем еду, – успокоительно пообещал я.
– Правда, батюшка, придем? – доверчиво обрадовалась рыжая мадонна.
– Конечно, придем, – уверенно подтвердил я. – Вас как зовут?
– Натальей, – наткнувшись на мой прямой взгляд, от этого смутившись и порозовев, ответила почти успокоенная женщина. – А скоро придем?
– Скоро.
– Вот кобелина! – самокритично подумал я, отходя от рыжей красотки. – Нашел время и место женщинам глазки строить!
Наш негромкий разговор разбудил спящих рядом пленников, и бивак постепенно начал пробуждаться. Люди вставали и сообразно полу разбредались по кустам. Один мой Алексий продолжал свою бесконечную молитву и ни на что не реагировал.
– Отче, кончай молиться, нужно выступать, – сердито сказал я коленопреклоненному приятелю. – Не ровен час, ногайцы по следам нагонят.
Священник недовольно пошевелил плечами, но внял гласу разума и, наскоро перекрестившись, встал на ноги.
– Куда пойдем? – спросил он, оглядываясь по сторонам.
– Туда, – кивнул я на юг, – так скоро выйдем к Оке.
Вокруг нас начали собираться пленники. Сон освежил людей, и выглядели они значительно бодрее, чем вчера вечером и сегодня ночью.
Как-то само собой получилось, что я взял на себя роль командира и начал распоряжаться сборами. Вооруженные трофейным оружием мужчины рассредоточились по флангам, и мы без дальнейших проволочек двинулись в путь.
Днем идти по лесу оказалось значительно легче, чем ночью, никто не отставал, и наша гурьба без шума и гама направилась на юг. Через час-полтора идущий в авангарде парень, вооруженный трофейным луком, наткнулся на проселочную дорогу со следами тележных колес. Все окончательно приободрились.
Дорога уже просохла. Люди вытянулись цепочкой и прибавили в шаге. Как-то так получалось, что я большей частью шел в середине колоны вблизи рыжей Натальи. Вскоре стало заметно, что она устала, и я велел крепкому пожилому крестьянину помочь ей нести девочку. Я бы и сам с удовольствием ей помог, но ребенок мог помешать в случае опасности. Пришлось доверить благородное дело помощи уставшей матери безоружному мужику.
– Никак, собаки! – вдруг радостно воскликнула губастая баба, смешно ворочая головой на короткой шее. – Дымом пахнет!
Я прислушался и тоже различил дальний собачий лай.
– Село! – радостно крикнули впереди.
Я пошел вперед и догнал авангардного парня с луком. Кричал он. Парень торопился, убыстрял шаг, требовательно оглядываясь на отстающих товарищей.
– Где ты видишь село? – спросил я.
Он без слов указал пальцем между деревьями. Я присмотрелся и различил за голыми еще ветвями абрис колокольни. До нее было далеко, но это уже не имело значения. Главное, что жилье, а с ним кров и пища были в реальной досягаемости.
Я собрался подбодрить рыжую Наталью, но в этот момент сзади в лесу раздался дикий вопль, и грянуло дружное русское «ура», правда, с нерусским выговором. Я бросился назад, на ходу вытаскивая из-под стихаря ятаган.
Наши спутники с криками убегали с дороги в лес. Через мгновение там остались только вооруженные мужчины. Теперь я понял, в чем дело, на нас на низкорослых лошадках неслись конники в лисьих и волчьих шапках. Они визжали и крутили над головами саблями. Ногайцев было не меньше двадцати человек. Они лавой летели на недрогнувших русских, продолжая пугать нас диким криком. Столкновение произошло буднично и страшно. Двое наших упало, видимо, зарубленных кривыми персидскими саблями, но и несколько лошадей, я не успел разглядел сколько, оказались без всадников. Лава проскакала сквозь наши основные силы и теперь по инерции летела на меня. Каким-то чудом я успел отскочить с их пути на обочину дороги и оказался между двух берез. Повернув лошадей, три конника, продолжая визжать и полосуя воздух саблями, бросились на меня.
Разглядывать их и оценивать диспозицию у меня не было времени. Достать меня они могли только с фронта или тыла. Первый из нападавших исхитрился и по пытался полоснуть саблей сверху, через голову лошади, гоня ее на меня между берез.
Ошибка его была в одном, он чуть опередил товарищей. Я, пользуясь своим ростом, принял удар и, дав клинку соскользнуть по касательной, уколол ногайца в грудь. Инерция его движения была столь велика, что острый конец ятагана без труда пропорол ватный нагрудник кочевника и глубоко погрузился в тело. Его лошадь почти ударила меня в грудь головой, испугалась, встала на дыбы, подняв копыта выше моей головы, и шарахнулась в сторону, помешав второму степняку достать меня саблей сбоку. Я выскочил на свободное пространство и, прикрываясь высоко поднятым ятаганом, заколол и второго ногайца, для надежности повернув в его боку клинок.
Однако этим дело не кончилось. Третий противник сумел справиться со своим конем и, подняв его на дыбы, теснил меня лошадиными копытами, стараясь ударить саблей сбоку. Я отбил две атаки, попытался отступить к березам, но не успел. На меня наехало еще два кочевника, вклиниваясь между мной и деревьями.
Ногайцы взяли меня в хоровод, пытаясь с безопасного для себя расстояния посечь короткими кривыми саблями. Я крутился как юла, отмахиваясь от свистящих ударов, пользуясь преимуществом роста и длины руки, но чувствовал, что через полминуты начну терять скорость и быстроту реакции. Мышцы начали уставать и наливаться тяжестью.
Умереть так нелепо и внезапно, когда спасение казалось совсем близко, было до ужаса обидно. Мысли стремительно мельтешили в мозгу, ища выход из безысходного положения, а усталая рука, между тем, делалась неловкой и тяжелой.
Не помню, представлял ли я в эти долгие секунды, как острые клинки разваливают на куски мое единственное и невозместимое тело, но точно знаю, что никакого предсмертного холодка в груди не было. На это просто не хватило времени. Ногайцы визжали, все быстрее гоня коней по кругу, а я, как медведь в псовой облаве, огрызался контратаками, выбрасывая в их стороны ятаган.
В конце концов мне осталось только одно – достать одного из степняков в надежде, что меня не успеют посечь сзади. Шанс отбиться был почти нулевой, но нужно было на что-то решиться, чтобы не потерять последнюю возможность если и не спастись, то дороже продать свою жизнь.
Впрочем, и противники, ввиду двух убитых товарищей, не спешили рисковать и круг не сжимали, пытаясь воздействовать на психику и дожать меня без опасности для себя.
Занятый обороной, я не видел, как протекает основной бой на дороге. Оборона требовала полной самоотдачи и концентрации внимания. Потому, когда один из трех степняков изменив тональность крика, закрутился в седле и внезапно ускакал в сторону, я не понял, что произошло, однако на рефлексе воспользовался ситуацией, сделал стремительный выпад и полоснул по животу одного из всадников. Удар у меня вышел не сильный и, главное, не режущий, я только успел выбросить вперед ятаган и ударить им навстречу движению, почти как дубиной.
Прорубить из такой позиции толстую, ватную одежду, к тому же прошитую металлическими бляшками, было невозможно, а в ответ я почти неминуемо должен был получить удар саблей по незащищенной голове. Однако опять вмешался его величество случай. Ногаец, видимо, слишком низко опустил руку с саблей и, как на косу, налетел ей на вогнутый клинок ятагана. Завизжав, он откинулся назад почти до крупа лошади и так, будто лежа на спине, ускакал в сторону.
Теперь против меня остался только один противник, плосколицый человек с редкой бородкой и неподвижным гипнотическим взглядом. Он ногами горячил коня, и тот чертом вертелся на месте, в полном контрасте со своим совершенно спокойным хозяином. Я же неподвижно стоял, выставив перед собой ятаган, и ждал, что предпримет противник.
Мы в упор разглядывали друг друга. На плоском, кирпичного загара лице не было ни страха, ни растерянности. Может быть, немного удивления от такого нестандартного развития событий. Он созерцал меня, вероятно, так же равнодушно, как свою бескрайнюю степь, смотрел, как на скучную докуку, и профессионально оценивал шансы на победу. Я продолжал стоять все в той же позиции, как вдруг он бросил коня в сторону и ускакал.
Я устало опустил клинок к земле и только тогда смог осмотреться по сторонам.
Судя по всему, победа осталась за нами. На дорогу возвращались женщины и безоружные мужики. Несколько человек бежало к месту основного сражения.
Я выбрался на дорогу и медленно пошел к сгрудившейся над телами толпе.
Увидев меня, люди расступились, и я смог оценить наши потери. Двое мужиков, тех, что упали при первой атаке, были мертвы. Их прямо-таки раскромсали на куски, и смотреть на иссеченные человеческие тела было жутко.
Отец Алексий в темной от крови сутане стоял на коленях и молился. Четвертой жертвой был горожанин, которого я вчера освободил от колодок. Он был пока жив, но тяжело ранен.
Кроме наших, на дороге лежало шестеро убитых ногайцев. Остальные раненые и здоровые сумели ускакать, так же, как и два моих подранка.
– Как ты, отче? – устало спросил я Алексия.
– Ох, грехи мои тяжкие! – ответил он, подняв на меня измазанное кровью лицо. – За что насылаешь испытание на раба своего, Господи?
Вопрос был явно не ко мне, и я на него не ответил. Однако, убедившись, что на попе нет ни царапинки, а кровь на нем чужая, оставил его в покое и наклонился над раненым горожанином. Посекли его жестоко, и будь у нас в близкой досягаемости клиническая больница скорой помощи имени Склифосовского, то шансы выжить, у него, возможно, кое-какие и были бы, но не здесь, на пустой дороге. Раненый человек элементарно истекал кровью.
– Отпусти грехи, батюшка, – попросил он, со свистом выталкивая воздух из легких.
– Отец Алексий! – позвал я кающегося священника. – Отпусти грехи человеку!
– Недостоин! – живо отозвался поп и продолжил кланяться земле и креститься.
– Отпусти, грехи, батюшка! Господом Богом молю! – так же с трудом вымолвил раненый.
Брать на себя таинство посредничества человека с Богом и тайну исповеди, несмотря на надетый стихарь, мне было никак нельзя, по всем мыслимым моральным причинам, но отказать умирающему я не мог. Пришлось взять грех на душу и пойти на прямое святотатство. Самое грустное, что я ко всему прочему очень отдаленно представлял, как в таких случаях отпускаются грехи.
– Во имя отца, сына и святого духа, – скороговоркой проговорил я, закрывая лицо умирающего полой своего изодранного священнического одеяния и знаками отгоняя сгрудившихся вокруг нас любопытных. – Кайся, раб божий!
– Грешен, батюшка, – с трудом произнося слова, заговорил раненый, – во многих грехах и проступках: блудил, кощунствовал, заповедей не соблюдал...
– Не согрешишь, не покаешься. Во имя отца, сына и святого духа, прощается. Аминь, – не мудрствуя лукаво и не вникая в подробности чужих проступков, отпустил я ему все грехи чохом.
Однако раненого это не успокоило, и он продолжил непослушным языком выталкивать тяжелые слова:
– Перед лицом Всевышнего открою тебе свою тайну. Я младший сын несчастного сокольничего Михаила Яковлевича Морозова, по имени Иван Михайлович...
Мне это имя ничего не говорило. Кроме героя-пионера Павлика Морозова и боярыни Морозовой, которую на санях отправляли в ссылку на полотне Сурикова, да еще, пожалуй, промышленника Саввы Морозова, помогавшего деньгами большевикам, ни о каких исторических персонажах с такой фамилией я слыхом не слыхивал.
– ...Господом Богом молю, не оставь призрением супругу мою Наталью Георгиевну... Сними постриг и будь ей мужем и отцом моим малым детям, – неожиданно договорил он.
– Погоди! Каким мужем! Каким отцом! – испугался я. – Да я слыхом не слыхивал...
Однако умирающий уже ничего не ответил и медленно шептал на последним дыхании:
– Дочь Алену спас, спаси и жену с сыном от поругания и нищеты. На груди возьми...
Это были последние слова несчастного Морозова. Глаза его закатились и помертвели. Я растерялся и просто не нашелся, что сказать, когда за моей спиной раздалось протяжный женский крик, и рядом с телом (умершего бухнулась давешняя рыжая красавица с больной девочкой. – Государь ты мой батюшка, на кого ты нас оставил, сокол ты мой ясный!.. – отчаянно закричала женщина. Она опустила прямо на землю заплакавшего ребенка и припала к окровавленной груди Морозова. Я поднялся на ноги и растерянно огляделся. Рядом с нами никого не было. Бывшие пленники толпились кучкой вокруг убитых и не смотрели в нашу сторону, чтобы не мешать покаянию умирающего товарища.
