Маска, я вас знаю!

Но не суть важно. Главное, под сенью нового дерева пока невозможно уединиться и приватно поскандалить, так что семейная драма Челышевых развернулась на глазах у соседей. А поглазеть было кому: на ночь все распахнули окна и, естественно, услышали Катькино интригующее шипение:

– Ах ты, с-сволочь, Вас-с-ська! С-с-совести нет с-с-совсем!

– Да я разочек всего… Ну, может, два… – Массивный Василий переминался с ноги на ногу, поворачиваясь к наскакивающей на него тощей верткой супруге то одним боком, то другим.

При небольшом усилии воображения с них можно было писать охотничью сцену «Медведь, затравленный борзой».

– Я с-с-сколько раз тебе… Я прос-с-сила! Я умоляла! – В руке у Катерины появилось вафельное полотенце, захлеставшее по бокам Василия. – Продукты подорожали, на коммуналку еле наскребаем, детям зимнюю одежду покупать, а ты!

– Так я же как раз поэтому! – Василий увернулся, пропустив грозно свистнувшее полотенце мимо уха, и попытался схватить Катерину за локти. Не вышло – Катька отскочила, согнулась и ловко хлестнула супруга по бедру с заходом на ягодицы.

– А че он сделал, Кать? – пыхнув дымом, невозмутимо поинтересовался со своего балкона дядя Боря Трошин.

Он успел принарядиться – накинул поверх майки-алкоголички парадный красный пиджак из 90-х. Как в ложе театра устроился, право слово.

– Играл на деньги в шахматы! – доложила Катерина, даже не обернувшись на голос. Она продолжала сверлить Василия недобрым взглядом. – Опять! Хотя я ему уже с-с-сто раз… – Она снова сделала выпад, хлестнув супруга по филейной части.

– Ну хорош уже, Кать! – взмолился Василий. – Тем более я же выиграл!

– А мог и проиграть! – Полотенце засвистело, заметалось в ночи, белой молнии подобно.

– Сволочь! – охотно поддакнула, проявляя похвальную женскую солидарность, бабка Плужникова со своего третьего этажа и запулила в Челышева тем, чего публика не разглядела, а Василий принял на голову с отчетливым стоном.

– Чем это ты его, Светлан Петровна? – исторгнув очередной клуб дыма, меланхолично поинтересовался дядя Боря.

– Морковкой, мать ее! – плаксиво сообщил Василий, пока довольная своей меткостью бабка неинформативно хихикала. – Здоровой такой!

– Да не топчись ты. – Катерина его подвинула, деловито подобрала упомянутую морковку и сунула в карман фартука. – Теть Свет, а свеколки лишней нету?

– Пущай Васька встанет поближе, найду и свеколку, – пообещала бабка Плужникова.

– Борщ сваришь, Кать? – добродушно спросил дядя Боря.

– Ага. На чьих-то мясных костях! – Катерина щелкнула зубами в сторону супруга.

– Да ну вас всех, – буркнул тот и по сложной кривой в обход жены с полотенцем и лобного места под балконом бабки со свеколкой юркнул в свой подъезд.

Катька, тиская в руках полотенце, устремилась за ним.

– Всё, что ли? – В голосе дяди Бори прозвучало легкое разочарование. Он явно настроился на полноценное представление из нескольких актов.

И не зря: ночное шоу только началось.

– Да отстань ты! – донесся до моего слуха страдальческий бас с другой стороны дома.

Я бесшумно, на цыпочках – муж и сын крепко спали – легким балетным галопом перебежала из одной комнаты в другую, чтобы выйти на балкон.

На соседнем уныло согнулся, свесив голову ниже плеч, Маринкин муж Семен Лосев. Локти он установил на парапете, а пепел с сигареты стряхивал между натянутыми веревками, игнорируя высокий риск испачкать, а то и прожечь вывешенные на просушку простыни.

– Это я отстань? Это ты отстань! – огрызнулась из квартиры невидимая Маринка.

Судя по звукам, она нервно мыла посуду. Я приготовилась к появлению на сцене второй разозленной женщины с вафельным полотенцем.

– Сам же ноешь: я толстый, мне тяжело ходить, у меня одышка и ноги болят! – передразнила Маринка супруга плаксивым клоунским голосом, звякая тарелками в такт своим словам. – А я жалей тебя! Корми полезной едой! Контролируй твой вес! А ты, с-с-с…

– Сволочь? – пробормотала я, вспомнив аналогичную реплику Катьки Челышевой.

Но Маринка ее чуть переиначила:

– …с-с-старый дурак!

– Чего это я старый? – обиженно буркнул Семен и покосился на меня. – Лен, я разве старый?

– Я бы другое спросила, – сказала я дипломатично. – Чего это ты дурак?

– Да! Чего это я дурак?! – развернувшись, с вызовом покричал получивший моральную поддержку Семен в открытую балконную дверь.

– А кто чебуреки жрал?! – Маринка высунулась ему навстречу из-за тюлевой занавески. – Огромные, жирные чебуреки, зажаренные до хруста?!

– Ум-м-м! – простонал Семен мечтательно.

– Я ему паровую запеканочку из обезжиренного творога, супчик протертый и сок сельдерея! – Маринка поглядела на меня и заломила брови – горестно, как Пьеро. – А он все не худеет и не худеет. Наверное, говорит, у нас весы сломались, все время одно и то же показывают. – Она свирепо оскалилась, перевела взгляд на мужа и рыкнула: – Навер-р-рное, это у тебя мозги сломались!

– Да я ж разочек всего… Ну, может, два, – незаметно уронив на улицу окурок, чтобы Маринка не связала его с поруганными простынями, примирительно протянул Семен.

Я заподозрила, что реплики им с Челышевыми писал один сценарист.

– Иди уже, дурень, спать ложись. – Маринка вытолкала мужа с балкона и крикнула ему вслед: – Твой диетический кефир на столе, не холодный уже, можешь пить! – Она обернулась ко мне. – Ходит в парк и тайно жрет там чебуреки и шаурму, представляешь? Это с его-то холестерином и целым пудом лишнего веса!

– Ужас, – посочувствовала я обоим: и Семену с его лишним пудом и гиперзаботливой супругой, и самой Маринке с ее неразумным мужем.

Лосевы ушли в квартиру, и на краткий миг в мире стало тихо.

Потом со двора донеслось:

– Ах ты, с-с-с-с…

В третьей версии слово прозвучало непечатное.

Я мягкой рысью промчалась в другую комнату и с разбегу высунулась в окно. Чуть не перекинулась за подоконник – спасибо, подоспевший Колян удержал за талию.

– А что происходит? – спросил он, зевнув мне в ухо.

– Да много чего, ты уже два акта проспал. – Я, торча в окне, просканировала взглядом двор.

– Половых? – обнадежился супруг.

– Боевых! – Я шлепнула его по шаловливой ручке.

– Добрый вечер, Леночка! – приветливо помахала мне пожилая учительница Татьяна Васильевна из десятой квартиры.

Сразу видно – культурная женщина. Вышла на балкон аккуратно причесанная и с театральным биноклем.

– Теперь у нас Золотухины на арене, – правильно трактовав вопросительное выражение моего лица, охотно пояснил дядя Боря, со вкусом смоля очередную цигарку. – Что за ночь, а?

– Неблагоприятная, – вздохнула Татьяна Васильевна. – Луна в Скорпионе, а это грозит…

Чем и кому грозит Луна в Скорпионе, я так и не узнала: Золотухин снова матерно взревел, что вообще-то было странно.

Я толком не знаю, каким образом сей богатенький Буратино сколотил свой капитал, но все два года, что Золотухин живет в нашем доме, он старался выглядеть приличным человеком с достойными манерами. Скандалов не устраивал, матом не разговаривал, а что джипы свои вечно бросал во дворе как попало, так это не столько от бескультурья, сколько из-за недостатка водительского мастерства.

Мадам Золотухина, во всяком случае, точно не ас. Я однажды наблюдала, как она пыталась припарковаться у самого тротуара – елозила туда-сюда, залезла на газон, свалила бордюрный камень, опять сползла на дорогу вместе с пластом дерна и раздавленным пионом, широко размазала по асфальту грязюку и, в конце концов с треском провалив элементарное упражнение «параллельная парковка», бросила свой гламурный танк, как обычно, посреди двора.

Алиночка Золотухина – типичная блондинка из анекдотов: красотка с крутыми формами, губами уточкой и татуированными бровями. За все время, что они с мужем живут в нашем доме, она не только не подружилась, но даже толком не познакомилась с соседями. И не здоровается ни с кем! За что бабка Плужникова, наш всенародный мститель, с особым рвением осыпает ее мелким мусором. Причем злокозненно выбирает снаряды, которые наносят максимум вреда обретенной в дорогих бутиках и косметических салонах красоте: сочные красные помидоры, липкие сладкие персиковые косточки, раскисшие карамельки. Золотухин, спасая супругу от праведного гнева Светланы Петровны, пытался старуху задобрить, новые челюсти ей вставил за свой счет. Бабка Плужникова зубы приняла, но в отношении Алиночки не смягчилась.

Однако я отвлеклась.

– Ах ты, с-с-с… – раненым зверем взвыл Золотухин и мастерски, как Шекспир – венок сонетов, сплел затейливое словесное кружево из отборнейших матерных слов, каждое из которых крайне нелестно характеризовало его супругу.

– Ого! – оценил неожиданное богатство ненормативной лексики Колян. – Я даже не все слова понял. Что означает «лярва прошмандовистая», ты не знаешь?

– Вообще-то, изначально лярва – это из древнеримской мифологии: душа умершего злого человека, приносящая живым несчастья и смерть, а у славян в прошлом – злой дух, вселяющийся в женщину, превращая ее в распутницу. – Во мне некстати проснулся всезнайка-филолог, но я сделала усилие и снова усыпила его. – А тут, по-моему, все из контекста понятно. Похоже, Золотухин уличил свою мадам в измене.

– Сейчас прольется чья-то кровь, – предположил дядя Боря Трошин, нимало не устрашенный обозначенной перспективой, и чиркнул спичкой, прикуривая очередную сигарету.

– А хде там хто? – прокряхтела, опасно перегибаясь через перила, бабка Плужникова.

Ей было плохо видно сцену. Наш дом построен буквой «Г», и квартиры Золотухиных и Плужниковой расположены в одном крыле.

Золотухины скандалили на кухне. Свет был включен, а песочного цвета шторы задернуты, так что получилось подобие театра теней.

– В правом углу ринга – сам Петька, в левом – его благоверная, – любезно прокомментировал дядя Боря, облегчая понимание ситуации тем, кому достались не такие хорошие места в импровизированном зрительном зале. – Петро руками машет, трясется, кулаками грозит. Его мадам стоит столбом – растерялась, наверное. А, нет, за голову схватилась.

– Космы рвет? Убивается? – Бабка Плужникова свесилась за балкон, тряся своими собственными космами.

Их даже в темноте было прекрасно видно: Светлана Петровна кокетливо красит волосы натуральной хной, а она на чистую седину ложится дивным апельсиновым цветом.

– Ха, станет эта фифа волосы рвать! У нее же, небось, нарощенные, тыщ пятнадцать в салоне оставила, – хмыкнула снизу Катька Челышева. Они с Василием вышли на шум и снова заняли позицию под условным деревом, запрокинув головы, чтобы лучше видеть окно Золотухиных. Они держались за руки – помирились, стало быть. – А убиваться…

Она не закончила свою мысль – окончание фразы потонуло в истошном визге пресловутой фифы.

Глава третья

– А я те говорю, это она его убила, точно, – заявила бабка Плужникова, положила в рот абрикос, а потом шумно выплюнула во двор косточку.

– Да как бы она его убила? Она в одном углу стояла, он в другом, и между ними стол был, я же все видел, – возразил дядя Боря Трошин и глотнул что-то из стакана.

– Ну и что – стол? А она стрельнула и его убила! – предположил еще один наш сосед – насквозь проспиртованный дед Максим Иванович.

Он не успел увидеть трагедию Золотухиных своими глазами и теперь, не стесненный фактами, безудержно фонтанировал смелыми версиями.

– Выстрел мы бы услышали, – напомнил Василий.

– Не услышали бы, если пистолет с глушителем, – возразила ему Катерина.

Супруги Челышевы чинно сидели во дворе на вынесенных из своей квартиры табуретках.

Народное вече собралось спонтанно, в колокола бить не потребовалось. Призывный звон, впрочем, вполне заменила собой сирена «Скорой», вся помощь которой в итоге ограничилась успокоительным уколом, сделанным жене Золотухина. То есть теперь уже вдове.

Самого Золотухина вынесли, накрыв с головой. И не сразу, а после приезда полиции.

– Да не было у нее пистолета, я же все видел. – Дядя Боря, помещавшийся во время трагедии в первом ряду, присвоил себе статус главного свидетеля и крепко за него держался.

– Что вы видели, Борис? Только тени, – рассудительно заметила Татьяна Васильевна. – Алина вполне могла прикрывать оружие своим телом.

– Да! За ее бюстом не то что пистолет – гранатомет свободно спрятать можно! – оживился Василий – и тут же сник, получив оплеуху от строгой супруги.

– А может, он сам помер? – с надеждой спросила Маринка Лосева, адресуясь непонятно к кому. Смотрела она при этом на старый тополь, сизым облаком темнеющий на фоне розового предрассветного неба. – От инфаркта. Разволновался, узнав об измене жены, сердце и не выдержало. Нам бы лучше, чтобы от инфаркта. – Она вздохнула. – Или от инсульта… А то начнется сейчас – опрос свидетелей, протоколы, поиск улик, проверка алиби…

Я не успела удивиться ее познаниям в специфике полицейской работы – помешало явление нового персонажа.

Дворник Герасим, насвистывая, вошел во двор с метлой на плече и замер, неожиданно для себя оказавшись в окружении бессонных граждан.

– Вы тут чего это? – спросил он озадаченно, оглядев народ на балконах и в окнах.

– Мы-то? Мы ничего, метеоритный дождь смотрели, как раз Персеиды пролетали, красиво – ух! – находчиво соврала наша управдомша и замахала руками, заморгала глазами, разгоняя народ по квартирам.

«Не хочет беспокоить пугающей информацией дворника, – поняла я. – Боится, что тот все-таки сбежит из нехорошего двора».

– Всё, всем спасибо, все свободны! – Маринка похлопала в ладоши, как в театре, и убралась из окна. Через секунду из другой его створки исчез и Семен, будто вытянутый пылесосом.

– Спокойной ночи, соседи, – зевнул дядя Боря и тоже скрылся в квартире.

– Увидимся утром, – исчезая, добавила Татьяна Васильевна.

– С теми, кто до него доживет, – оптимистично добавил Максим Иванович.

– Эй, кто тут косточками наплевал?! – осмотревшись, возмутился Герасим.

На третьем этаже громко хлопнуло – ретировалась бабка Плужникова.

Я проводила взглядом Челышевых, потянувшихся в подъезд с табуретками наперевес, и тоже отошла от окна.

– М-м-м? Чем там все кончилось? – подняв голову с подушки, сонным голосом спросил Колян, променявший реалити-шоу на лишний час в объятиях Морфея.

– Думаю, только началось, – напророчила я и рухнула в постель.

Надо было набраться сил. Чувствовалось – они мне понадобятся.

Традиционную детсадовскую побудку я проспала. Даже не услышала, как позавтракали, чем холодильник послал, и разбежались по своим делам муж и сын. У меня утро началось с переклички, которую попытался организовать Василий Челышев.

– Эй, соседи! Надеюсь, все живы? – бодро покричал он, встав посреди двора.

Соседи нестройно отозвались, бросив в окошко кто слово, кто взгляд, а кто и перезрелый огурец, разлетевшийся при ударе об асфальт фонтаном желто-зеленых брызг.

– Жаль, что живы все, – пробурчал, убираясь под козырек над подъездом Василий, заляпанный ошметками огуречной плоти.

Это был хамский прямой намек, на месте бабки Плужниковой я бы обиделась. Она так и сделала, бросив очередной снаряд на козырек, под которым спрятался грубиян.

– Баба Света, отбой воздушной тревоги! – Челышев запросил пощады и покричал с крыльца: – Вдовицу кто-нибудь проведал?

Я посмотрела на окна Золотухиных. У них в кухне горел свет, хотя был уже белый день.

– Я те проведаю! – Катька выглянула в окно со скалкой, погрозила ею мужу, и тот убрел в подъезд.

– Да Алиночке такую дозу успокоительного вкололи, что она, наверное, до вечера спать будет, – сообщила Татьяна Васильевна, отследившая ночное нашествие к Золотухиным специально обученных людей – ее двушка на том же этаже.

– А свет горит, а счетчик крутится, – вздохнула у своего окна наша рачительная управдомша. – Тетя Таня, вы, может, постучитесь к Алине?

– Не стоит, – высунувшись в окошко, отсоветовала я, – к ней сейчас и без нас постучатся, – и помахала зарулившей во двор машине, из которой вылез знакомый персонаж.

Старший лейтенант Касатиков, подняв взгляд на голос и увидев меня, непроизвольно перекрестился:

– Свят, свят…

– И тебе доброго утра, Максимушка! – отозвалась я с улыбкой Чеширского котика. – Заглянешь потом на утренний кофе? Я сделаю бутерброды с семгой и огурцом.

Шварк! Смачно взорвался у ног старлея Касатикова брошенный недрогнувшей рукой бабки Плужниковой упомянутый овощ.

– Ходют тут всякие!

– Туда! – Я указала Касатикову на нужный подъезд, и он без промедления воспользовался подсказкой, резво доскакав до крыльца, путь к которому по пятам за ним пунктирно отметили пятна ляпнувшихся на асфальт томатов.

Подгнивших, судя по цвету. Надо будет порадовать нашу старушку гранатометчицу – купить ей свежих овощей. А Маринку огорчить – сообщить, что причиной смерти Золотухина явно стал не инфаркт или инсульт.

Судя по утреннему визиту к вдовице опера, Золотухин ушел в мир иной не по доброй воле.

Дожидаясь Касатикова, я сварила кофе, налепила бутербродов и даже сделала шоколадный кекс в кружке, щедро намешав в тесто изюма и густо запорошив готовую выпечку сахарной пудрой.

Суровые мужчины – они же как дети. Любят сладкое и не замечают, как ими коварно манипулируют.

Старлей переступил мой порог опасливо. Как в бандитское логово шагнул, право слово!

И чего боится, дурашка? Я же его накормлю, напою, а на лопату сажать и в печь совать не стану. Нет у меня таких, чтобы пришлись по размеру высокому широкоплечему оперу.

– Вот бутерброды, вот кофе. – Я поставила перед Максом тарелку и кружку. – Три ложки сахара, как ты любишь, положила и размешала. Как поживаешь, Касатиков? Давненько не виделись.

По выражению лица старшего лейтенанта можно было понять, что дни в разлуке не показались ему слишком долгими, но ничего такого он не сказал. Нарочно запихнулся бутербродом, чтобы не ляпнуть лишнего.

Привычно игнорируя демонстративную неразговорчивость полицейского товарища, я непринужденно набросала еще вопросиков:

– Как там Алина? Причину смерти ее мужа уже установили? Кого подозреваете?

– В чем? – поперхнувшись и откашлявшись, спросил Касатиков.

– В убийстве Золотухина, в чем же еще.

– А с чего ты взяла, что его убили? – Старлей покончил с одним бутербродом и взял второй, держа его так, чтобы при необходимости моментально заткнуть себе рот.

Понятно, боится, что я выпытаю у него тайны следствия.

– А с чего бы иначе к вдове явился опер убойного отдела?

– А может, мы это… близкие знакомые! И я приехал выразить соболезнования! – нашелся опер и, очень довольный своей находчивостью, отсалютовал мне бутербродом.

– Что, правда знакомые? И близкие? Уж не с тобой ли Алина изменяла мужу?

– Конечно, не со мной! Совсем с другими! – возмутился Касатиков, не заметив, что попался в ловушку.

Я поставила локоть на стол, положила подбородок в ладошку и поморгала полицейскому простофиле:

– Рассказывай уже, не тяни! Сам же понимаешь, я все равно узнаю – если не от тебя, то от полковника или от девочек из вашей пресс-службы. И не спрашивай, зачем мне: я живу в этом доме и должна понимать криминогенную обстановку.

– Ладно. – Макс сдался и заел горечь поражения третьим бутербродом, а потом потянулся за кексом. – Обрисую тебе ситуацию, но только в общих чертах и не для передачи третьим лицам.

– Третьим – ни-ни, – пообещала я, подумав, что лучшая подруга – это же, считай, мое второе я. Значит, ей можно.

– Причина смерти гражданина Золотухина Петра Павловича – отравление.

– Чем?

– Сильнейшим на Земле органическим ядом. – Касатиков, нисколько не испортив себе аппетита упоминанием смертельной отравы, в три укуса слопал кекс, допил кофе, промокнул рот бумажной салфеткой и встал из-за стола. – И, предваряя твой вопрос: он принял его сам.

– Зачем?!

– Правильно было бы спросить – почему. – Макс отодвинул стул и пошел в прихожую. Уже влезая в оставленные там кроссовки, он назидательно договорил: – Вот до чего мужиков доводят неверные жены! А вы все спрашиваете, почему я никак не женюсь. Спасибо за завтрак, пока! – Старлей дернул дверь и шагнул на лестницу.

– До новых встреч! – с намеком покричала я ему вслед – чтобы не думал, будто отделается этой скудной информацией.

Закрыв дверь, я вернулась на кухню, скоренько перемыла посуду и устроилась на своем рабочем диване с макбуком, чтобы попытать теперь уже Интернет. Какой органический яд самый сильный на нашей планете, я, к стыду своему, знать не знала. Упущение, однако.

Для поисковика сие тайной не было. Сильнейший на Земле органический яд – это ботулотоксин. Смертельная для человека доза – тридцать нанограммов.

– Нанограмм – это одна миллиардная часть грамма, – просветила я Ирку по телефону. – А половины килограмма чистого вещества теоретически хватило бы, чтобы убить всех людей на планете, представляешь?

– Ничего себе, – впечатлилась подруга. – Надеюсь, этот яд очень редкий и население планеты может чувствовать себя в безопасности? Откуда он вообще берется?

– Его делают какие-то бактерии, я не запомнила их название.

– Спрошу по-другому: откуда его взял твой сосед?

– Понятия не имею! Но он был небедный мужик со связями, видать, нашел где разжиться смертельной отравой.

– Да-а-а… – Ирка помолчала, размышляя. – Вот интересно, почему полиция уверена, что это самоубийство? Разве не могла жена накапать ему яду в кофе или еще куда-нибудь?

Я вспомнила диспозицию, представленную в ночном театре теней имени скоропостижно скончавшегося Петра Золотухина, и уверенно заявила:

– Нет, не могла. Она в одном углу стояла, он в другом, и они разговаривали, вернее, он на нее орал, а потом вдруг резко замолчал – и тут она завизжала.

– То есть он орал, орал – и вдруг помер? А когда же принял яд? В процессе, между делом?

Пожалуй, из Ирки получился бы неплохой театральный критик. Такое внимание к деталям сюжета, такое чувство темпоритма!

Я попыталась представить финал трагической сцены.

Вот Золотухин, узнавший о неверности жены, в непарламентских выражениях клеймит ее позором. Алина молчит и то ли в ужасе хватается за голову, то ли готовится покаянно рвать на себе волосы. Петр же, вместо того чтобы предоставить последнее слово обвиняемой, как цивилизованный человек, или же попытаться ее придушить, как нормальный Отелло, нелогично комкает гневный монолог, самолично падая замертво.

Не складывается пьеса! Станиславский кричит: «Не верю!», Шекспир забрасывает актеров гнилыми помидорами, как бабка Плужникова.

– В принципе, Золотухин мог, конечно, закинуться ядовитой пилюлькой в процессе ора, но это как-то нелогично, – признала я. – По классике, должно быть наоборот. «Гертруда, выпей яду!» – и замертво падает неверная жена, вот это было бы естественное развитие событий.

– Согласна. – Ирка снова помолчала, сосредоточенно сопя, а потом слегка поменяла вектор. – Кстати, о павших замертво. Нет ли новостей о нашем трупе в мешке?

– С какой это стати он наш?

– Мы в ответе за тех, кого обнаружили! Особенно в мешке.

– Ага, особенно в виде трупа.

– Ну! Я реально чувствую ответственность! – Ирка добавила в голос драматизма. – А ты разве нет? По-моему, пора уже позвонить Лазарчуку и узнать, нашла ли полиция с нашей подачи хоть что-нибудь.

– Что, например?

– Например, Антона-Артема, живого или мертвого!

– Узнаю, пожалуй, – согласилась я. – Но не у полковника. Зачем из пушки по воробьям стрелять.

Сразу после того, как подруга, получив мое клятвенное обещание держать ее в курсе, положила трубку, я стала собираться на утреннюю прогулку.

А почему нет? Солнце еще не в зените, дворы у нас на районе тенистые – можно с приятностью прогуляться к участковому Румянцеву. Мы с ним неплохо знакомы, его отпрыск Вадик – приятель моего сына. В школьные годы наши потомки вместе бедокурили, что, собственно, и обусловило мои и мужа частые контакты с участковым.

Алексей Иванович сидел в своей хатке, потея над бумагами.

Наш местный участковый пункт полиции выглядит очень лирично – беленый одноэтажный домик с зелеными деревянными ставнями и шиферной крышей. В таком, скорее, ожидаешь увидеть юного поэта Лермонтова, сочиняющего роман «Герой нашего времени», главу «Тамань», чем прозаического дяденьку средних лет, вымучивающего скучный полицейский отчет.

– Доброе утро, Алексей Иванович! – приветствовала я труженика пера, войдя в настежь распахнутую по причине усиливающейся жары дверь.

В поэтическом домике участкового, к сожалению, нет кондиционера.

– Привет, Елена Ивановна. – Участковый охотно отложил ручку, но предупредил: – Если ты по вопросу выявления факта очередного незаконного сброса мусора…

– То ты ничем не сможешь помочь, потому что бабка Плужникова – уважаемый ветеран тыла и может безнаказанно творить, что хочет, – кивнула я, непринужденно присаживаясь на низкий подоконник, потому что там было прохладнее, чем на стуле – в распахнутое окошко тянуло сквозняком. – Я по другому вопросу. Ты вчера приходил и искал пропавшего жильца Ребровых, Антона или Артема. Нашел?