Клинок Тишалла

– Одно другого не исключает.

– И потому, что Народ сей, – продолжает Тоа-Сителл, – те, кого зовем мы недочеловеками, – в благости своей достиг того, на что даже великие воители, призванные Ма’элКотом нам в помощь из-за края мира, – кивок в сторону бригадира социков, – оказались неспособны: спасти не только жизнь мою, но через меня самое имперскую церковь, – сим на рассвете дня Успения я объявляю: да будет изгнано слово «недочеловек» изо всех наречий Анханы! Да не будет более эльфов, но – перворожденные; не будет гномов, но – камнеплеты; не будет дриад и гоблинов, но – древолазы и огриллоны. Отныне и присно да будут сии герои Империи ведомы под именем, которым кличут себя: Народ. Слушай меня, Анхана! Сегодня Народ становится братьями нашими, а мы – их: равно подданные, равно жители Анханы, равные перед законом и лицем господним!

Это была моя идея: кивок в сторону Делианна – и семя будущего. Если у нас есть будущее.

Но…

– Сегодня Успение? – цежу я краем рта, обращаясь к Райте.

Он медленно качает головой.

– Не знаю. Я потерял счет времени почище даже, чем заключенные в Шахте. Но если и нет…

Он оборачивается ко мне, и льдистые глаза на смуглом лице оглядывают меня с головы до грязных пят.

– Если сегодня не Успение, – заключает он, – то это неправильно.

М-да.

Семь лет прошло…

Ровно семь лет назад я спал на дне выгребной ямы в заброшенных гладиаторских казармах на стадионе Победы. Помню, как открыл глаза во мгле среди окаменевших испражнений и навозной пыли, помню сияющую дыру очка над головой. Помню, как вел монолог, карабкаясь вверх. Я тогда заметил, что большую часть жизни выкарабкивался из чужого дерьма.

Но только не сегодня.

Сегодня это мое дерьмо. Уже прогресс.

Наверное.

Господи, что, и правда семь лет прошло? Столько переменилось и осталось прежним: никак не решу, кажется мне, что это было вчера или сто веков назад.

Речь Тоа-Сителла подходит к концу: близится соль нашей маленькой шутки.

– Мы были испытаны, как испытан наш град, в горниле веры, испытаны Врагом Божьим и предателями среди нас – испытаны и сочтены достойными.

Смешок слетает с моих губ прежде, чем я успеваю его поймать. Райте взирает на меня с мрачным недоумением, и я пожимаю плечами.

– Тоа-Сителл хотел устроить праздник Успения, который Анхана не забудет никогда. – Кивком я указываю на почерневшие руины. – Так-то он нас благодарит.

Холодная физиономия Райте не меняет недоверчивого выражения. Есть все-таки люди, начисто лишенные чувства юмора.

– А теперь в благодарность божественному Ма’элКоту за избавление наше, – провозглашает Тоа-Сителл, – вознесем голоса наши, как единый голос, единый Народ, все жители Анханы, в имперском гимне!

Вот и финал: он понимает руки и снимает шляпу.

Соль в том, что он – патриарх. Как только он снимает шляпу, каждый имперский солдат обязан обнажить голову в знак почтения. Они расстегивают шлемы, берут под мышки и набирают в грудь воздуха, ожидая, что Тоа-Сителл заведет гимн.

А патриарх ждет – смотрит на стоящего рядом бригадира социальной полиции. Выжидающе. В конце концов, бригадир – «посланец божественного Ма’элКота».

Медленно, с явной неохотой бригадир снимает выстланный серебряной сеткой шлем.

Бригадир социальной полиции…

Открывает лицо…

Господи, видеть не могу. И не могу не смотреть…

У него щекастая ряшка, глаза навыкате, редеющие волосы мышиного цвета, и мне тошно смотреть, как он промаргивается, и щурится, и пытается прикрыть глаза от яростного солнца, ослепляющего по сравнению с тусклым миром, видимым сквозь бронестеклянное забрало.

Такое банальное лицо. Просто позор.

Не отвести глаз.

Унизительный восторг держит меня в тисках. Все равно что впервые увидеть отца голым – господи, какой он дряблый, член маленький, грудь впалая, и что это за клочки волос в самых непристойных местах? – и он уже не похож на отца. Бригадир выглядит невозможно ошкуренным ; потеряв анонимность, он вылущен, выдран из скорлупы.

Словно патриарх бросил «Сезам!» – и на месте Супермена очутился бухгалтер средних лет.

Весь батальон следует его примеру – и теперь, когда шлемы сняты и они стоят перед нами, открыв лица, они уже не социальные полицейские. Просто толпа людей в доспехах и с автоматами.

Так что патриарх заводит начало «Царя царей», и солдаты вступают хором, а бригадир на кафедре решает прилечь и подремать немного. И социки на площади зевают, откладывают автоматы, сворачиваются клубочками на брусчатке и засыпают.

Происходит это потому, что адепты Тавматургического корпуса при всем своем мастерстве не могут видеть Оболочки Тоа-Сителла. Не могут, потому что двое перворожденных магов – имеющих фору в несколько столетий опыта на пару – построили фантазм, представляющий Оболочку патриарха абсолютно, стопроцентно нормальной. На самом деле это не так.

Энергию фантазму дает крошечный кусочек грифоньего камня: этот способ применила когда-то Кайрендал, чтобы завлечь подданных Канта на стадион Победы. Это значит, что фантазм не только не тревожит потоков Силы, но и сохранится, если адептам придет в голову накрыть патриарха серебряной сеткой или обследовать при помощи собственных грифоньих камней в магоустойчивой комнате – мы предполагали, что ребята из корпуса, по натуре своей подозрительные и неприятные, могут на это пойти, – потому что упомянутый камень скрыт на теле патриарха.

Относительно того, куда спрятать камень, разгорелась некоторая дискуссия. Мое предложение отвергли на том основании, что патриарха может пробрать понос и тогда весь план провалится.

Поэтому Тоа-Сителл его проглотил.

Проглотил, потому что тот же камень дает силу еще одной разновидности чар, заставляющей патриарха, грубо говоря, делать все что угодно – даже глотать грифоньи камни, даже принять Народ в качестве полноправных подданных Анханы, даже заставить батальон социальных полицейских снять магозащитные шлемы, чтобы сотня с гаком перворожденных могла вставить им дозу магического барбитурата – для того, чтобы ублажить своего нового лучшего друга.

Покуда вся армия Анханы тупо взирает на храпящих социков, Тоа-Сителл улыбается нам и незаметно машет Райте рукой.

Я толкаю соседа.

– Поздравляю, малыш. Ты только что захватил Империю.

– Я ничего не захватил, – произносит Райте. – Мы ничего не добились.

Голос его звучит обреченно и бесстрастно, так, что вопли патриарха – «Связать предателей-актири! Разоружить! По рукам и ногам!» – тонут в белом шуме; потрясенные имперские солдаты вяло повинуются новым приказам, а я слушаю, как гулким эхом раскатывается голос Райте у меня в черепе.

– Я бы не сказал, что ничего, малыш, мы взяли город… – Натужный оптимизм в моем голосе забивает глотку, и слова утекают в тишину.

– Ты думал, он не узнает? – спрашивает Райте. – Думал, мы в силах застать его врасплох?

– Мне это удалось.

– Нет, – говорит Райте.

На восходе рокочет гром и надвигается, переходя в звонкий гул.

– Он более не тот, кого ты победил, – молвит Райте, и голос его звучит в унисон нарастающему вою, от которого у меня сворачивается кровь в жилах. Мне знаком этот звук, и я никогда не думал, что он может расколоть воздух над Анханой.

Турболеты.

– Он более не человек.

Он поднимает глаза к солнцу, и я следую его примеру, и вой турболетов превращается в чудовищный рев.

Солнце плачет смертоносными титановыми слезами.

Всякое истинное сказание кончается смертью.

Сим завершается повесть о подлом рыцаре.

Глава двадцать четвертая

1

Делианн восседал на Эбеновом троне, держа на коленях холодный, покрытый засохшей кровью Косалл, и Палата правосудия звенела его болью.

Боль холодно искрилась в ослепительных лучах рассветного солнца, огненными копьями пробивших фонарь в потолке; и черное масло, что сочилось из гнойника на бедре, до кости прожигая плоть, шипело от боли. Гранитные черты Ма’элКотова идолища оцепенели в своем страдании, и песок на арене внизу жалил, словно его втирали в открытую рану. Самый воздух огрызался, и впивался, и глодал плоть, и каждый вздох был полон белым огнем.

В зале было безлюдно; ряд за рядом сбегали к арене пустые сиденья. Делианн остался наедине со своей мукой. Но боль пришла к нему не одна: с мукою, пронизывая и наполняя ее, явились ужас и паника, отчаяние и тупое безразличие, разверстая бездна погибели.

Лишь малая доля эти страданий, отчаяния и ужаса, принадлежали Делианну; остальное стекалось к нему из-за стен Палаты правосудия. На волнах реки боль плыла к нему сквозь ясное утреннее солнце в стылом воздухе осени. Штурмовые катера закладывали виражи, чтобы открыть огонь.

Жить Делианну оставалось менее девяти минут.

2

Слезы солнца расцветают идеальными четырехлепестковыми клеверинками, и лазерно-прямые линии трассеров вышивают улицу геометрическими узорами рвущегося камня. Воздух поет от шрапнели, взрывы ползут к нам по Божьей дороге, а я…

Я сижу и наблюдаю.

Штурмкатера пролетают над нами, поливая толпу разрывными пулями и ракетным огнем. Западная оконечность стены Сен-Данналина пожимает плечом, будто устав стоять пять столетий, и лениво оседает кирпичной лавиной, поднимая тучи белой пыли. Снаряды бьются в брусчатку, словно гранаты, начиненные щебнем. Осколки рвут в клочья солдат, перворожденных, социков без разбору – шрапнель друзей не знает.

А я не могу пошевелиться.

Собственный просчет парализует меня.

Тоа-Сителл с кафедры простирает руки к заходящим для второго залпа катерам: то ли в восторге перед мощью своего вернувшегося божества, то ли умоляя о снисхождении, то ли обделавшись с перепугу – никто уже не узнает. Потому что ракета пробивает его насквозь, и патриарх успевает глянуть изумленно на открытые утреннему солнцу кишки – прежде чем боеголовка взрывается, ударившись в стену храма Проритуна за его спиной, и патриарх, бригадир социков, дворцовая стража и большая часть стены исчезают в пламени взрыва, плюнувшего в небо кровью, костьми и каменной крошкой.

Вот так. Именно об этом говорил Райте. Тан’элКот никогда не дозволил бы такого. Он любит этот город больше, чем весь белый свет.

Он никогда не пошел бы на это.

Ошметки патриарха, храма и всего остального сыплются на нас, постукивая и шлепая по мостовой, но я не слышу ничего, кроме всепоглощающего рева в ушах, и понимаю, что катера разворачиваются для следующего захода. Несколько броневиков разворачиваются над Шестой башней и устремляются к дальнему концу Божьей дороги. Им придется опуститься наземь, чтобы отдача бортовой тяжелой артиллерии не сбивала прицел.

Броневики открывают огонь; сдвоенные пятидесятки на башнях выбивают осколки из каменной кладки, перекрывая всю улицу барражем – когда крупнокалиберные пули пробивают доспехи, кажется, словно господь бог решил встряхнуть жестянку с галькой, – и только тут я выхожу каким-то образом из ступора. Извернувшись, я набрасываю кандалы на край узорной чаши фонтана Проритуна, и переползаю туда, оставляя на изъеденном кислотными дождями известняке клочья собственной шкуры. Вода в неглубокой чаше полна грязи и крови, и…

Ох…

Ох, господи боже всевышний, твою мать…

Вот теперь я понимаю.

Он может заставить работать двигатели, заставить действовать что угодно …

Палата правосудия… Делианн… может, если я сумею…

Черт, ноги мои, ноги, я же не успею…

Я могу ошибаться. Я должен ошибиться.

Господи Иисусе… Тишалл… кто-нибудь, все, кто меня слышит, – сделайте так, чтобы я ошибся!

3

Из глубочайшего омута боли и страха, всей рекой ощущая окружающий мир, наблюдал Делианн за бойней. Ему она виделась сплетением, путаницей разнонаправленных сил, ожившей абстрактной картиной. Небо взрывалось кармином и аметистом, сметая золото, лазурь и зелень живых душ. Цвета сталкивались и смешивались, растекались и разделялись, словно в наркотических грезах изумительной красоты: ожившая фигура Мандельброта, уходящая в себя, чтобы распуститься вновь, точно полевые цветы на груде навоза, из кровопролития и безысходности.

Ибо, невзирая на ужас и жестокость, несмотря на крики агонии и стоны отчаяния, истерзанная плоть была лишь тенью: прозрачной и неощутимой, не реальность, но узор, полузримое воплощение энергетических всплесков. Энергия следовала собственным законам, создавая систему организованную, точно галактика, и вероятностную, точно бросок игральных костей, неустановимое равновесие между изяществом и грубой силой.

Впервые в жизни Делианн понял Хэри Майклсона. Понял его страсть к насилию. Осознал, как может человек так возлюбить смерть.

Кровопролитие было прекрасно.

«Но это его глазами я вижу красоту, – мелькнуло в голове у чародея. – Не своими».

Потому что посредством реки Делианн ощущал каждую рану, каждый удар пули, каждый осколок, вонзившийся в плоть; глазами раненых он видел руки, бессильно пытающиеся остановить кровь или вернуть на место рассыпавшиеся из порванных животов кишки, поцелуем возвратить жизнь в присыпанные пылью глаза; он чувствовал их ужас и скорбь. Он решил вмешаться.

Это решение его убило.

Жить ему оставалось шесть минут.

4

Я высовываюсь из-за края фонтана. Камень дрожит под ударами пуль и осколков, воздух полон грохота, и звона, и воя шрапнели, и гиперзвуковых хлопков «пятидесяток»; за краем каменной чаши само пространство обернулось хищным зверем, почуявшим мой запах. Я много раз смотрел смерти в глаза, но сейчас мне угрожает другое: случайная, нечаянная гибель.

Безличная.

Это не моя война.

Ничто на свете до сих пор не требовало от меня таких усилий, как те, что приложил я, чтобы приподнять голову над краем каменной чаши.

Почти все, кто остался на ногах, с площади уже убрались; несколько измазанных красным бесформенных мешков дюйм за дюймом отползают к ближайшему, даже мнимому, укрытию. В дальнем конце Божьей дороги грохают пушки с броневиков – бдым ! – снаряды выбивают огромные куски из фасадов правительственных зданий и храмов, выходящих на дорогу; Восточная башня дворца Колхари взирает на бойню выбитыми окнами, исходя дымом из идиотски ухмыляющегося провала, пока еще один снаряд не врезается ей в скулу, отправляя чертов шпиль в нокаут; с площади в девяти этажах внизу поднимается грибовидное облако каменной пыли.

Народ начинает сопротивляться. Героизм нелюдей вселял бы трепет, будь от него хоть на гран толку. Огненные стрелы беспомощно стекают с керамической брони. Кто-то из огриллонов сообразил, как стрелять из силовых винтовок. Воспользуйся они матюками, пользы было бы больше.

Одинокая дриада встает на пути мчащегося штурмкатера, и ее засасывает вместе с копьецом в воздухозаборник. Все, что от нее остается, вылетает алым туманом из дюз, но копьецо-то стальное. С пронзительным скрежетом турбина пережевывает себя на металлолом, катер заваливается набок, цепляет бортом мостовую и подпрыгивает, пламенным метеором пролетая у меня над головой, и отскакивает снова, прежде чем врезаться в фасады Квартала менял и взорваться. Здание банка рушится, а чертова жестянка продолжает свой фейерверк по мере того, как рвутся боеприпасы: словно петарды, хлопушки и огненные колеса.

А Райте, сучий потрох, так и сидит там, где я его оставил, у фонтана, методично вскрывая замок на своих кандалах, с мечтательной улыбкой на лице оглядывая кровавую баню вокруг. Турболет в очередном заходе поливает улицу из пушки; линия разрывов вот-вот упрется Райте в нос, так что я хватаю его за шкирку и затаскиваю в фонтан, к себе.

Когда он выныривает – после того, как три, не то четыре пули калибра 25 миллиметров вышибают куски из краев чаши, минуя, по счастью, нашу нежную плоть, – по физиономии его блуждает та же мечтательная улыбочка. Он лежит на спине; вытекающая из разбитой чаши грязная вода клубится вокруг него кровавыми облаками. Рев турбин и грохот взрывов сметают слова, но я читаю по губам:

– Ты спас мне жизнь .

Я встряхиваю его так, что макушка бьется о камень.

– Где Ма’элКот? – ору я в спрессованный грохотом воздух. – Ты чуешь его? Он приближается или остановился?

– Ты сказал, что убьешь меня, если выдастся случай ! – кричит он в ответ. – А вместо того спас!

– Я передумал, блин! Довольно? Не заставляй меня пожалеть об этом! Где Ма’элКот ?!!

Глаза его стекленеют, взгляд устремляется в тихие дали, где кровь, дым, грохот сражения – даже не сон.

– Остановился, – говорит он, понизив голос. – Остановился. В половине дня пешего пути примерно.

Господи.

Я отпускаю его плечи и утыкаюсь в ладони лицом.

Никогда не думал, что могу потерпеть поражение столь сокрушительное.

По хорошей дороге монах может отмахать за день тридцать миль. Я знаю, почему остановился Ма’элКот и почему в пятнадцати милях от города.

Я знаю, чего он ждет.

Господи!

Я молил об ошибке, и вот что ты мне ответил!

5

Делианн вздохнул.

Он взял клинок в руки и понял, что боится. Слишком внятно помнилась ему нестерпимая мука растянутого сверх вообразимого рассудка, которую испытал он, заглянув в душу богини; чародей опасался, что, слившись с ней мысленно, он лишь выжжет себе мозг в мгновенье ока.

Чем браться за рукоять Косалла и встретиться с ней лицом к лицу, Делианн мысленно потянулся к силовой цепи, которую сковал, чтобы соединить богов с рекой, а реку – с богами, и, нащупав ее, из цепи превратил в цепочку озер, по которой, минуя шлюз за шлюзом, текла боль. Он направил по этой цепочке к ее истоку мысленный щупик, осторожно, почти нежно нашаривая самые края сознания богини.

Он нашел ее в обширной бездне ужаса и сомнения: облаченной в свет, рыдающей кровавыми слезами.

Подняв голову, воззрилась богиня на гостя, но чародей понятия не имел, что видит она: тела своего он не ощущал и не имел лица, представляясь себе бесплотной искрой сознания.

– Я знаю тебя .

Она простирает пробитую ножом руку, словно предлагая поцеловать бескровные губы краев раны. Другой рукой она прикрывает грудь над сердцем.

– Ты снова явился мучить меня?

– Надеюсь, нет, – ответил он.

– Моя дочь , – простонала она, и светоносный плащ потемнел, словно зимний вечер. – Дочь моя умирает!

Чародей вспомнил о Деметре и Персефоне, но не мог бы решить, принадлежала эта мысль ему или богине.

– Многие живут. Ты должна спасти тех, кого еще можно спасти.

– Некогда назвалась я избавительницей , – ответила она. – Ныне я лишь тень умершей. Я не в силах никого спасти .

– Я не стану спорить. Действуй.

– Как могу я? Без тела… без воли…

– Тело есть у меня. Возьми меня, как пыталась овладеть Райте. Я восполню недостающее в тебе.

По щекам ее потекли кровавые слезы.

– Ты не знаешь, что готов предложить…

– Я не предлагаю. Я требую: возьми меня. Спаси их.

Он отворил свой разум перед раненой богиней.

Она беспомощно поплыла к нему.

– Ты умрешь , – прорыдала она.

И он ответил:

– Знаю.

Он притянул ее к себе, и она окутала его, проникла внутрь, обернулась им. Чародей принял на себя ее боль и одарил своей волей. Сквозь него она потянулась к силе реки, и тихо звеневшая в сердце его Песнь Шамбарайи загремела титанической мощью.

Пять минут.

6

Бог ощутил, как коснулись внутренней сути его мысленные щупальца, отдававшие запахом речной богини…

И погасли.

Тварь, которая была некогда Артуро Коллбергом, ощутила, как гаснет в ее коллективном сознании эхо страданий богини; миг спустя утихли неслышные рыдания Веры, и тварь поняла, что ее предали.

Девчонка потеряла сознание, и связь была разорвана.

Ярость взорвалась в его мозгу, стирая своим блеском лужок на берегу Великого Шамбайгена, стирая Ма’элКота, расхаживавшего вдоль кромки воды в своем модном костюме, стирая лимузин, социальных полийцейских, Эвери Шенкс – заставив на мгновение забыть даже о божественной мощи.

На долю секунды тварь снова стала Артуро Коллбергом, некогда администратором, снова преданным…

Его предал Майклсон.

Взревев, он метнулся через салон, ухватив девчонку за воротничок белой ночной рубашки, стиснул в кулак артритичные пальцы – и руку его перехватила стальная перчатка безликого социального полицейского. Он попытался вырваться, но с тем же успехом он мог двигать горы иссохшими руками.

Место гнева заняла безысходность. Он обвис, беспомощный – и это давно привычное бессилие вернуло его к себе. Снова он был богом, и счастлив этим.

Бог понимал, что девчонка отравлена; чародейским оком Ма’элКота бог видел, как рассудок ее неспешно скатывается к порогу смерти. И теперь бог ощущал, что меч находится в Палате правосудия столичного Зала суда.

В тот самый миг, когда знание явилось к нему, где-то в невообразимых недрах десяти миллиардов подсознательно связанных разумов родился импульс. Возможно, он пришел от Ма’элКота, или Коллберга, или Марка Вило, или любого из взаимно неведомых членов Совета попечителей; от инженера-химика в «СинТеке» или от подпольного оперативника социальной полиции, проникшего на незаконную сходку рабочих, от домохозяйки в Белграде или дворника в Новом Дели. А может, импульс родился у них одновременно: вот еще один способ разделить вину. Одна десятимиллиардная доля ответственности – бремя достаточно легкое даже для самой чувствительной совести.

Тела, служившие некогда Артуро Коллбергу и Ма’элКоту, одновременно одинаково усмехнулись.

Через пять минут состояние девчонки уже не будет играть роли.

В двадцати километрах над Анханой белл-хауэлловский ТБ-24 «Дэв» вышел из пике, сбросил единственную ВЭО антифугасную УБН-РБЧ и на максимальной скорости устремился в сторону восходящего солнца.

7

Губы не слушаются меня, язык едва шевелится. Я кричу Райте в ухо, чтобы слова не затерялись в громе пушек:

– Ты можешь говорить с ним?

– Что?

Я хватаю его за плечо.

– Ты можешь говорить с Ма’элКотом? Ты чуешь его – а он тебя? Можешь с ним связаться?

Взгляд монаха теряется в небе.

– Одна машина… ТБ-24 «Дэв» производства «Белл и Хауэлл», экипаж четыре человека, эффективный потолок двадцать пять тысяч метров, максимальная скорость два комма один Маха* 6, вооружение…

– Приди в себя, черт! – Я снова встряхиваю его. – Ты должен достучаться до Ма’элКота, сказать ему…

– Пикирует, налетает, словно кречет…

Какой-то миг я могу думать только об одном – как же мне, блин, холодно, потому что стылая вода вытекает из чаши; меня трясет от холода, руки немеют, стынет спина, я не слышу себя, потому что рев в ушах перекрывает даже грохот сражения. Я знаю, за чем летит турболет. Всего один.

Больше и не нужно.

Меня охватывает нелепое желание поднять глаза, отыскать в небесах титановую булавочную головку, хотя я понимаю, что ее не видно. Хочу глянуть – и не могу.

Боюсь.

В мозгу моем дымятся синематографически яркие воспоминания – документальные кадры из Индонезии. Мысленно я уже вижу, как титановая слезинка роняет крошечное серебряное яйцо, прежде чем устремиться на восход…

– Скажи ему, что мы сдаемся! – рычу я. – Твою мать, Райте, передай ему, что мы сдаемся! Я сдаюсь ! Я отдам ему меч, сделаю все, что он хочет, только скажи ему – не надо !! !

Вот же злая шутка: я и навел его на эту мысль.

– Черт, они бы город стерли с лица Земли!

– Разве один город – высокая цена за жизнь целого мира?

– Да? Даже если это твойгород?

– Я готов рискнуть.

Он выложил карты. Поймал меня на блефе.

Взрыв убьет каждого из бывших пленников Ямы, кто несет в себе противовирус Шенны. Всех нас, до последнего.

Райте.

Делианн.

Т’Пассе.

Орбек.

Динни, Флетчер, Аркен, Гропаз…

Дамон. Жест. Фейсы. «Змеи». Подданные Канта.

Я.

Короткая вспышка незримого света выжжет наши кости, и Ма’элКот явится сюда, когда ему будет удобно, и подберет меч, и гейм, блин, овер! Это я думал, что я крутой. Безжалостный.

Черта с два.

Я даже не догадывался, что это такое.

– Он тебя слышит? Райте, твою мать, он тебя слышит ?!

Взгляд монаха упирается мне в глаза.

– Нет, – отвечает он. – Не может. Я больше не чувствую его. Никого не чувствую.

Под ребра мне вонзается ледяной кинжал.

– Вера?.. – выдавливаю я.

Райте еле заметно качает головой.

– В лучшем случае без сознания. Возможно, мертва.

Я опускаю голову: сгибаюсь под невыносимым бременем тщеты бытия.