Клинок Тишалла

– Я… – хрипло произнес он и натужно откашлялся. В темный бесконечный туннель устремился поток разноцветных танцующих искр, улетая все дальше, дальше во мрак.

– Я узнал, для чего эти руны, – вымолвил Райте, и потерял сознание.

В день, когда мертвец нарекся именем, имя его трубой созвало героев на битву. Друг за другом приходили они, поодиночке и вместе: безумная королева и мертвая богиня, верный слуга и чадо темного аггела, подлый рыцарь, драконица, дитя реки и бог в людском обличье.

Нарекся именем мертвец, и прозвание его сорвало покровы майи. Никто из героев не мог более отрицать своей природы – таково было испытание истин. Они сошлись в бою между мертвецом и богом праха и пепла.

Ибо вскрыта была могила мертвеца. Из кокона смертной плоти взлетела бабочка; из гроба восстал темный ангел с мечем пламенным.

Глава двадцать вторая

1

Гадский меч…

Стальное распятие с замотанной в пропотелую замшу головой…

Вот так же он мерно покачивался в брызгах водопада на Кхриловом Седле. Туман собирался в капли, стекал по клинку, омывал ее незрячие очи…

Мне не позволили даже смыть ее кровь…

Она до сих пор на моих губах.

Я несу в себе противовирус. Должно быть, она растила его в своем кровеносном русле. Черт, так разумно. Вот почему никто в Яме не заразился ВРИЧ.

Это многое меняет. Это меняет все.

Я уже не могу сидеть здесь и ждать, пока нас перережут до последнего.

– Ты! – Я тычу пальцем в Тоа-Сителла, и тот бьется на поводке, словно перепуганная шавка, и стонет сквозь кляп. – Сядь.

Придурок ищет взглядом стул.

– На пол сядь, олух! Динни, возьми поводок.

Ближайший «змей» перехватывает ремень, и Тоа-Сителл опускается на каменный пол, медлительно и неловко, словно ревматический старик. Хотя кто бы критиковал? Он движется ловчей меня.

– Орбек?

– Братишка?

– Возьми десять парней, разведай наверху. Оружие возьми сам, другим не давай.

Он вопросительно смотрит на меня.

– Вы не драться идете, – объясняю я. – Встретите сопротивление – уносите задницы. Если там пусто, соберите оружия и доспехов сколько унесете. Одного из этих тащите с собой. – Я показываю на шестерых стражников Донжона, которых мы взяли в плен, – они лежат, связанные, у сходен. – Они знают, где хранится неприкосновенный запас.

Огриллон кивает.

– Как скажешь, братишка.

Я отпускаю его.

– Т’Пассе, посмотри, чем можно помочь Райте. Хотя бы останови кровь.

Она недоуменно моргает – на ее бульдожьей физиономии это равносильно отвешенной челюсти.

– У меня с дикцией плохо? Только не трогай эту черную дрянь у него на ладони – не нравится она мне что-то. Некоторые раны больше похожи на химические ожоги.

Она кивает и опускается на колени рядом с ним; сильные широкие ладони рвут тряпье с моей подстилки на лоскуты.

– Т’Пассе… – Она оглядывается. – Сначала свяжи его. Сукин сын очень опасен.

– Он едва дышит…

– Выполняй.

Она пожимает плечами, и первый лоскут холстины уходит на то, чтобы стянуть раненому лодыжки. Потом она останавливается, пытаясь сообразить, как связать руки, не дотронувшись до черного масла на ладони.

А я не отвожу глаз от меча.

Мне мерещится, что рукоять покачивается надо мной в такт дыханию. Что ледяной клинок прибивает меня к арене, замораживая мысли. Что зачарованное лезвие звенит во мне, когда я притягиваю к нему шею Карла…

– Делианн!

Чародей лежит рядом со мной недвижно, закрыв глаза. Дыхание его прерывается, изможденное лицо мертвенно-бледно.

– Крис, давай же! Останься со мной. Ты мне нужен.

Он не то чтобы открывает веки, но глазные яблоки как бы выкатываются оттуда, куда закатились.

– Да, Хэри… – бормочет он. – Слышу.

– Ты что-то узнал от Райте? Ты входил в него?

– Да…

– Я должен знать. Он вырубился, Крис. Я должен знать, что за хрень творится в мире.

– Не могу… слишком тяжело, – сипит он. – Слова… я мог бы… в Слиянии, мог бы… слиться…

Черт, опять бредит.

– Давай же, Крис, приди в себя! Ты не можешь слиться с хумансом.

Вот тут глаза его открываются, и по губам пробегает отстраненная улыбка.

– Хэри, я сам хуманс.

И правда…

Я расправляю плечи, пытаясь размять узлы, стянувшие мускулы до самой шеи.

– Тогда вперед.

– Тебе не понравится.

– Черт, Крис, поздняк метаться!

– Ты узнаешь… узнаешь о богине…

– Богиня больше не тревожит меня. Шенна мертва.

Взгляд его теряет цепкость.

– Почти.

Мурашки пробегают по спине, и под ложечкой слипается ледяной ком.

– Лучше объясни, что ты имеешь в виду.

– Не могу. – Голос его слабеет, и я понимаю, чего стоит ему каждое слово. – Только показать.

– Ладно, – упрямо заявляю я. – Я готов.

– Нет. Не может такого быть. – Он делает глубокий вдох и еще один, и еще, набираясь сил. – Входи в транс.

Это требует усилия, но через пару минут я уже могу различить плывущие в воздухе бесплотные черные струйки, а еще пять минут спустя из пустых фантазий они сгущаются в натуральные глюки. В Яме разгорается свет: мягкое, всепроникающее сияние, будто взошла осенняя луна. Мерцание стягивается к нам, окутывая чело Делианна огенной короной. Из немыслимого родника льется оно на лик чародея, заполняя лунным светом черты, чтобы протянуться ко мне и ударить в глаза.

Свет взрывается у меня в черепе, вышибая мозги.

И на свободное место льется память Райте.

А…

блин…

твою мать …

…хххррр….

2

По большей части – не так страшно.

Подбородок Тоа-Сителла под моим кулаком… горючее масло сочится из пор… пожар на пристани… утопая в Шенне… логика боли… звон Косалла, теплая рукоять в руках, щель между ящиками на палубе речной баржи…

Я другого не могу снести.

Этого…

Того, что они де…

Что делают с…

Даже подумать не могу; в первый же миг чужая память вывернула меня наизнанку, швырнув на холодный каменный пол Ямы.

– Кейн? – Рядом со мной т’Пассе. – Кейн, помочь тебе?

Блевотина рвется из меня, полосуя горло, кровью омывая язык. Я мучаюсь долго. Куда дольше, чем полагал возможным. Сухие спазмы сотрясают мне кишки, и это хорошо.

Хорошо, что мне не приходится говорить.

Я с трудом размыкаю веки. Лужа блевотины расползается, накрывая мою ладонь. Я не шевелюсь. По сравнению с моими руками лужа кристально чиста.

Заставляю себя оглядеть черную корку на клинке Косалла. Засохшая кровь. Ее кровь. Распадающееся надвое тело. Вонзенный в лицо меч. Короткий звон, когда жизнь ее утекает сквозь меч…

Утекает в меч.

Я выдержу. Перетерплю. Я лучше буду смотреть на засохшие остатки ее живой крови, чем думать о том, что эти бездушные сраные педофилы творят с Верой.

Но сердце предательски отвергает мою волю. Я слышу ее крик. Я чувствую вкус ее слез. Вера…

Господи, Вера….

хрусть

Правую руку пронизывает боль. Я тупо смотрю на сжатый кулак – по костяшкам стекает тонкая струйка крови – и только тогда соображаю, что врезал по каменному полу под собой.

Такую боль я могу выдержать.

Такая боль мне по душе.

Повторим.

хрусть

Мозоли на костяшках сошли много лет назад, но кости не потеряли плотности: не ломаются. Только расходится смятая плоть, обнажая пронизанный алыми прожилками сустав, будто белые на красном игральные кости.

– Что с ним? – спрашивает т’Пассе. – Зачем это он?

хрусть

– Хэри, прекрати, – шепчет с пола Крис.

Я оборачиваюсь, чтобы глянуть ему в глаза. Они полыхают состраданием. Столько сострадания, что для милости не остается места. Он не избавит меня от боли. Он будет мучиться за меня и со мной, но избавить не может.

хрусть

В лужу блевотины падают костяные ошметки.

– Он повредился умом, – говорит т’Пассе. – Помогите же ему. Остановите его!

Пленники придвигаются ко мне, протягивая руки – утешить, пособить. Предложить мне жизнь.

– Кто дотронется, – цежу я сквозь зубы, – убью.

Все пялятся на меня. Я поднимаю кулак и пожимаю плечами в знак извинения. Кровь стекает по руке, капает с локтя на пол.

– Моя дочь, – выдавливаю я вместо объяснения, и все как-то понимают, но продолжают пялиться: Делианн, т’Пассе, кейнисты, и перворожденные, и «змеи», и даже Тоа-Сителл – и до меня постепенно доходит, чего они ждут.

Они хотят, чтобы я оказался тем, кто знает, как быть дальше.

А я знаю.

Перед глазами стоит: разумный образ действий. Ответственный. Проскользнуть через пещеры. Уйти вниз по течению. Охранять меч. Собрать союзников, развязать партизанскую войну. У великих перворожденных магов отыскать способ очистить от скверны слепого бога, клинок и реку. Но я не могу высказать все это. Не могу облечь словами и составить план.

Потому что тогда Вера останется в руках моего врага.

хрусть

Смотрю на разбитые до кости суставы. По окровавленному фарфору бегут черные ниточки трещин. Больно. Очень больно.

Боль – это инструмент. Орудие природы. Ее способ объяснить нам: «Вот так не делай, придурок». Мой враг в другой вселенной, мне не дотянуться до него. Но теперь я знаю, кто он такой. Что он такое. И заставлю его явиться ко мне.

А там пусть природа берет свое.

Орбек со своей командой скатываются по лестнице из зала суда на галерею, словно в сцене из старинной немой комедии.

– Старшой! – орет Орбек. – Эй, старшой! Клятый суд полон долбаных монахов!

Я поднимаю голову.

– Знаю.

Безумная мешанина, которую впихнул в мои мозги Делианн, все быстрей и быстрей складывается, осыпаясь калейдоскопом, где каждое стеклышко занимает свое место по отношению к другим: Шенна и Вера, Тан’элКот и Коллберг, монахи, надвигающиеся сверху, и нелюди – снизу, смыкающееся вокруг города кольцо социальных полицейских. Райте. Делианн.

Я.

Узор сложился.

Наши судьбы захвачены адским смерчем, его жерло втягивает нас, всех и каждого, засасывая в свое чрево, где царит штиль. Я вижу, как он надвигается: образ будущего. И образ этот придает мне сил.

– Ладно, – хриплю я и говорю снова уже громче: – Ладно. Заткнитесь и слушайте. Хотите знать, что нам делать? Я вам, блин, скажу, что.

Смотрю на т’Пассе и окровавленным пальцем тычу в сторону Райте:

– Разбуди его.

– Кейн…

– Разбуди, – повторяю я. – У меня есть то, что нужно ему… – Поднимаю руку, наблюдаю, как набухает алая капля и падает в грязь. – А у него есть то, что нужно мне.

Стискиваю кулак, и кровь течет сильнее, густым багряным ручейком. Пробую на вкус.

– Я предложу ему сделку.

3

На дне Шахты, под заскорузлой тушей мясорубки, вмурована в камень железная решетка поверх сливного колодца. Над ней работала скальная чародейка из камнеплетов, нанятая имперской стражей. Песня ее размягчила камень до консистенции теплого воска, а когда решетка встала на место и камень сомкнулся над ней мягкими губами, неслышная мелодия чар придала известняку прочность гранита.

Для людских глаз в Шахте царит непроглядная тьма, но не потому, что там нет света; взгляды тех, кому доступны более низкие частоты спектра, найдут смрадный колодец, озаренный тусклым тепловым свечением живых тел и яркими струями выдыхаемого воздуха. Если бы взгляд такого существа упал на решетку сейчас, то узрел бы, как лезут сквозь решетку бледные пальцы, словно трупные черви из могильной земли. Если бы напрягся в этот миг слух острей людского, то уловил бы мрачный гул, трепещущий в тысячелетнем терпении самого известняка. Пальцев становилось все больше, уперлись снизу в решетку огромные ладони, и железные прутья вырвались из плена тающих камней.

Из рук в руки решетку молча передали вниз, до самой подземной реки. Гудение сменило тон, вернув прочность краям колодца, и наружу выползли две скальные чародейки. За ними последовали двое огнеглазых троллей, потом еще камнеплеты, несколько перворожденных, опять тролли, пара неуклюжих, лишенных ночного зрения огров и даже компания древолазов, которые взлетели по сливному колодцу, привязав копьеца за плечами.

Многие были облачены в доспехи, и все до одного – вооружены. У каждого из перворожденных имелся при себе грифоний камень из тайных запасов Тавматургического корпуса, и у многих – заклятое оружие, питавшееся силой камней. Один из огров, втянув носом влажный смрад, заметил, что голоден; тролль высказался в том смысле, что обычно к стенам тут прикованы хумансы – кулинарная мечта людоеда.

Но Шахта была пуста.

На всем протяжении длинной, очень длинной винтовой лестницы не осталось ничего живого. Только кандалы – раскрытые, брошенные, свисающие на цепях с вбитых в камень тяжелых скоб.

– Может быть беда, тут, – мрачно проговорила одна из скальных чародеек. – Шевелитесь. – Она ткнула коротким пальцем вверх. – Есть дело у нас, там.

Но когда они выломали дверь, ведущую из Шахты в Яму, то обнаружили, что Донжон пуст.

Древолазы, перворожденные, огры, тролли, камнеплеты и огриллоны носились по концентрическим кругам туннелей, заглядывая в каждую тюремную камеру. Но единственными обитателями Донжона были трупы, сваленные кучей на нижнем краю Ямы.

Двери, ведущие на лестницу из зала суда, не удалось выбить даже могучим ограм. Кто-то предположил, что дверь укреплена чарами, и некоторое время шел спор, рубить двери топорами, или прожечь колдовским пламенем, или обратиться к скальным чародейкам, чтобы те вынули петли из камня. И когда спор разгорелся уже до того, что бредовые идеи сплетались из воздуха, грозя кровопролитием, явилась Кайрендал.

Дриада принесла ей весть, и хозяйка безумной орды явилась из недр Шахты на руках огра Руго. Тот нервно озирался, облизывая кривые бивни, потому что его мучило нехорошее подозрение, что этот сраный фей, подменыш ихний, пережил и свалку на Общинном пляже, и огру вовсе не хотелось объяснять Кайрендал, почему гаденыш еще жив. Так что, обнаружив, что Яма, как и доложила дриада, пуста, Руго облегченно вздохнул.

Рядом с Руго волочился Жест, словно цепной пес, радостно послушный тычкам и приказам облаченного в броню своего сторожа, огриллонихи Тчако. Кровь еще сочилась из прокушенной клыками Кайрендал губы, а когда он глянул с галереи на сваленную у стен Ямы груду трупов, во рту заныло еще сильней. Он решил, что там, среди мертвецов, валяется, словно бревно в поленнице, его приятель Кейн, и подумал: «Лучше он, чем я».

И когда Кайрендал, а с ней Руго, Жест и Тчако вышли на свет, перворожденные, и камнеплеты, и огры, и все прочие заговорили одновременно, пытаясь объяснить, почему двери следует выломать именно таким способом, или другим, или еще что-нибудь; послышались злые окрики, и шум, и лязг стали.

Лихорадка, туманившая рассудок Кайрендал, начала отступать понемногу; за несколько часов, прошедших с момента пленения Жеста, она успела даже усомниться в первородной виновности Кейна. Обнаружив Яму опустевшей, она испытала необъяснимое облегчение, и чувство это тревожило ее больше, чем даже болезнь.

Голос фантазма в мозгах ее подданных прозвучал особенно резко.

– Его здесь нет. Мы опоздали. Выбивать дверь бесполезно – сражаться с армией наверху мы не в силах. Мы его потеряли.

Все смолкли, обдумывая, каковы будут последствия.

И, словно тишина послужила сигналом, двери на лестницу распахнулись сами собой. На пороге стоял рослый, злобный огриллон в кольчужной рубахе на три размера меньше, чем нужно. В перебинтованных лапах он сжимал дубинку стражника. Губы его растянулись в подобии хуманской улыбки. Огриллон призывно повел бивнями.

– Кейна ищете? Там, в Палате правосудия, у нас праздник. Большой. И вас приглашаем.

– Что? – мучительно просипела Кайрендал, от изумления воспользовавшись не мыслью, а голосом. – Что?

– Пошли. – Огриллон махнул рукой. – А то опоздаете. Все собрались?

– Кейн приглашает меня на праздник? – переспросила нагая, дрожащая Кайрендал – полумертвая, уродливая, паукообразная тварь .

– Особенно тебя, Кайрендал, – серьезно ответил огриллон. – Ты у нас почетный гость.

4

В Палату правосудия можно попасть со второго этажа здания суда. Это сводчатая зала, где король – позднее император, а до последнего времени сенешаль – Анханы разбирал дела, требовавшие его личного вмешательства. Архитектура зала восходит к той эпохе, когда некоторые гражданские дела разрешались поединком; круглая площадка, где стоят тяжущиеся, по сию пору обнесена оградой, традиционно посыпана чистым песком. И посейчас зовется ареной. Одно могу сказать об аренах вообще: значительно приятнее взирать на них сверху, чем смотреть вверх с арены.

Уж мне поверьте.

На широком помосте над ареной возвышается Эбеновый трон, брат-близнец Дубового трона в Большом зале дворца Колхари. Со дня Успения Ма’элКотова, впрочем, патриарх выносил приговоры, сидя в кресле поменьше, не столь роскошном и вызывающем – сенешальском троне, возведенном на помост пониже, по правую руку от трона: подобающее место для того, кто суть лишь слуга господа.

Но с Эбенового трона вид гораздо лучше.

И очень удобно.

Я сижу, положив на колени обнаженный Косалл, и обозреваю свое новое царство.

Ряды сидений поднимаются круто вверх, их нарушает лишь настоящий известняковый утес, что поднимается от Эбенового трона до самых сводов. На скале был высечен когда-то образ Проритуна, а ныне его заменило новое воплощение местного правосудия, какое ни на есть, – Ма’элКот. Только Ма’элКоту дозволено заглядывать через плечо тому, кто выносит приговор.

Сукин сын всегда любил выпендриться.

Сейчас ряды за рядами каменных скамей заняты моими людьми. Они молча сидят, ждут, когда начнется представление. Круглым счетом – тысячи две, хумансы, и перворожденные, и огриллоны, из Ямы и из отдельных камер. Несколько – из Шахты. Из двух тысяч сотен пять, пожалуй, считают себя в чем-то мне обязанными. Или друг другу. Если припечет, из этих пяти сотен положиться я смогу в лучшем случае человек на пятьдесят.

Два десятка даже станут за меня драться.

Остальные просто хотят унести ноги куда подальше. Они хотят жить. Не могу винить их. И не стану.

Мне они не нужны.

Моими бойцами станут те, кто на арене.

Сто пятьдесят боевых монахов, по меньшей мере четверть из них – эзотерики. Их ряды щетинятся мечами, копьями, короткими составными луками и шут знает какой прорвой жезлов, талисманов и прочей ерунды. Черт, я выставил бы их против Котов и поставил на монашков три к одному.

Наличными.

Мужик, с которым вполголоса беседует Райте, – исполняющий обязанности посла Дамон – дергается, точно нажравшийся стима поденщик, но Райте уверяет, что на него можно положиться. Как и на всех них. Вот вам монастырская тренировка: даже паранойя с манией убийства им не мешает. Я бы сказал, помогает немножко.

Чтобы драться с социальной полицией, надо быть полным психом.

Райте поднимается по ступеням медленно, слегка пошатываясь. Его трясет и мотает от потери крови, и только самогипноз заставляет переступать ногами: давление в сосудах поддерживается аутогенной тренировкой, усилием воли он может заставить эндокринные железы выделять гормоны, придающие сил и подавляющие боль. Так и будет ходить, говорить, даже драться, пока совсем не свалится.

– Они исполнят приказ, – кивнув, говорит он вполголоса, когда подходит совсем близко. – Дамон хороший человек. Приказы исполнять умеет.

Я гляжу на него, прищурясь.

– Это твое определение хорошего человека?

Наталкиваюсь на ледяной взгляд.

– Дай свое.

Не отвечая, я заглядываю в ведерную супницу, которую кто-то позаимствовал в интендантской. Она стоит на столике по правую руку от меня. В теплой, как слюни, воде отмокает моя рука. Я сжимаю кулак. Рваные клочья кожи колышутся, словно медузы, оставляя соломенно-желтые облачка разведенной крови.

– Ладно, – говорю я, вынимая руку. – Бери.

По другую сторону от меня хворым жалким ежиком сидит на полу Тоа-Сителл, все еще в оковах. Порой он шевелится или хнычет тихонько, и тогда по щекам его сползают редкие слезинки. Райте делает сложный жест, сплетая и расплетая пальцы, словно кошачью колыбель из плоти и кости. Патриарх теряет сознание.

Развязав кляп, Райте осторожно вынимает тряпку из полуоткрытого рта Тоа-Сителла и медленно, почтительно полощет ее в кровавой воде из супницы, прежде чем запихнуть обратно, между патриарших зубов.

Я указываю на супницу.

– Отнеси хлебово своим парням на арену. Пора им браться за дело.

Не меняясь в лице, он подхватывает сосуд и уносит вниз.

– Стройся! – командует он. – По старшинству. Дамон, ты первый.

Исполняющий обязанности посла покорно делает шаг вперед. Неторопливо, с ритуальной торжественностью он зачерпывает ладонью воду и подносит в губам, чтобы уступить затем место следующему монаху. Да, приказы Райте он выполнять станет.

А Райте будет повиноваться мне.

Добровольно.

Верно.

Такую сделку мы заключили: его покорность за мою кровь. А он человек чести. Если я скорей могу доверять врагам, нежели друзьям, что это значит?

Райте усаживается на помост рядом с троном, зажимая ладонью рану в боку.

– Дело сделано, – мрачно и обреченно шепчет он. – Сделано. Теперь я твой.

– Расслабься, мальчик, – советую я. – Ты же не душу мне заложил.

Взгляд его суровей вечной мерзлоты.

– А что такое душа?

5

Во главе кучки нелюдей в зал вступает Орбек. Клыком указывает на арку двери за спиной и кивает мне.

– Спокойно, – заявляю я громко. – Пусть заходят.

Нелюди текут в палату: волна безумия, увенчанная барашками стекающей из разверстых ртов пены. Многих болезнь пожрала почти полностью; безумие поглотило их, играя на нервах, заставляя ерзать и хромать, ковылять и спазматически дергаться. То, что они не набрасываются друг на друга, – верный признак талантов Кайрендал; каким-то образом она удерживает их под своей властью, направляя вызванную ВРИЧ-инфекцией жажду крови вовне группы, на имперцев. На хумансов.

На меня.

И от них воняет: толпа несет на гребне смрад гнилого мяса и стоялой мочи, прелого пота и гнилых зубов. Вонь обгоняет их, маслянистой волной прокатывается по Палате правосудия, захлестывая нас с головами. Мы тонем в смраде, словно крысы в дождевой бочке.

От них несет, словно от моего отца.

Две недели назад этот запах вогнал бы меня в ступор.

Забавно, как все меняется.

Я наклоняюсь вбок, чтобы видеть сидящего на сенешальском троне Криса – на ступень выше и чуть левее Райте.

– Начинаем.

Он не отвечает. Только неровное колыхание груди свидетельствует о том, что он жив.

– Эй, – бормочу я. – Давай, Крис. Вечеринка начинается.

Чародей открывает глаза и слабо улыбается мне:

– Как ты?

Голос его звучит пугающе отстраненно – значит, чародей не выходит из транса.

– Лучше. Намного лучше, Хэри. Здесь, – коротким жестом он охватывает мир за стенами Донжона, – я могу стягивать Силу, чтобы бороться с лихорадкой. Спасибо… что вытащил меня оттуда.

– Как нога?

– Болит, – признается он с улыбкой и задумчиво пожимает плечами. – Но только в глубине, в кости, где и раньше. Плоть над очагом… ну…

Я догадываюсь. Мерзко.

– Залечить не можешь?

– Ты видишь, – он указывает на пропитанную гноем повязку над жерлом вскрывшегося абсцесса на бедре, – результаты применения моих целительских способностей.

– Держись только. Ты мне нужен в сознании. Без тебя ничего не выйдет.

– Честно говоря, Хэри, – он кашляет и разводит руками, – не представляю, как может что-то выйти со мной. Ты даже не объяснил, чего от меня хочешь…

– Теперь поздно спорить, – отвечаю я, потому что вижу Кайрендал. Она лежит, словно вязанка хвороста, на мостовых кранах великаньих рук – голая, изможденная, голодная, грязная. Ее волосы, ее отличие, эта сложная конструкция из платины, превратились в драные, мятые лохмы мультяшной ведьмы; сальными, мокрыми клочьями липнут они к щекам. Глаза, словно потемневшие монеты, смутно мерцают опаской. Она не ожидала, что я стану встречать ее, а в ее мире счастливых сюрпризов не бывает.

Потом я замечаю, что взгляд ее натыкается на поводок, протянутый от подлокотника Эбенового трона к тюремному ошейнику, и вижу, как она щурится, и моргает, и подносит к глазам дрожащую тонкую руку, будто пробуя на прочность образ Тоа-Сителла, прикованного к моему сиденью, будто пес. Ее начинает трясти.

Это хороший признак: рассудок не до конца покинул ее. Она настолько в себе, что ее колотит от окружающего безумия.

По пятам за огром тащится его кантийское величество – со связанными руками. В спину его подталкивает огриллониха, чья шея толще моего бедра. На подбородке Жеста запеклась кровь. Глаза его лезут на лоб, он неслышно шепчет: «Кейн… твою мать…»